Guilty 2. Incinerate me

Тишина в кабине самолёта была плотной и тяжёлой, как мрак, сжимающий горло, заставляя каждый вздох казаться невыносимо трудным. Рейс продолжался, и с каждым новым километром напряжение между Хёнджином и Чаном становилось только ярче. Неразрешённый конфликт, который накапливался годами, теперь вырывался наружу. Эта тишина, лишённая даже лёгкого жужжания моторов, всё больше поглощала их, сжимая в своём ядре два противоборствующих мира. Хёнджин не смел смотреть на Чана. Невозможность избежать встречи с бывшим мужем угнетала его. В голове всё ещё фантомом мелькал голос Минхо. Разговор с Минхо. Хоть бывшие супруги и сидели рядом, между ними была пропасть, огромная и страшная, невыносимая, через которую не было моста. Сонхун не создавал лишних проблем. Он сел позади, как будто и не был частью этой истории. Его положение было стратегически удобным — он находился в самом центре событий, но при этом отстранился от самого основного конфликта. Он не вмешивался, но его присутствие напоминало о том, что Чан был окружён людьми, готовыми поддерживать его, а Хёнджин был один. На другом ряду чуть впереди сидел Чанбин. И хотя его фигура была едва различимой в тусклом свете салона, он был там — рядом, как неизбежность, как тяжёлая тень, от которой невозможно скрыться. Абсурдно. Казалось бы, они были так далеки, так отчуждены, но на самом деле были всё так же связаны. Связаны тем, что пережили, тем, что оставалось между ними, и тем, что снова воссоединило их. Хёнджин посмотрел в окно, словно пытаясь найти ответы в этих мчавшихся мимо облаках. Словами описать всё, что он ощущал, было невозможно. Гнев, разочарование, боль — всё смешивалось в нечто, что не поддавалось простому объяснению. Это не было просто чувством. Это было состояние, которое вырвалось наружу, как болезнь, хворь, которую невозможно было игнорировать. Как бы он ни пытался убежать, Чан всё равно сидел рядом, спокойно, с лёгкой улыбкой на губах. Казалось, что он ничего не чувствует. Чан не нервничал. Не нервничал так, как это делал бы кто-то другой, оказавшись в такой ситуации. Напротив, он был в своей стихии, как старый опытный мастер, контролирующий всё. «Просто сидит рядом», — эта мысль, к которой Хёнджин вновь и вновь возвращался, разрывала его изнутри. Просто сидит рядом, как призрак, старый и зловещий, который никогда не уходит. Которого нельзя прогнать, но от которого так хочется избавиться. Его уверенность в себе была тяжёлой, почти осязаемой. Он был уверен, что контролирует всё. Хёнджин чувствовал это всем своим телом, этим запредельным давлением на сознание, которое всегда было выше и сильнее любого сопротивления. «Я здесь. Я рядом. И ты не можешь ничего с этим сделать». Чан не вынуждал. Не принуждал. Он просто лишал выбора. Лишал его того, что было важным, обрывал все возможные пути, кроме одного. Пути, ведущего обратно к нему. Он был мастером манипуляции, и Хёнджин это знал. Не знал, правда, как ему удавалось добиваться своего. Каждый. Грёбаный. Раз. Маленькая копия Хёнджина, их общая жизнь и смысл, посапывала мирным сном на его руках. Тиен — крохотный, беззащитный, маленький человечек, который был целым миром для Хёнджина, но который теперь вдруг стал ещё одним напоминанием того, что у него не было права на выбор. Ещё один символ того, что всё не так просто. Тиен начал шевелиться. Сначала едва заметное движение, затем хныканье, которое становилось всё громче, наполняя пространство этим невидимым отчаянием, которое проникало в каждую клеточку тела Хёнджина. Ребёнок был в самолёте впервые. Он ощущал все странные изменения, шум, давление, и Хёнджин понимал, что малышу наверняка плохо. — Шшш… — прошептал Хёнджин, пытаясь успокоить его, осторожно касаясь головы ребёнка и чувствуя, как его пальцы трогают каждый волосок. — Всё в порядке, малыш. Всё будет хорошо… Каждое произнесённое