Take a chance on me

Нэнси пиздит: никто её насиловать и убивать не хотел, и везли её не в лес, а в аэропорт, чтобы оттуда, предварительно хорошенько накаченной наркотой, катапультировать прямиком в Нью-Йорк. Нет, идея была не Джона, хотя он признаёт честно, что выступил главным инициатором и нагонял панику, что от дряни нужно срочно избавляться. Никто не спорит, что ситуация вышла позорной, какую только можно представить: двух здоровых пацанов и почти тридцатилетнего мужика уделала безоружная низкорослая девка. («Безоружная? Ты видал её когти?! — протестует Стив с разодранной щекой.) Ей самой, конечно, тоже досталось нехило: вдарили по размалеванной роже, оставили синяки на руках, зажимая её и заламывая, потаскали по асфальту немного, разодрав ей коленки и, может, ещё клок волос выдрали. Но она сама виновата: её по-хорошему просили не дёргаться и просто тихо съебаться из этой страны. Сука всегда была наглая и горластая и в том инциденте она проявила свои неизведанные стороны: оказывается, её рот способен не только бесконечно ныть, извергать маты и глубоко заглатывать, но ещё и орать, что в ушах звенит. Кусается, паскуда эта, тоже знатно — у бедняги Куки целая обойма из синяков на предплечье осталась. Действительно, билась Нэнси не на жизнь, а на смерть, Малькольм это с поощрением подтверждает. Сам он в разборке участие не принимал и подчёркивает, что там был лишь водителем. И вот наблюдая со стороны, он с усмешкой подумал, что с таким упорством она бы и из летящего самолёта выбросилась, лишь бы не возвращаться в Штаты. Возможность, что она так рьяно отстаивала своё право быть с Сидом из-за огромной, чистой любви, никто из присутствующих не рассматривает — об этом Малькольм тоже говорит вслух. Не любит она его, иначе бы не агитировала сидеть на игле, чтобы вместе словить передоз. — Да вы ни хера не понимаете! — кричит Сидни и едва не топает ногой. Но все всё понимают и очень даже. Стив пользуется своим опытом ловеласса и рассказывает, что таких как она (и в том числе её саму) он перетрахал уйму: девки по типу Нэнси хотят хавать только лакомые кусочки рок-музыкантов, поэтому ошиваются вокруг них и извиваются мартовскими кошками, демонстрируя, насколько сильно они рядом с ними текут, и каждый «звёздный член» у них как оленьи головы на стенах богачей, чтобы понтоваться потом перед другими такими же шлюхами. «Группи», — уточняет Пол, как бы намекая, что лучше бы это слово использовать, а то Сида как-то нехорошо перекашивает каждый раз, когда подружку его называют то дрянью, то шлюхой, а он и без этого на взводе. Вдруг ещё расплачется и начнёт резать себя прямо тут. Стив подсказку друга игнорирует и задумчиво перечисляет всех, кто Нэнси ебал или к кому она подкатывала, чтобы её выебали: в почётный список входят сразу же все присутствующие в офисе, а то есть весь состав «Пистолз», за исключением Малькольма и бедняжки Софи, сидящей тихой мышкой за своим столом; также в список входят участники «Хартбрейкерс», за которыми дрянь увязалась в Лондон, «Рамонс»… — Напомни: Ди Ди её всё-таки трахнул или послал? — На хуй пошёл! — Трахнул, значит, — Стив загибает безымянный палец. Очевидно, что над Сидом стебуться и никто его претензии, обиду и гнев не воспринимает всерьёз, согласившись встретиться с ним, чтобы просто избавиться от скуки. Злой Сидни Вишес — это забавное зрелище, только попкорна, блять, не хватает. А он до сих пор видит её заплаканное лицо, её ссадины, синяки, рваные колготки с чумазыми, выглядывающими наружу, коленями. До сих пор чувствует, как она дрожит в его объятиях, а он ничего не может сделать и не знает, как её успокоить кроме того, как гладить по её спутанным волосам, сцеловывать с щёк её слёзы и шептать, что он рядом и никому её не даст в обиду. Больше не даст. И ему хочется разрушить весь кабинет к чёртовой матери, выбить окна и двери, переломать всем выродкам челюсти и засунуть их головы им в задницы, но он не позволяет себе даже рыпнуться в их сторону, потому что знает — его в два счёта уделают, ведь он не такой сильный, как его отважная девочка, он — слабак. Слабак, жалкий червь, не способный защищать своё самое