Take a chance on me

Утренние поцелуи, утренний секс, утренний укол. Сид, специально проснувшийся пораньше, вновь уснул, полулёжа в кровати, а Нэнси растеклась щекой на его еле заметно вздымающейся груди, удовлетворенная и расслабленная, с затуманенным взглядом теперь хрипло смеётся над тем, как хитрый мышонок в телевизоре незаметно поджигает хвост вредного кота. Тот вопит, подпрыгивает, бежит по всему дому в истерике, снося всё, что попадается по пути, пытаясь добежать до спасательного кувшина с водой. Но хозяйка, такая лишняя в этой истории, как всегда рушит всё веселье, хватает за шкирку пакостного кота, трясёт в воздухе и отчитывает: «Плохой кот, плохой!» — кричит она с сильным южно-американским акцентом. И Нэнси вдруг вспоминает: — Тебе разве не нужно на репетицию? Глаза Сида мгновенно открываются. Блять. Он заторможено и суетливо передвигается по комнате, среди раскиданных по полу тряпок, путающихся в его ногах, пытается найти свою одежду. Он напряженно держит глаза широко распахнутыми, чтобы лишний раз не моргать и не чувствовать соблазн вновь отключиться. Его штормит, тело не слушается, колени подкашиваются, и он тяжёлыми руками с усилием трет онемевшее лицо, наверное, впервые в жизни желая поскорее сбросить с себя пелену кайфа. — У тебя футболка наизнанку. Героин не берёт Нэнси так охотно, потому что она слишком давно с ним на «ты»: они оба друг к другу притёрлись, привыкли, как супружеская пара в сорокалетнем браке, и нет тех искр и эмоций, как было в самом начале их бурного романа, не вызывают поцелуи уколов в ней трепет и новизну чувств. Вот поэтому она и не теряет голову до конца, оставаясь за штурвалом в их с Сидом приключении по водам эйфории. — Иди сюда. Она помогает снять футболку, выворачивает её и надевает обратно, пока Сид изо всех сил старается справиться с миссией «Быть в сознании», периодически потряхивая головой словно страдающий от нервного тика. — Только после репетиции не зависай нигде, ладно? — просит Нэнси. — Я буду ждать тебя здесь. Сид кивает, кивает, а потом бежит. Бежать, разумеется, он не может, но именно такие импульсы он передаёт по проводам нервов в своём непослушном теле. Его конечности ватные и неуправляемые, перед глазами всё плывёт и смазывается. В его рту пересохло, там целая Сахара, что горло дерёт и язык приклеивается к нёбу, но даже так Сид не позволяет себе сменить свой слабый фокус внимания — он может просто забыть, куда шёл. Группа — единственное, к чему он относится с такой несвойственной ему серьезностью. Это единственное, к чему он так тяготеет в своей жизни, поэтому проебать её для него равносильно смерти. Сид не может бежать, поэтому с каждой потерянной секундой вина давит на него титановым слитком, монументальной горой, не позволяет дышать. Он думает своим повреждённом мозгом о том, что опоздал, подвёл, проявил неуважение к великому, насрал в Святой Грааль. — Концерт перенесли. Вам разве не сообщили? Взмокший, тяжело дышащий пацан, готовый выблевать вместе с лёгкими желудок и печень, вскидывает удивлённо брови и приоткрывает рот. — Чё? Конечно же, блять, ему никто ничего не сообщил. Кто такой этот ваш Сид Вишес, к которому должны проявлять такие почести как уведомлять о смене планов в группе? Сид Вишес — это тот, о которого можно вытирать ноги, а игнорировать и позорить его только поощряется. Сидни — это безобидный хомяк. Что он может сделать? Укусить за палец? Он им так, сука, куснёт, что пол руки оттяпает, чтобы мрази знали, с кем связались. Остатки наркотика из организма совсем пропадают к тому времени, когда Сид в бешенстве принимается обзванивать всех виновников в казусе, потому что он как минимум чуть не помер, когда, желая появиться на точке репетиции быстрее, перебегал (переползал) дорогу на главной улице с приносящимися мимо машинами. Его предсказуемо продолжают