Take a chance on me

Малькольм сдаётся: матушка Британия окончательно забанила секс-убийц в своём королевстве и выбить выступление с такой национальной ненавистью и истерией не является возможным. Но он успокаивает мальчишек, чтобы те не впадали в панику и не спешили устраиваться на заводы (хотя кто их возьмёт при таком-то уровне безработицы?) и обещает, что он найдёт способ, как им вновь выйти на сцену.   Мальчишки машут головами и расходятся. А что они могут сделать? Только довериться. Джон чуточку рад. Он видит в этом возможность ощутить позабытый вкус размеренной и тихой жизни. Он решает на время вернуться в родной домой, в свою большую, шумную семью. Маме, кажется, лучше. Её выписали из больницы, но она всё ещё не до конца поправилась. Так что Джон охотно выступает в качестве главного помощника, кем до съезда от родителей он и был. Готовка, уборка, походы в магазин. В одну из мирных ночей, когда он смотрит в потолок и слышит сопение младшего брата на соседней кровати, его внезапно охватывает ощущение, будто «Секс Пистолз» никогда не существовало: никаких концертов, контрактов, газет и славы (в основном дурной). Кем бы он мог быть сейчас? Работал с папашей на стройке? Сидел в тюрьме? Он точно сел бы в тюрьму, если бы вместе с друзьями продолжил сбрасывать кирпичи с крыш на проезжающие машины. Джон ухмыляется мыслям, переворачивается на бок и видит окно. Во времена колледжа в это окно часто бросали камушки — так Сид звал Джона, потому что избегал встреч со старшим Лайдоном. Тот, имея специфическое чувство юмора, всегда подшучивал над видом долговязого пацана, любящим как-нибудь «модно» выпендриться, и чаще всего перегибал палку в сторону оскорблений. Бедный старина Сидни, которого безответственная мамаша любовно нашпиговала комплексами и детскими травмами, лишь неловко улыбался и сутулился сильнее, а потом просто перестал заходить в дом Лайдонов, ограничиваясь камушками в окно и телефонными звонками. С тяжёлым вздохом Джон отворачивается от окна обратно к стене. Долго он всё-таки держался, не вспоминая о нём. Когда Джон возвращается на Хампстед, в свою конуру, которую они с Сидом снимали по дешёвке в полуразваленном здании, то она, пропитанная одиночеством, кажется ему ещё более убогой, пустой и безжизненной, чем до этого. Тишина звенит, в воздухе под утренними лучами медленно вальсирует пыль. Никакого запаха еды, никаких громких разговоров, нет ни домашнего уюта, ни телевизора. Джон думает о том, что ему нужен новый сосед, желательно без страсти к героину. С этой целью, собственно, он и приглашает своих друзей, обзвонив те единицы, у которых есть домашний телефон. Гости приезжают с каким-то полуфабрикатом или едой, купленной в столовой на вынос, и с упаковками пива. Кто-то притаскивает гитару (Вив, нахера?), кто-то свеженькие пластинки (Дон, спасибо, приятель). Ближе к вечеру квартиру наполняют достаточное количество людей, чтобы сделать атмосферу более живой и приятной Джону, в которой он может расслабиться и не чувствовать разъедающего его уныние. К полуночи все достаточно напиваются и накуриваются, чтобы под громкую музыку танцевать безумные танцы. Джону нравится танцевать с Арианой — она двигается так, как хочет, не взирая на то, что может показаться кому-то странной своими угловатыми и резкими движениями. Этой девчонке всего пятнадцать, но она излучает собой такую мощную энергию и любовь к жизни, что рядом с ней хандра трусливо отступает. До того, как уйти в пляс под Огастеса