дорогое, что у него есть. Нэнси — это всё, что у него есть в принципе. Без неё он никто, ведь отдал ей на хранение свою изуродованную душу в ту ночь, когда она из жалости согласилась поделиться с ним своим безупречным телом. — Если ещё раз её хоть пальцем тронете, — говорит он тихо, мрачно смотрит исподлобья, а руки сжимает в кулаки, в которых прячет горечь предательства и пугающее отчаяние, — то вы меня больше не увидите. Звучит унизительно нелепо, ведь знает прекрасно, что в группе не играет важную роль и, наверняка, все только вздохнут с облегчением, вернув задрота Мэтлока на прежнее место — он же как минимум басист неплохой. Сиду нечем угрожать, бьёт по рожам он чуть лучше, чем медиатором — по струнам, и только себя может бросить на амбразуру, надеясь так наивно, что кому-то здесь не похуй. — Серьёзно? — подаёт голос Джон, который молчал почти всё это время, сосредоточив собственный взгляд где-то в стене напротив, а теперь смотрит возмущённо-неверующе, что этот идиот готов камнем броситься вниз. — Хочешь отказаться от всего ради этой дешёвки? Боже, Сид, ну ты же не настолько туп! — По крайней мере эта «дешёвка» никогда меня не предавала. Сид выглядит и говорит так, словно и правда не простит Джону то, что именно он всех надоумил, был в курсе плана и ещё принимал активное участие, когда пригласил Сида к себе и весь день ему мило улыбался, пока его девчонку пытались похитить. Отвлекал, умасливал, чтобы не заметил и не почуял неладное. Интересно, как бы он потом ему в глаза смотрел, если бы их задуманное зверство не провалилось с треском? Сид знает точно, что тогда бы их дружбе настал конец. А, может, он настал для него и сейчас, ведь настоящие друзья нож в спину не вонзают. Хотя Джон явно метил в сердце. На сказанное Сидом больше никто не реагирует. Отмалчиваются, обменявшись короткими взглядами между собой — спасибо, что не заржали. Потом вдруг Пол вспоминает, что обещал пообедать сегодня с родителями, что скорей всего пиздёж, но Стив ему активно поддакивает, после чего они так вдвоём и покидают офис. Малькома тоже накрывает прозрение и вспоминает, что он менеджер и обращается к Софи, спрашивая про запланированные на сегодня встречи с прессой. Только Джон остаётся молчаливым и неподвижным, со скрещенными руками на груди и вновь смотрящим в сторону. Ему и говорить ничего не надо, чтобы дать понять — дополнительных слов для Сида у него больше не осталось.

***

Удивительно, но Сида даже на слезу не прошибло — хотя искренне считал, что Роттен ему лучший друг. Может, даже единственный настоящий и верный. Вот же придурок, да? Сид больше нихера не чувствует: гнилой зуб вырван, а тоска по былым беззаботным временам иссохла, превратившись в непримечательную канаву, в которой теперь проклёвываются ростки растений, обещающими быть не букетами пахнущих роз, но весьма милыми дикими цветами, не прихотливыми и живучими. Он даже не знал, что может испытывать к кому-то столь сильные чувства. Спасибо, Джонни, за то, что слился так по-уродски добровольно, позволяя Нэнси полностью заполнить собой пустоту внутри. Нэнси тоже говорит «спасибо» за то, что подарили ей паранойю: каждый клиент с улицы теперь ей кажется присланной шестёркой Макларена, который в этот раз точно похитит её, чтобы изнасиловать и убить. Она работать так больше не может и жалуется Сиду, просит, чтобы тот «что-нибудь сделал». Сид, отныне стараясь быть опорой для неё получше, делает «что-нибудь» изо всех сил: поднимает на уши всех своих друзей и знакомых, даже тех, с кем давно не поддерживал связь. Нет, Нэнси не будет работать в антикварной лавке, где когда-то работал Сид. Нет, она не станет мыть посуду в общепите и тем более не будет какой-то грёбаной уборщицей. Обувная фабрика на окраине города? Издеваетесь? «Чёрт возьми, Сид, мы на мели, скорей уже найди мне уже что-нибудь безопасное и стоющее!» Сид никогда не считал работу Нэнси безопасной, но всё же обращается к Линде — подружке-доминатрикс, что с чувством лупит толстосумов плёткой и разбирается в лондонской секс-индустрии лучше, чем нынешний премьер-министр в британской политике, а та уже по связям находит для американской эмигрантки