слово было не столько утешением для ребёнка, сколько попыткой не сдаться, не позволить себе сломаться, не дать себе увидеть, как его собственные силы уходят. Когда Тиен начал хныкать ещё громче, Хёнджин занервничал по-настоящему. Он совершенно не понимал, как успокоить себя. А вопрос, как успокоить ребенка, и вовсе становился ребром. Хёнджин не мог быть сильным в этот момент. Он не мог не ощущать эту тревогу, почти паранойю. Эту неуверенность, которую он чувствовал от малыша, как неминуемое продолжение той самой невыносимой боли, которую он сам несёт. А Чан не смог остаться в стороне. Он наблюдал. И правда не хотел вмешиваться, Хенджину лучше знать, как обращаться с ребенком, но через некоторое время его голос, словно холодное заряженное оружие, всё же прорезал тишину. — Ты не сможешь успокоить его, пока не успокоишься сам, — голос был ровным, почти безучастным, но с нотками твёрдой уверенности, которая раздражала до глубины души. Он даже не смотрел на малыша, его взгляд был прикован к Хёнджину. — Он чувствует твою неуверенность. Этот голос — всегда такой. Такой уверенный, такой холодный, такой навязчивый. Он снова забрал у него всё. Даже сейчас, когда ему казалось, что он наконец обрёл стабильность. — Замолчи, Чан, — зашипел в ответ, не поднимая головы. Слова были сухими, почти нечеловеческими от усиливающегося напряжения. — Ты не знаешь, что значит быть за кого-то ответственным. Чан не ответил сразу. Он продолжил наблюдать, видя, как Хёнджин обнимает малыша, как его руки становятся всё крепче, как глаза, полные решимости, ярко горят, но в этом свете в геометрической прогрессии гаснет надежда, оставляя после себя только отчаяние, тёмное и мракоподобное. — Я не знаю, как быть за кого-то ответственным? Ты — хуже любого ребёнка, за которым нужна круглосуточная слежка. Хёнджин, тебе едва ли не няню надо нанимать, следить, чтобы ты не творил глупости каждую секунду своей жизни, — процедил в ответ, без тени злости и осуждения. Только правда. Такая болезненная, что она проколола Хёнджина, как тоненькая игла. Ребёнок в его руках продолжал хныкать. Маленькие ручки сжимались в кулачки, словно малыш пытался понять, что происходит. Хёнджин чувствовал, как его сердце сжимается от испуга. Он ласково погладил сына по голове, но внутри него самого пульсировало что-то такое, что он не мог контролировать. Мир вокруг снова рушился, а его собственное тело не могло успокоиться. Чан был прав. Дело было не в самолёте и уж явно не во внешних раздражителях, а в его собственном состоянии. Отчаяние Хёнджина передавалось Тиену. Хёнджин сглотнул, прежде чем взглянуть на Чана. Этот взгляд, это признание, этот момент, который пришёл с тяжёлым сердцем. Он стиснул зубы и прошептал, почти не слышно: — Ты прав, — больше походило не на признание, а на поражение. — Вот только так мастерски упускаешь, что причина всего происходящего заключается в тебе. Чан наклонился чуть ближе, его взгляд был спокойным, почти ласковым, но в нём горела неумолимая твёрдость. Сила, которой Хёнджин никогда не знал. Воздух утяжелился, как только альфа приблизился запредельно близко. Кислород обернулся тяжёлым железным снарядом, который бьёт прямиком в грудь. Чан замер. Феромоны омеги просочились прямиком в лёгкие, и альфа с трудом удержался от искушения блаженно закатить глаза. — Ты не хочешь это признавать, Хёнджин, но ты — часть меня. Так же, как и Тиен, — слова ложились на воздух, как мраморные плиты, тяжёлые и холодные. Самолёт продолжал своё движение, и в тишине, которая окружала их, была особая боль. Хёнджин держал ребёнка в руках, как последний бастион своей свободы, своего существования, и чувствовал, как эта последняя опора всё больше и больше слабеет. Малыш так же хныкал, и Хёнджин продолжал его успокаивать, но теперь его жесты были более резкими, отчаянными. Он сжимал сына в своих руках, как если бы