Пабло, она, взлохмаченная, демонстрировала всему присутствующему народу то, как умеет имитировать звуки шимпанзе, ржание лошади и ещё каких-то диких птиц из джунглей. Когда песня заканчивается, Джон рушится на диван и вытягивает вперёд ноги. Ари, широко улыбнувшись, громко объявляет его немощным дедом и продолжает топтать босыми ногами грязный пол. Возможно, она под спидами. Сам Джон наркотики крепче травы давно уже не принимал. Рядом с ним сидит Уоббл, обсуждающий с Джимми, младшим братом Джона, последний матч Тоттенхема и Арсенала. Перед глазами мелькает две проходящие фигуры с гитарой в руках — Вив всё ещё пытается научиться играть и не может оставить Кита в покое даже на вечеринке. Они скрываются в комнате, в которой сейчас никто не живёт. Раздаётся телефонный звонок. Джон его не слышит из-за громкой музыки и увлечённой беседы о футболе. Зато слышит Ари, потому что танцует рядом. — Джонни, тебе звонят! — кричит она, не останавливаясь. Джон смотрит на неё, на разрывающийся от трели аппарат, на свои наручные часы, показывающие второй час ночи, и возвращается к разговору. Телефон продолжает упорно звенеть, потом замолкает, чтобы раздражать с новой силой и сбивать с ритма. Ариана не выдерживает, срывает трубку и сходу спрашивает: «Кто умер?», а потом протягивает трубку и произносит: «Сид». Тот, кажется, и правда одной ногой в могиле. По крайней мере он так говорит, шмыгая носом и хрипя в отчаянии. Говорит сбивчиво, что его кинули, избили, ограбили, отняли все деньги, что он даже не может выбраться из той дыры, в которую залез, и ему сейчас так хуёво, что проще вскрыться, чем всё это терпеть. На эту душераздирающую исповедь голова Джона тут же реагирует ноющей болью, живот скручивает, а по телу пробегает нервная дрожь, которую не доводилось испытывать давно — с тех самых пор, как тесное общение с Сидом прекратилось. Как же без него всё-таки было спокойно. — Я не дам тебе денег, — прямо заявляет Джон, чтобы тот прекратил ходить вокруг да около. — Да знаю я! Просто... — и рваный выдох трещит в динамике, режет слух. Шуршание, глухой стук и шмыганье носом. И ни единого слова. Просто говнюк реально хотел выпросить бабки на дурь. Джон намеривается положить трубку. Надо было с этой фразы начинать, спас бы своё настроение и настроение окружающих. Он обводит взглядом присутствующих гостей, которые сидят в тишине и с беспокойством смотрят на него в ответ. Ни музыки, ни танцев, спасибо тебе, Сидни, большое, сукин ты сын. — Ты сможешь меня отсюда забрать? — вдруг раздаётся жалобное на той стороне провода. — Забери меня, прошу, иначе, Богом клянусь, я сделаю с собой что-нибудь! Максимум, что может сделать с собой Сид — «розочкой» полоснуть собственную грудь или поцарапать поперёк запястья. Джон уже многократно видел это шоу. Не впечатляет. Следующий трюк. — Джон, я брошу, честное слово, — в ответ на молчание хнычет трубка, тихонько и так чертовски по-детски, — только, пожалуйста, не бросай меня. Отличный ход, Сидни, дави на жалость, внимай к сентиментальным чувствам и к потрёпанной дружбе, сыпь пустыми обещаниями и демонстрируй зависимость не только от ебучего героина, но и от Джона. Но это всё бесполезно, ведь за прошедшее время разлуки с ним тот научился не верить, не реагировать, удерживать безопасную дистанцию, чтобы, когда тот взорвётся, в него не прилетело. — Говори адрес, — произносит Джон так же тихо, словно надеется, что его никто не услышит и не узнает, какой он на самом деле мягкотелый слабак.