игнорировать, только Софи из офиса выходит к нему на контакт и сообщает, что Макларена нет месте — а когда вообще есть? — и удивляется, что никто Сиду не сказал о переносе. — Об этом стало известно пару дней назад. Может, забыли? Не забыли они ткнуть Сида в говно, чтобы унизить его своим отвратительным поведением и выставить идиотом. Он тоже может пригрозить, что в следующий раз сам не придёт, но он так не сделает, потому что это низко — впутывать «Секс Пистолз» в конфликт. Конфликт, безусловно, есть, Сид его чувствует кожей. Эта чугунная, холодная аура, о которой упоминает Нэнси, когда находится в обществе, ощущает на себе он сам. Первым устроил бойкот Роттен, а остальные, как и подобает прилежным безмозглым овечкам, пустились следом за пастухом. Возможно, даже не Роттен начал первым, а Малькольм, ведь тот прямым текстом высказывал своё недовольство, в частности о Нэнси, а потом, подонок, науськал всех остальных. Ну да, точно, всё так и есть, правда поднасрать рыжему менеджеру тяжелее, чем рыжему вокалисту, поэтому Сид выбирает жертву полегче. Пока добирается до когда-то их общей хаты, то думает, что уделает своей мощной струёй всю дверь снизу доверху, для этого он и пьёт жадно хмельное, чтобы когда подъехал, ему и приспичило. И вот он, добравшись, нетерпеливо подстраивается к объекту своей мести, широко расставляет ноги, чтобы себя не испачкать, расстёгивает ширинку и вытаскивает. Стоит, пытается сосредоточиться, разминает шею, похрустывая, а из него, тем временем, ничего не вытекает. — Бля, ну же! — приказывает требовательным шепотом и трясёт, словно вытряхивает из бутылки содержимое, и всё что удаётся выжать — это пару капель. Что ж, у него просто не остаётся выбора, как выкатить тяжёлую артиллерию, сбросить атомную бомбу на вражескую территорию, чтобы проучить нацистскую харю за то, что атаковала. И он решительно разворачивается спиной, одним резким движением спускает джинсы вместе с трусами и присаживается. — Сид. Голос, словно выстрел в тишине, раздаётся рядом, пугая неожиданностью, что пацан теряет равновесие и неуклюже заваливается вперёд. Обернувшись, он натягивает джинсы обратно и растерянно лопочет: — А ты чё, дома? — Как видишь. У Джона ни один мускул на лице не дрогнул. Смотрит на притаившегося на пыльном полу несостоявшегося партизана, не добавляя и лишнего слова — настоящий жмот! — после чего спускается по лестнице. — Слышь, я тебе под дверь насру! — сбрасывает гранатой Сид угрозу. — Ага, приятно повеселиться, — безразлично отзывается снизу. Джон мог хотя бы скривиться брезгливо или бровью повести, дать хоть какую-то реакцию, ведь Сид сейчас умопомрачительно серьёзен и примерно так же оскорблён, но нет, всё та же привычная, свойственная ему сухая язвительность. Оставлять это вот так нельзя ни в коем случае, да и штука с «поднасрать» уже не выглядит так эффектно, когда раскрыли все планы до нелепого быстро, поэтому Сид торопится бежать следом, пока тот не скрылся в закоулках Хампстеда. — Это, между прочим, было вообще не красиво! — Срать под дверью? Джон выходит на улицу, Сид — тут же рядом. Он толкается, чтобы смотрели на него во время разговора. Джон, конечно, и этого не делает. Когда он обижается, то всегда избегает зрительного контакта и руки на груди скрещивает и пялится куда-то в сторону, демонстрируя свой полуанфас и желание отгородиться, а, может, и сбежать. — Вы перенесли концерт вместе с репетицией и мне об этом не сказали. — Перенёс концерт менеджер клуба, а репетицию не имеет смысла проводить за неделю до. Это элементарная логическая цепочка, Сидни, ты бы тоже смог её проследить, если бы только научился пользоваться своими мозгами. — Вы должны были мне сказать! — Мы тебе ничего не должны. Хочешь быть в курсе — интересуйся и участвуй. Джон двигается с места, выходит с узкой улицы к главной дороге, останавливается