подходящую вакансию. О, видеть горящие от восторга глаза своей малышки — самая лучшая в мире награда! Нэнси уже была танцовщицей гоу-гоу в одном из нью-йорских клубов на «двойке» и ей там безумно нравилось, так что на прослушивание в один из стриптиз-баров на Сохо она летела воодушевлённая и уверенная в себе. — Ничего такая, — говорит хозяин заведения, лениво ковыряясь во рту зубочисткой, — но... И указывает на коричневое, словно чёрное кофе, родимое пятно, по форме напоминающее Австралию, которое территориально занимает почти три дюйма от бедра Нэнси. Ебучая Австралия разрушает ей жизнь. Нэнси жалуется Сиду, Сид канючит у Линды, а Линда улаживает проблему. Механизм с кряхтением и скрипом заводится, и Нэнси, снисходительно принятая на испытательный срок, перед выступлением старательно гримирует своё уродливое бремя тональным кремом. Поглазеть на её дебют приходит Сид и занимает столик в первом ряду. В подобном заведении он был лишь раз и то в качестве музыканта в составе «Пистолз», поэтому шоу, где его девчонка — главная героиня, производит на него феерические впечатления и оставляет глубокий след в памяти. Его Нэнси рождена для сцены: софиты её любят, глаза зрителей её пожирают, а она светится и искриться своей нежной кожей, усыпанной блестками, как снег под лучами ослепительного солнца, чувствует ритм, своё тело, свободная и откровенная. Такая роскошная и вся его. После выступления Сид нагло пробивается в гримёрку и берёт Нэнси прямо там, распугивая своим напором других стриптизёрш. Чужое присутствие и возмущение не доносится до помутневшего от страсти разума. Он ощущает только её мягкость, только её жар и слышит только её голос, который шепчет о том, что ей нужна косметическая операция, чтобы с неё срезали кусок мяса с чертовым пятном. «Малыш, ты же оплатишь мне это? Оплатишь?» А тот, вместо слов, сильнее вколачивает её в узенький стол, с которого от интенсивной тряски валятся какие-то флаконы с тюбиками и дребезжит зеркало. «Малыш» для своей «мамочки» всё что угодно сделает. Со стабильными заработком и рабочим графиком теперь мисс Спанджен, уверенная, что её жизни больше ничто не грозит, может позволить себе чаще бывать на концертах своего парня-рок-звезды. Она является туда бесстрашная и невозмутимая, словно не Стив огрел её пощечиной, словно не Кук стремился запихать её в машину, словно не Роттен ждёт тот день, когда она уже наконец-то подохнет. — Ну, мальчики, вы как всегда невероятно охуенные, — со сладкой улыбкой хвалит она своих ненавистников и тянет руки к Сиду, чтобы демонстративно прижать к себе. Мальчики чувствуют неловкость, неприязнь и раздражение, но скрыть свои эмоции с таким мастерством лицемерия у них не получается и профессионально лгать они не могут, поэтому неуклюже реагируют кивками, мямлят в духе «Ага, было круто» и расходятся в разные стороны. Впрочем, потом пообщаться им всё-таки приходится и Нэнси терпят всей толпой, прискорбно отмечая, что порочная парочка, кажется, стала друг другу ещё ближе — теперь они буквально везде вдвоём. Стив, как главный инициатор сходки и, кажется, единственный, который стремится наладить отношения с Сидом, примирительно спрашивает у мисс Спанджен, что там у неё за новая работа. Нэнси охотно делится всеми откровенными подробностями своей профессии, не скрывая то, насколько ей нравится этим заниматься, и монолог её затягивается. Стив продолжает быть единственным, кто пытается проявить интерес, поддакивает и говорит какое-нибудь тривиальное «Прикольно», оживляясь по-настоящему только на историях, связанных с сексом (те, в которых участвовал Сид, ему нравятся меньше всего). Рядом с ним сидит Пол, который пытался в первые десять минут исполнять вежливость, а теперь молча пьёт пиво, подпирая кулаком подбородок и разглядывая чёрно-белые фотографии, висящие на стене. Джон тоже отмалчивается, за этот вечер ни разу не обмолвившись и словом, чем никого в компании не удивляет. Зато мимика у него живая и многоговорящая: он то закатит глаза, то выгнет бровь, то скривит губы, надует их, тяжело вздохнёт и отвернётся, сгорбившись, при всём этом выкуривая сигарету за сигаретой. — Девчонки