пытался защитить его не только от внешнего мира, но и от того, что происходит внутри него. Его собственные руки дрожали, но не от страха. Это было что-то другое — неумолимая ярость, которую он сдерживал только силой воли. Он не мог позволить себе дать этому волю, потому что знал: если он сдастся, если даст себе волю, если он покажет, что слаб, то всё, что осталось, рухнет окончательно. — Ты ужасен, — прошептал Хёнджин, выстреливая слова, словно из заржавевшего ружья, и пронзая ими тишину. Они вырвались наружу с такой силой, что даже Чан, казалось, почувствовал этот удар почти физически. Хёнджин резко повернулся к нему, и его глаза засверкали, как лезвие ножа, готовое пробить все барьеры. — Ты всегда думал, что всё под контролем, что можешь манипулировать каждым, что всё будет по твоему сценарию. Но ты ошибался, Чан. Чан не двинулся. Он продолжал смотреть на Хёнджина так, будто тот был простым раздражителем, кем-то вроде назойливой мухи, с которой можно было справиться, прихлопнув одной ладонью. Хёнджин словил себя на мысли, что всегда был для него всего лишь очередным актёром на его сцене, ещё одной фигурой, которую нужно было подвести к нужному моменту. Чан никогда не чувствовал угрозы по-настоящему, не ощущал необходимости оправдываться — он просто знал, что всё это пройдёт, и что Хёнджин, как всегда, останется в его мире. — Ты злишься, потому что я не ошибался, — голос альфы был до бешенства спокойным, почти скучающим, как если бы он говорил о чём-то совершенно тривиальном. Каждая буква звучала как удар в лицо, не иначе. — Ты хочешь меня обвинить, но и сам знаешь, что всё это так или иначе, рано или поздно, добровольно или нет — вернулось бы ко мне. Всё задуманное мной рано или поздно случается. А ты не можешь уйти, потому что ты не умеешь. Ты не умеешь жить без меня. И твои таблетки служат лишь доказательством… Последнее предложение врезалось в Хёнджина. Слишком больно было смотреть в глаза правде, которую Чан так искусно подносил ему, словно это самое изысканное блюдо на свете. — О, ты снова прав, — тихо, почти шёпотом. — Ты всегда прав. Ты всегда был прав, и это… — Хёнджин, будто совсем слетев с катушек, истерично захохотал. — Забавно. Я ведь думал, что ты действительно любил меня. Выгораживал тебя в своей голове. Делал так до сегодняшнего вечера, настолько я был наивен! — Ты не хочешь признавать, Джинни. Но правда заключается в том, что ты даже не понял, когда воспылал ко мне в ответ такой же больной любовью. А всё, что происходит сейчас — было неизбежным и являлось лишь вопросом времени. Тиен продолжал хныкать, и Хёнджин инстинктивно покачивал его, пытаясь успокоить. Всё внутри него кипело. Он чувствовал, как злость растёт, сжимая грудь, заполняя всё его тело. И эта злость была не только на Чана, но и на самого себя — за то, что снова оказался в этом месте — подле него, снова оказался с ним, и снова подавленный им. — Какая любовь? Ты — монстр во плоти, — прошептал Хёнджин, но буквы из пухлых уст вырвались с такой злобой, что они напоминали проклятие. — Ты состоишь из вранья, лукавства и озлобленности. Что в тебе можно полюбить? Молчание. — Что же во мне можно полюбить, м? Может, ты мне скажешь? — спокойный, размеренный ответ. Хёнджин почувствовал, как его ярость поднимается ещё выше, достигая уровня настоящего апокалипсиса. — Ты желаешь меня обвинить, потому что боишься винить себя. Проще строить из себя жертву, оправдывать свои чувства таблетками, меткой, — чем угодно. Однако, даже в твоих бесподобных версиях есть пробелы. Метка сошла, таблетки давно выветрились из организма, почему я до сих пор в твоей голове? Почему ты трясёшься, стоит мне лишь взглянуть на тебя? — Чан приблизился настолько близко, что каждое слово ощущалось на пухлых губах омеги. — Ты не можешь уйти, не можешь отпустить до конца. Не можешь освободить свою голову от мыслей обо