под козырьком автобусной остановки, присоединяясь к ожиданию вместе с другими потенциальными пассажирами. Сид всё ещё рядом. — Будешь меня преследовать? — Куда хочу, туда и иду. Стоят молча в метре друг от друга. Джон закуривает. — Вы со мной обращаетесь, как с говном, как бы я ни старался… — Пока ты стараешься только заряжать свои вены. — Пошёл ты на хуй, Роттен! — Сид вновь пихает его, но в этот раз сильнее. — Ты знаешь, как для меня важна группа и то, что мы делаем! — Знаю, поэтому наблюдать за тобой такое печальное зрелище. Автобус подъезжает уже битком забитый. Джону повезло, дверь открывается прямо перед ним, и он ловко запрыгивает внутрь первым, протискиваясь между выпадающими из консервной банки мясом. Сид застревает позади, его увлекает поток человечины, но он упорно стремиться пробиться ближе к Джону, который уже умудрился выудить для себя лакомый кусок возле окна. Рядом с ним хочет присесть какая-то тётка, но та охает от неожиданности, когда под собой вдруг обнаруживает кого-то — Сид успел захватить территорию, уместив часть бедра на сиденье. Двери со скрипом закрываются, автобус мягко трогается. Джон подпирает ладонью подбородок, разглядывает улицу, пытаясь не обращать внимание на ощущение вжимающегося в него участка тела того, на которого он так злится. Битвам с Сидом, кажется, нет края и конца и каждая стычка выматывает хлеще предыдущей. Иногда Джон задумывается, зачем он вообще пытается что-то доказать, если человеку плевать на правду. Ну да, ну разлагается он морально, физически и духовно, ну торгует своим потенциалом за дозу, меняет годы своего светлого будущего на несколько часов иллюзии счастья. Был бы этот человек кем-то другим, Джон бы даже не стал тратить на него своё время. Он не считает себя тем, кто имеет право диктовать кому как жить, какой выбор стоит делать и что человек должен чувствовать. Этого права вообще нет ни у кого, потому что каждый волен сам выбирать свой собственный путь. Сид выбрал свой. А Джон, кажется, выбрал тот, который тесно связан с Сидом. — Мне надоело с тобой ссориться, — произносится рядом надломленное и тихое. В призрачном отражении видно неподдельно расстроенное лицо. «Мне тоже», — хочет ответить Джон, но вместо этого вжимается ртом в ладонь. Автобус останавливается, потоком меняя чужие джинсы и платья, но тех в салоне с каждой такой остановкой становится всё меньше и меньше. Сид оглядывается по сторонам, пытается в окнах выловить опознавательные знаки того, где они сейчас находятся. Он спрашивает: «Куда мы едем?», но вновь не получает ответа и замолкает насовсем. Они приезжают в какие-то ебеня, в которых Сид раньше не был. Он удивлён, что Джону зачем-то приспичило сюда ехать и ещё больше удивляется, когда, побродив в тишине по старым улицам с низкорослыми домушками, друг его заходит в магазинчик виниловых пластинок. Это кажется Сиду странным: среди белого дня в свой выходной ехать на другой конец города? Неужели ничего повеселее придумать не мог? Может быть, Джону настолько сильно захотелось пополнить свой музыкальный ассортимент, — а вкус в музыке у него весьма своеобразный — поэтому и пригнал в эту дыру за каким-нибудь редкостным (говном) экземпляром. Конечно, знал бы Сид, куда они едут, то не стал бы даже заморачиваться. Или стал бы? Внутри магазинчика витают запахи крепкого кофе и сладкой выпечки, а под льющуюся мелодию из-под неспешных пальцев пианиста тихо поёт о своей безнадёжной влюблённости Элла Фицджеральд. «Разве ты не замечаешь, как безнадёжно я потеряна? Вот почему я следую за тобой…» Когда-то давно Сид любил джаз. Его первые детские воспоминания связаны с этими глубокими голосами темнокожих людей, которые могли его заставить и танцевать, и плакать. Мама часто слушала такую музыку, подобных пластинок у неё было просто завались, но Элла была её фавориткой. Её