сказали, что посетителям запрещено нас трогать, даже если они заказали приватный танец. Соответственно и нам нельзя предоставлять дополнительные услуги, то есть трахаться. И чё вы думаете? У меня уже в первую неделю появились постоянные клиенты, жаждущих моих первоклассных минетов. Сейчас эти похотливые мудаки выстраиваются ко мне в очередь, чтобы сначала запихнуть мне в трусы купюры, а потом ещё отдать их мне в сортире, после того как попыхтят надо мной две минуты. Ну какие же трусливые сучки там работают, ёбаный свет! Сидят на золотой жиле и боятся её качать, — Нэнси делает недвусмысленный жест кулаком и смеётся над каламбуром. — Хотя, знаете, их тоже понять можно. У них же нет такого крутого парня, как у меня. Мой Сид имеет надёжные связи: если меня вдруг спалят и уволят, то он быстро найдёт мне другое место. Да ведь, дорогой? — Нэнси склоняет голову, игриво толкает своего крутого парня под рёбра, чтобы увидеть его улыбку и услышать его положительный ответ. Но её парень хмуро смотрит на другое лицо, которое скривилось в сотый раз, а косые глазёнки на нём вновь вознеслись к потолку. — У тебя, блять, есть, что сказать? Джону даже смотреть на него не надо, чтобы понять, кому задан вопрос. — У меня абсолютно нет никаких комментариев. — А хули тогда весь вечер рожи строишь? Задрал уже со своими судорогами. — А хули ты на меня весь вечер смотришь? Сид резко встаёт из-за стола. — Нэнс, пойдём, нас здесь за клоунов держат. — Да ладно тебе, Сид, не кипешуй! Хорошо ведь сидим, — она, разомлевшая от алкоголя, обращает взор к Стиву и Полу, ожидая поддержки у них. Первый отдает положительную реакцию, второй не реагирует вообще, кажется, уснув — ладонь бедолаги все ещё подпирает его щёку. — Пойдём, я сказал! Сид с нервным видом направляется к выходу из паба, не желая лишний раз оглядываться и видеть ненавистную рожу бывшего друга. Нэнси, конечно же, идёт, но перед этим торопливо достаёт смятую пачку денег из кармана своего пиджака и отсчитывает сумму за двоих. — Боже, он иногда бывает таким властным, — говорит она с кокетливой улыбкой и бросает бумажки на стол, после чего стучит каблуками прочь. — Боже, я больше ни за что не соглашусь проводить время с этими двумя, — выдыхает Джон с таким видом словно аквалангист вернувшийся с глубин океана, в чьих тёмных водах он вживую повстречал жутких морских существ и чуть не погиб в подводных пещерах. Зато, судя по его собственным ощущениям, он вышел на финальную стадию принятия неизбежной участи и теперь действительно готов отпустить Сида, куда бы ни вывела того кривая. Джон официально сдаётся — он сделал всё, что мог, отыгрывая махинации с кнутом и пряником, притворяясь добрым полицейским, злым. Он слишком много времени и сил потратил, чтобы достучаться. Он даже выгнал его из квартиры, понимая, что ведёт нечестную игру, ведь халупа принадлежит Сиду в той же степени, что и ему. Они же вместе её снимали и обустраивали тоже вдвоём. Джон до сих пор ест с тех дурацких тарелок, которые Сид стащил у своей мамки-наркоманки. Ест, блять, и думает, не передознулся ли его друг прямо сейчас в каком-нибудь подвале, не перерезали ли ему глотку местные отморзки, пока тот ловил приход, не подхватил ли он во время очередной инъекции заразу, от которой скоропостижно скончается через две недели... А у Джона ведь своя жизнь, до отказа забитая проблемами: он в одиночку теперь оплачивает аренду квартиры и возмутительно высокие счета, отдаёт часть скромных доходов в родной дом, где помимо стареющих родителей живёт три младших брата, у которых будущее стоит под огромным вопросом. Сам же он ходит в своих детских обносках и уродливых шмотках, как какой-то манекенщик, рекламируя сраный магазин Ветсвуд, потому что денег нет, чтобы носить что-то приличное, даже ёбаный телек купить не может, ведь такие суммы едва водятся у него в кармане. И мама его недавно вновь заболела, и вместо того, чтобы переживать о ней и держать её сейчас за руку, Джон думает о пропащей парочке наркоманов и проводит с ними время, слушая все эти безумные рассказы о том, кто кому сосал. Джону нужно срочно выбираться из этой могильной ямы, ему здесь не место.