мне, потому что ты не умеешь. Ты не умеешь ничего без меня. — Ты не знаешь, о чём говоришь! — сорвался Хёнджин. Его сладкий, манящий голос стал непривычно низким, почти рычащим. Он был на грани истерики. Каждый мускул в его теле напрягся, словно натянутая струна. — Ты думаешь, что я сижу здесь, потому что я не могу без тебя? Нет, ты ошибаешься. Я не хочу быть рядом с тобой! Да ты в своем уме? Я хочу, чтобы ты ушёл. Чтобы ты прикрыл свою нескончаемую наглость, чтобы ты наконец понял… Хёнджин прикусил язык, взглянув на ребёнка, маленькие ручки которого всё ещё сжимались в кулачки, а глаза смотрели на него с каким-то беспокойством. Комок в горле становится ещё сильнее. Вдох. Выдох. — Ты не знаешь, как это — быть на самом краю, когда даже лёгкое дуновение ветерка может подтолкнуть тебя к пропасти, — продолжил Хёнджин. Его голос срывался. Становился тоньше на окончаниях, выдавая всю свою нестабильность на всеобщее обозрение. — Ты не знаешь, что значит держать это крошечное существо в руках и не осознавать, что он — теперь твой ребенок. Что ты не можешь просто так уйти, что ты обязан быть сильным. Что ты должен улыбаться и хотя бы казаться полноценным. Ты не понимаешь, что я не мог просто взять и быть нормальным, потому что оставил после себя только пепел и угли. Ты испепелил меня. — Хёнджин, так или иначе, ты не можешь не быть моим. Ты можешь пытаться, можешь звать это «пеплом» или «углями», подбирать кучу других сравнений, если тебе так страшно осознавать правду. Но ты уже давно не тот человек, которым был раньше. Ты не испытываешь чувств ни к одному живому существу, исключая меня. Ты помешан на мне. На моих действиях, на моих словах. От тебя воняет возбуждением. Тебя тянет ко мне, потому что ты сам далеко не святой. Я — живое отражение твоих собственных недостатков. Хёнджин бросил на него взгляд, полный такой ярости, что её, при большом желании, можно было бы ощутить даже физически. Худощавые руки сжались в кулаки, и он едва, из последних сил сдерживал себя, чтобы не встать и не броситься на Чана. Всё, что в нем было — каждое молекулярное напряжение, каждый внутренний крик — все эти чувства превратились в адскую смесь, от которой он не знал, как избавиться. Словно зверь в клетке. Его инстинкты подсказывали ему одно — напасть, уничтожить. Но нечто такое, что он не знал пока, как объяснить, всё равно умудрялось удерживать его на месте. — Я ненавижу тебя, — наконец произнёс Хёнджин. — Я ненавижу, то, как ты играешь с людьми, с их чувствами. Я ненавижу, как ты заставляешь меня быть слабым, заставляешь страдать. Из раза в раз. Я мог быть счастлив! Чан не изменил выражения своего лица, лишь слегка наклонил голову, как будто это всё было частью какого-то великого спектакля смертных, в котором он — божество, делая превеликое одолжение, участвовал. — Ты снова не понимаешь, — лёгкая, наглая насмешка. — Ты говоришь, что я разрушил тебя, но на самом деле ты разрушил себя сам. Ты принял мою власть, не желал ей противиться. Ты — кукла, Хёнджин. И ты всегда будешь нуждаться в кукловоде. Именно поэтому ты не смог быть с Минхо полноценным. Он не имеет власти над тобой. Власть над тобой имею только я, и ты никогда не освободишься от неё. Потому что ты не можешь. Не можешь быть без меня. И ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Хёнджин почувствовал, как кровь стучит в висках, как его тело снова хнычет от безудержного желания взорваться от этой бесконечной ярости, от той вопиющей несправедливости, что он ощущал. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Широкие, почти чёрные глаза ребёнка смотрели на него, полные незаслуженной тревоги. На рецепторах плотно отразились слишком разнообразные фейерверки вкусов. Горечь, злость, отчаяние, желание что-то изменить, но понимание, что он уже не может. Он закрыл глаза, как будто пытаясь избавиться от всего этого хотя бы на мгновение, и совсем тихо прошептал: — Ты… Ты меня сломал. Хёнджин пытался сосредоточиться на ребёнке, думал о нём, о том, что все его действия должны быть ради него. Но каждый раз, когда он встречался с глазами Чана, в груди разгорался новый пожар. Больше и в тысячи раз опаснее предыдущего. Злость. Боль. Он не знал точно, что именно в Чане его так беспокойно цепляет, что заставляет все внутренности сжиматься, но оно было. Безжалостное, невидимое. Хёнджин даже не знал, почему злился. Это было слишком личное. Это было слишком… сильное. Чан молчал, но молчание было не менее тяжёлым, чем любые красноречивые предложения. Каждый выдох, каждый короткий вдох, каждый миг его безмолвного наблюдения был тщательным расчётом. И когда он, наконец, заговорил, Хёнджина обдало непередаваемым холодом. Но не тем, что чувствовался при прогулке зимним вечером. Это был холод правды. Суровый, неостановимый, как ледяной поток. — Как удобно быть тобой, — чуть наклоняя голову, словно осознавая всю жалость этой ситуации, усмехаясь. — Ты все эти годы жил в иллюзии, думая, что можешь быть независимым. Что можешь выбрать свою жизнь, свою свободу. Но, Хёнджин, ты никогда не был свободен. Я понял это тогда, когда ты сам ещё не осознавал, а теперь ты признаёшь это сам, даже если не хочешь. Ты бы вернулся ко мне. Опять. Всё равно бы раздвинул ноги и попросил бы взять тебя глубже. Разве нет? Хёнджин приоткрыл рот от вопиющего возмущения. Внутри. Взорвалось. Всё. Маленькое, до одури красивое лицо покраснело, кровь забурлила, как в кипящей кастрюле. В глазах загорелось нечто опасное, ярость, которую невозможно было сдержать, поглотила с ног до головы. Как он… Боги, как он смеет? — Закрой рот! — вскричал омега настолько резко, что Тиен дёрнулся от испуга. Тонкие пальцы оказались сжаты до боли, губы закусаны до крови. Чан не торопился. Он не отвечал. Выжидал, специально делая паузы, чтобы Хёнджин не забывал тревожиться еще сильнее. Чан просто сидел, как и до этого, и его безжалостные глаза, не отрывались от Хёнджина, словно безустанно указывая ему на собственную никчёмность, очевидную глупость. — Потому что тебе некуда идти, — продолжил без всякого стеснения и колебания. — Ты не способен на настоящую свободу. И неважно, что ты говоришь. Ты всегда будешь искать меня, потому что тебе нужен отвратительный я, а не идеальный Минхо. Как только слова Чана достигли его ушей, Хёнджин задрожал иначе, по-крупному. Дыхание перехватило совсем. Способность держаться приблизилась к нулевой отметке. Так хотелось ударить. Уничтожить, просто стереть с лица земли, но… вместо этого весь этот вихрь просто вырвался наружу в виде больного, почти предсмертного выдоха. — Ты разрушил меня, — дрожь в голосе стала очевидной даже тем, кто нежеланно стали свидетелями бурной семейной драмы. — Но ты не сможешь разрушить его. Я не дам тебе это сделать. Будто человек королевских семей, с отточенным навыком всегда вести себя достойно, альфа лишь спокойно принял очередную нападку. Хёнджин дошёл до точки кипения и не мог остановиться. Не мог позволить себе успокоиться. — Кого ты собираешься защищать от меня? — усмехнулся Чан, не выражая ни сострадания, ни осуждения. Он был всё таким же плавным, но теперь в нём появилась едкая, ядовитая безжалостность. — Ты не можешь защитить даже себя, Хёнджин. А Тиена лучше бы уберечь от тебя, а не от меня. Ты — непостоянен. Ты — слаб. Каждое слово было как тяжёлый камень, который падал на грудь Хёнджина, и его плечи, как бы пытаясь удержать это давление, внезапно почувствовали, будто все эмоции, которые были заглушены, настигли разом. Он снова посмотрел на своего сына в руках. Всё это казалось Хёнджину слишком жестоким. Осознание. Все это — бессмысленно. Люди по обеим сторонам прохода не могли скрыть своего любопытства. Их любопытные взоры скользили по нему, и хотя они пытались быть невидимыми, Хёнджин