голос можно было слышать каждый день и маленькому Сиду он никогда не надоедал. Он любил её так же страстно, как и мама, и самые любимые (свои или мамины?) песни он выучил наизусть, чтобы напевать себе, пока игрался в саду. Но особенно было весело петь, когда у него была публика в виде матери, няни или бабушки, потому что те всегда одаривали его аплодисментами и восторженной хвальбой. Сколько ему было тогда? Года четыре? Может, пять? Сид не помнит, но помнит, как после очередного переезда мама больше не слушала джаз, а все пластинки куда-то разом исчезли. Может, она их случайно забыла на старой квартире или специально оставила — Сид не знает, но джаз с тех пор в его жизни больше не появлялся. Пока Джон бродит неспешно по магазинчику, скользя задумчивым взглядом по полкам, Сид стоит рядом с одним из ящиков и перебирает пальцами конверты с незнакомыми ему лицами и именами. Картинки, которые привлекают его внимание, задерживаются в руках на несколько секунд дольше остальных, а потом возвращаются обратно. Но вдруг он натыкается на одну, что вызывает лёгкую усмешку и относит находку к Джону. — Смотри, — просит он и тычется ребром конверта в бок. Джон бросает короткий взгляд на чёрную гладь, цепляется взглядом за грациозную Аманду Лир и вновь сосредотачивается на полке перед собой, не стремясь расставаться с демонстративным с равнодушием. — Это был твой первый альбом «Рокси Мьюзик», который ты потом продал, чтобы мы с тобой с голоду не подохли. Помнишь? — Помню, как ты потом пакет с жратвой оставил на полу, а крысы за ночь всё погрызли. — Ага, — широко улыбается Сид, очевидно совершенно не стыдясь собственного проёба и недальновидности. — Чёрт возьми, как же давно это было… — он переворачивает конверт, скользит взглядом по глянцевому изображению и излучает своим видом такую ауру сантиментального простофили, что Джон от выделяемой в воздух заразы отходит в сторону. Только опасный для рассудка вирус успевает проникнуть сквозь кожу, потому что сердце пусть и еле заметно, но всё же колет, и вот жуткое время, проведённое в обшарпанных сквотах, теперь кажется не таким уж и плохим. Всё познаётся в сравнении, да? Джона это надламывает, в его броне появляется трещина. Он возвращается, вынимает из чужих рук пластинку и отправляется к кассе. Хорошие воспоминания нужно беречь, складировать на полках и в ящичках черепной коробки. Есть опасность, что ничего подобного больше не повторится и единственное, что останется в будущем — утешать себя пыльными воспоминаниями. Покидают они магазин с общим чувством грустной ностальгии, временно оставив обиды там, между стеллажами винила и бумажных конвертов. Виновница этой атмосферы всё ещё в руках у Джона, а Сид, грудью коснувшись его лопатки, ловко просовывает пальцы между сторонами обложки и выуживает оттуда сам диск. Он в слух читает названия песен, а потом цепляется за одну из своих любимых и начинает мурлыкать её себе под нос. Джон косится в его сторону, краешек его губ дёргается в попытке выдать что-то похожее на улыбку. — Может, вернёмся домой и послушаем? — вдруг бодро предлагает Сид, а потом осекается и сконфуженно уточняет: — Ну, то есть к тебе. Он тускнеет за считанные секунды, оставляя блеклый намёк на сошедший энтузиазм. Винил кочует обратно в руки своего рыжего хозяина. Несколько метров в неизвестном направлении они преодолевают в полной тишине. — Как тебе там вообще живётся? — интересуется Джон впервые с тех пор, как Сид обзавёлся почти собственной берлогой. Тот жмёт плечом: «Хорошо» и замолкает, обдумывая, что ещё может добавить к этой оценке. Ему там на самом деле нравится, даже, наверное, очень, но это «очень» рассыпается на глазах карточным домиком, как только возникает рядом Джон с их общей, старенькой квартиркой, где толчок ломается каждую неделю, и тараканы ползают по стенам, и кажется