***

Он же сразу заметил, что она сделала себе гуще, но всё равно эту бодягу в себя влил. Наивный дурачок до конца верил своей девчонке, которой трудно отлететь по-человечески от тех детских доз, которыми они в последнее время мазались. Она столько раз стонала по этому поводу, раздражённо распихивая Сида, будто завидовала, что он лежит, втыкает, а её, бедную, прёт недостаточно. Ну, зато теперь валялась в полном отрубе, хитрая сука. Конечно, Сид разозлился. А хули нет? Он и так фактически от сердца отрывал собственную часть того, на что могли потратиться, потому что на четыре привычные дозы в сутки денег не хватало — с отсутствием концертной деятельности с баблом совсем туго, хотя и до этого карманы от тяжести купюр по швам не трещали. А Сид же обещал, что будет о подруге своей заботится, дал клятву, и кололся тем, что оставалось, ведь в курсе, что Нэнси со стажем почти в пять лет с лёгкостью отлетит на кумары, стоит ей только сбиться с режима и не дожать. Сид может пойти на уступки, он ведь не наркоман, перебьётся, не сломается. Правда, он потом чуть одну из своих гитар не продал, лишь бы не чувствовать, как вдруг неспокойные ноги сводят болезненными судорогами, благо по дороге в ломбард, куда добровольно шёл как на убой, попалось тело в переулке — мёртвое, посиневшее, опухшее, с пробитым о землю затылком, но с деньгами и с часами из чистого золота. Сид, знаете ли, не из брезгливых, да и мужику всё это добро, которое по какой-то причине до сих пор оставалось при нём, больше не понадобится. Зато понадобится двум потерянным детишкам, которые просто пытаются выжить в этом пиздеце. Теперь в этом пиздеце придётся как-то выживать только Сиду, ведь подружка его горячо любимая через хуй опрокинула — да так, как только она умеет, ловко и со вкусом, и ведь стерва до последнего шептала, какой у неё Сидни чудесный мальчик, спас их обоих, пока сама стекала по спинке кровати со свинцовыми от кайфа веками… И вот сидел он рядом с ней, такой, сука, чудесный спаситель, и думал, что делать теперь, пока его самого корёжило и трясло. Он, конечно, не наркоман, но было в тот момент крайне паршиво с соплями этими, льющимися как из труб, с глазами, которые постоянно были на мокром месте. Не наркоман, но всё же сорвался и тщательно обыска сумку Нэнси, тумбочку, перебрал тряпки в комоде, каждую выворачивая наизнанку и бросая на пол. Потом всё же в отчаянии кинулся к развёрнутому куску мятой фольги. Он пустой, но не для Сида, скрупулёзно сгребающего ваткой каждую крупицу оставшегося порошка в изогнутую, с почерневшим дном, столовую ложку. Вода. Спички. Шприц. Вспотевшими пальцами нервно водил меж спутанных, жирных волос, пока надеялся на эффективность от второго захода — вдруг первому именно столько не хватало? Нэнси рядом, в одном нижнем белье, валялась на кровати всё в той же позе, неподвижная, как тот труп в переулке. Она не шелохнулась и тогда, когда Сид, забрав почти всю наличку, что была у них, пулей вылетел из гостиничного номера. Только вот пуля эта не знала, в какую сторону целиться и лететь. Настоящий наивный лошок, позволяющей своей женщине затариваться хмурым, не называя ни местоположение точки, ни дилера. «У них глаз намётан: они секут того, кого можно кинуть. Тебя они кинут сразу, малыш, не обижайся». Рейсовые автобусы поздним вечером ещё ходили, когда Сид запрыгнул в один из них. Он сразу же отправился к Джонни. Нет, не к этому предателю Роттену, с ним он уже давно не общался, да и в пизду его, а вот мистер Сандерс — вот он был настоящим товарищем и отлично шарил в наркоте. Две пересадки и вот он уже там, готовый принимать помощь, желательно внутривенно, но товарищ оказался занят и пуст. «Не знаю, у кого брала Нэнси, но могу сказать, у кого беру я». Прижав к стене вырванный из блокнота клочок бумаги, он размашистым почерком написал адрес. В этот момент из его номера доносились весёлые