ощущал, как присутствующая в воздухе напряжённость давит на него. Он ненавидел, когда чужие люди заглядывали в его личное пространство, когда его боль становилась их интересом, пищей для размышлений. И вот, когда его взгляд пересёкся со взглядами других пассажиров, он снова почувствовал это раздражение. Кто-то перешёптывался, кто-то пытался скрыть осуждение, но они все смотрели. И он знал, что не мог больше держать это внутри. Его раздражение закипало. Хёнджин замер. А затем неуклюже и резко отвернулся, стараясь сосредоточиться на ребёнке, надеясь, что хотя бы он сможет стать его укрытием от внешнего мира. Но его взгляд снова метнулся в сторону и наткнулся на Сонхуна. Омега привстал, через сиденье наклонился к Чану и что-то тихо прошептал ему на ухо. Злость Хенджина достигала своей апогеи. Он сжал зубы настолько сильно, что скрежет был слышен даже через несколько рядов. Сонхун всё это время слушал. Слушал, и, вероятно, насмехался. — Хёнджин, если хочешь, я могу подержать Тиена, — омега заметил его взгляд, и, расширив глаза, неловко улыбнулся. — Не лезь ко мне, — голос был таким треснувшим, что казалось, Хёнджин сорвал связки. Чан впервые почувствовал, как в воздухе сгустился тот острый, едва уловимый аромат страха и вызова. Сокрушительный момент, когда омега решил не сдерживаться. В глазах Хёнджина появилась небрежная жесткость, что-то в этом взгляде заставило Чана напрячься, заинтересоваться. Словно вспышка молнии, возникла одна единственная мысль: «Омега показывает свои коготки». И в этом было что-то неизмеримо глубокое, невидимое для обычного глаза, но вполне осязаемое для того, кто хоть немного больше знал. Обычно Хёнджин был сдержан, никогда не раскрывал свои защитные механизмы. Но вот теперь, когда его личный мир оказался под очевидной угрозой, он был готов разорвать того, кто посмел вторгнуться в его пространство. Губы Чана едва приподнялись в улыбке, но она была далеко от доброжелательной. Это была улыбка предвкушения — мол, так вот как ты себя ведёшь. Ты не показывал этой стороны, но она все равно существует. По спине Криса пробежали мурашки. Мысли изнутри начали кипятиться. Отчего-то это приводило его в волнение, в странное возбуждение. — Хочешь помочь? Закрой свой рот и сядь на место, — Хёнджин повернулся к Сонхуну вполоборота. На острых скулах проступили желваки. Чан на мгновение почувствовал, как собственное сердце затрепетало. — Лучшая помощь, которую ты можешь мне оказать. Кристофер едва ли не прыснул со смеху. Едва не застонал от удовольствия. Мысли в воспалённом разуме не утихали. Хёнджин впервые разговаривал с кем-либо в таком тоне. Впервые за несколько лет. Это ощущалось как сладкое спелое яблоко на верхушке дерева, к которому Чан наконец сумел дотянуться. Было больше похоже на эхо чего-то тёмного, запрятанного глубоко внутри, которое теперь неожиданно выплескивалось наружу. Он действительно не мог припомнить, чтобы Хёнджин когда-либо так защищался. Чан выучил его слишком хорошо. Они вместе прошли через многое, но это… Это было что-то новое. Этот Хёнджин был каким-то другим. Он не был просто омегой, спокойным и нежным. Он был самим взрывом. — Давай успокоимся? — мягко предложил альфа, пытаясь не дать себе проявить ненормальный восторг, который скапливался внутри. — Не нужно устраивать дебош в салоне, люди просто хотят долететь до дома в тишине. У нас с тобой ещё вся жизнь впереди, чтобы повыяснять отношения. Хёнджин молча отвернулся к окну. Его грудь вздымалась от ярости, а взгляд всё так же оставался острым, будто острие самого наточенного в мире ножа. Он прижал сына к себе, пытаясь скрыться за его маленьким телом, словно это могло сделать его уязвимость меньше. Но, несмотря на внешнюю тревогу, внутри кипело всё в трёхкратном размере — от гнева до чего-то более глубокого, что и Чан, и сам Хёнджин не сумели бы понять и распознать.