ему, что лучше этого места нет на свете. Только вот Нэнси там ощутимо не хватает. Пауза после короткого ответа затягивается: у обоих чувство меланхолии только усиливается, каким-то образом негласно разделяя эту ноющую тоску по старым временам. Мягкие, неспешные шаги по тротуару и шелест колёс редких машины — саундтрек к общим воспоминаниям, которым каждый придаётся в своей голове. — Почему ты даже не хочешь попытаться бросить? — ещё один вопрос от Джона, насквозь пропитанный едкой обидой. — Зачем? — глухой ответ Сида пропитан сухим равнодушием и бессмысленным бараньим упрямством. — Чтобы не скопытиться в двадцать лет? — А если в двадцать, то что с того? Джон резко останавливается: — Ты дебил? — Может быть, — говорит Сид, преодолевает ещё несколько метров и останавливается тоже, понимая, что его приятель не намерен двигаться дальше, пока в очередной раз не выебет ему мозги. Он тяжело вздыхает: — Ты ещё не устал эту тему мусолить? — А ты не устал колоться? — Нет. Сид улыбается, изводит, тянет за натянутые нервы играючи, и Джон очень, очень старается не врезать ему с ноги в живот прямо сейчас. Его узколобость и профессиональный навык доводить до бешенства за считанные секунды выбивает не только желание вести с ним какую-либо конфронтацию, но вообще общаться и иметь с ним какие-либо дела. А ведь этот тупорылый говнюк не только является его лучшим другом, но и басистом в группе, которого туда сам привёл. — Нахера ты пришёл в «пистолз», если тебе на всё насрать? Сид выпаливает: «Ради денег» и смеётся глупо, щурит глумливо тёмные глаза, но Джон не верит, молча склоняет голову вбок, не сводя с него пристального взгляда. Он знающе вспаривает Сиду брюхо и из оболочки клоуна в местном шапито вытаскивает нечто похожее на старину Сидни из времён пахнущих сыростью сквотов и длинных очередей за пособием по безработице. Похожее, но всё же наполовину переваренное нынешним наркоманом, который теперь уже не давит слабоумную лыбу, а прячет глаза в трещинах тротуара под поношенными кедами. Прячет виновато и стыдливо, потому что «мамка» знает, когда её «сыночек» пиздит. — Я привёл тебя в группу, потому что поверил в тебя, — обнажает Джон не свойственную ему откровенность. — У тебя действительно может всё получиться, если ты начнёшь стараться. — Я стараюсь, — бормочет тот дрогнувшим голосом, — только у меня нихуя не выходит. — Да потому что ты сутками под кайфом, Господи, Сид! — и в два шага подскакивает к нему, тормошит свободной рукой за плечо, в очередной раз ставя на повтор заезженную пластинку, от которой самого уже блевать тянет. — Твоя жизнь — в твоих руках, ты разве это не понимаешь? Всё, что ты делаешь сейчас — это дорога в ёбаный ад! — Нэнси живёт в аду всю жизнь. Её имя так внезапно выпрыгивает наружу и ударяет Джона по лицу, что тот даже теряется. Эта девка словно слон в посудной лавке, которого он старается не замечать. Но она здесь, рядом, даже когда физически на другом конце города, её присутствие чувствуется в Сиде — она властно удерживает его за шкирку одной рукой, даже не прикладывая к этому особых усилий. — Мне похуй. Речь не о ней, — раздражённо реагирует Роттен, ладонь с чужого плеча убирая будто обжёгся. — Она хочет покончить с собой, Джон, — и Сид отрывает свои глаза от серого бетона и смотрит на друга перед собой. — Героин помогает ей держаться наплаву. Она не может бросить, иначе умрёт. Он очевидно не договаривает свою мысль, но смысл ползуче добирается до Джона, прошибая мертвенным холодом. Его мозг сам достраивает логический вывод, который подтекстом всегда сквозил во всех их подобных разговорах, но замечает это он только сейчас. Нэнси и героин — это не две пагубные привычки, а единое целое, смешанное в ядовитый раствор, который Сид принимает круглосуточно. Сид никогда не слезет с иглы, ведь с иглы никогда не слезет Нэнси.