голоса и пьяный смех нескольких пташек. «Скажешь, что ты от меня». «Я от Сандерса», — сказал Сид, после того, как целое столетие потратил на поиски нужного дома в тёмных закоулках лондонских трущоб. Пацан стоял перед смуглым пакистанцем болезненно бледный и трясущийся от озноба, шмыгал носом и всё думал, похож ли он сейчас на того, кого можно кинуть. Он почему-то решил, что демонстрация денег прибавит ему презентабельности, важности и смоет с чужой рожи пренебрежительный взгляд, мол, смотри сюда, гондон, бабки при мне, не наебу. Зато Сид понимал, что наёбывают его, загоняя герыч втридорога, поэтому доказывал себе и Нэнси, что он не долбоёб и на такую херню не клюнет. Торговался он слишком упрямо для того, кого ломало, и, может, пакистанца именно это впечатлило, что даже сбил сумму на более приемлемую. Сид, поверив в себя после такой уступки, с напускным важным видом сунул подрагивающий мизинец в порошок и мазнул по языку, чтобы проверить товар, не отходя от кассы. О да, оно, родное. Он думал, что отлично справился с проблемой и, сжимая в руках спасительный серебристый квадрат, целеустремлённо шёл к телефонной будке, которую подметил ещё по пути к дилеру. Там он планировал принять и просидеть до утра, пока не отпустит, а потом тщательно подумать о том, что же делать дальше. Может, и правда басуху свою продаст, у него же всё равно их две, или на Малькольма надавит, чтобы тот ему аванс какой-нибудь выдал… Но Сид до будки дойти не успел. Сначала его ударили по голове, сзади. Потом тут же — по коленям. Он рухнул на бетонную дорожку и всё, что делал следующие мгновения, которые ощущались целой вечностью — старался руками закрыть голову и подтягивал к груди ноги, защищая живот. Грязным подошвам было плевать, куда наносить удары, лишь бы по тощему, дрожащему телу и как можно сильнее. Подошвы заменила мужская рука, которая не била, но грубо одёрнула испачканную куртку и уверенно вытащила из кармана остатки купюр вместе с купленной дозой. Не то, чтобы отморозки что-то говорили или Сид издавал какие-то громкие звуки кроме сдавленного кряхтения и слабых стонов, но когда они ушли, стало так тихо. Поэтому со стороны плач лежащего на тротуаре пацана мог показаться очень пронзительным. Рыдал он до хрипоты, не теряя форму эмбриона, всё сильнее съёживаясь, словно хотел совсем исчезнуть. Обида, злость, боль, отчаяние и беспомощность вкупе с ощущением тотального одиночества и приступом ломки нахлынули на него такой волной, что он интуитивно пытался найти облегчение хотя бы вот так. Шанс, что он мог среди ночи привлечь чьё-то внимание в такой дыре, кроме очередной банды хулиганов, казался ему маловероятным. Помощи он уж точно не ждал. Обессиленное успокоение пришло, когда слёзы закончились, а горло драло наждачкой. Всё-таки на полусогнутых добрался до телефона. В кармане нащупал мелочь, которую ему благородно оставили — может, просто не заметили. Набрал номер, ни на секунду не задумываясь, а стоит ли. Мыслей у него в тот момент не было. Их особо не прибавилось и после, пока ждал, сидя на полу, вжимаясь дрожащим, покалеченным телом в зловонный угол между стеклянными стенками будки. Разве что почувствовал облегчение, когда увидел перед собой Джона. Его мрачный вид казался ослепительным солнцем во мгле. — Тебе нужно в больницу. Ночью там практически безлюдно и они вдвоём сидят в зале ожидания совсем недолго. Жертву жестокого нападения оперативно осматривают, промывают раны, мажут ушибы и диагностируют сотрясение мозга. Советуют остаться у них до утра и написать заявление в полицию. А ещё дают обезболивающее. Когда пилюля оказывается на дрожащей ладони, Сид улыбается Джону робко, но очень, очень благодарно. Да, Сид, пожалуй, останется здесь. — Ты утром придёшь за мной? Джон не отвечает, потому что не знает. Не знает, насколько он хочет участвовать в чужой хаотичной жизни, пропитанной героином и насилием.