***

Самолёт плавно коснулся взлётной полосы в Сеуле, и огни ночного города, расплывшиеся вдали, начали чётче очерчивать контуры аэропорта. Через иллюминатор было видно, как мегаполис расстилается перед ними, словно огромная сеть, связывающая жизнь, людей и их судьбы в единую паутину. Внутри же всё оставалось тихо — даже воздух казался сдержанным, словно ждал какого-то толчка, нового начала. Тиен, наконец, повеселел. Он игрался с капюшоном Хёнджина, раскачивался на его руках и иногда посмеивался от того, как Чанбин, опухший, потому что спал весь полёт, позади корчит рожицы. Сразу же на парковке рядом, Чанбин сел в какую-то серую машину, коротко попрощавшись, уехал, а вот Сонхун уверенно зашагал с ними нога об ногу к другой, единственной свободной на парковке. — Он и жить будет под моим носом? — раздражённо буркнул до жути вымотанный омега, на что Чан лишь фыркнул. — Если мне захочется, он и спать ляжет на одно ложе с тобой. Не задавай глупых вопросов. «Да он готов расчленить меня за него», — Хёнджин прикусил щёку изнутри, но спорить не стал. Да и ответа, честно говоря, так и не понял. Он будет жить с ними? Или нет? Так или иначе, Сонхун уселся рядом на пассажирском сидении сзади, а Чан решил выступить в роли водителя. В машине, которая двигалась в темноту ночи, рассекая улицы, оставляя за собой лишь размытую дорожную картину, наступила неловкая тишина. Глаза альфы были прикованы к мелькающим за стеклом огням города. Он явно уже не пытался понять, что творится в голове Хёнджина. Кристофер чувствовал, как омега рядом с ним, несмотря на свою напускную стойкость и даже дерзость, всё больше уходит в себя. Это было не так заметно, как раньше — его лицо не выражало ни страха, ни гнева. Он просто сидел, не двигаясь, и это, возможно, было самым искренним его проявлением за весь день. Хёнджин не произнес ни слова, не попытался накалить атмосферу, которая всё ещё звенела в воздухе. Он расслабился, сидел с закрытыми глазами, обняв руками своего сына. Каждый вздох был громким, отяжелевшим, уставшим. — Хёнджин, — тихо произнес Чан, — отдай ребенка Сонхуну, ты устал. Омега не ответил. Он просто продолжал держать ребёнка, не открывая глаз. Качество тишины изменилось — теперь она была простой, почти уютной. Хёнджин уснул. Так безропотно, сладко, как может только он. Чан залип на спящей фигуре непозволительно долго. Нахмурился, ощущая необъяснимое тепло, как будто осязаемый момент вырвался из их прошлого и теперь стоял между ними. Он всегда любил наблюдать за тем, как омега спит. Сонхун осторожно наклонился вперёд и мягко, почти с предостережением, произнес: — Я заберу его. Хёнджин медленно открыл глаза. В раскосых зрачках более не было ярости, того огня и жара, которым он совсем недавно сжигал всех. Лишь банальная усталость, больше походящая на истощение. Чан сглотнул. Что-то отозвалось на уровне вибраций, где-то далеко и глубоко. В подобные мгновения в Хёнджине была та непередаваемая уязвимость, нежность и робость, к которой когда-то очень давно он прикипел. Время будто замедлилось. Хёнджин слегка отстранил сына от себя и, не проронив ни слова, передал его в руки омеги. Хёнджин вновь закрыл глаза, отвернувшись от них и погружаясь в свой собственный мир. Словно физическая усталость наконец-то настигла его. Он откинулся на сиденье, сдавленный тяжестью собственного дыхания и постепенно растворяясь в темноте машины. Беззащитный, вымотанный. Чан облегчённо вздохнул. Сонхун аккуратно усадил Тиена на руки. Машина продолжала двигаться в ночную тишину, и с каждым километром дороги Хёнджин всё больше погружался в сон, его мягкое дыхание становилось ровным и глубоким. Когда автомобиль подъехал к дому, машина аккуратно остановилась на парковочной дорожке. Сонхун поднял Тиена, и с тихим выдохом вышел из автомобиля. Хёнджин остался позади, погружённый в тишину сна, будто его мир и впрямь прямо сейчас был где-то в другом измерении, далёком от всего, что сейчас происходило вокруг. — Я могу разбудить его, — предложил Сонхун, перед тем, как отойти от машины, на что Чан лишь отрицательно махнул головой. — Я сам. Но будить Хёнджина почему-то не поднялась рука. Зато рука поднялась для того, чтобы обхватить хрупкое нежное тело и вынести из салона автомобиля.