Take a chance on me

В занюханном, милипиздрическом клубе ожидаемо милипиздрическая сцена, на которой едва умещаются все звёзды этого вечера. Самую главную звезду в центре в наглую зажимают с двух сторон: один расставил свою «рогатку» шире плеч, о которую чудом удаётся не спотыкнуться, а второй давит спиной в плечо, стараясь то ли закрыть собой, то ли, блять, слиться как кусок оторванного пластилина. Джон сгибается буквой «Г», дёргает руками-лопастями в стороны, расчищая вокруг себя пространство, и истошно вопит: «Я не животное!». Стив и Сид на некоторое время расходятся по своим углам, а на проигрыше вновь атакуют. «На хуй», — думает Джон и, подпрыгнув в последний раз на месте, отходит к барабанам, всё так же не разгибаясь, и подбирает с пола свою банку недопитого лагера. Лагер в этой невыносимой духоте нагрелся, потерял соблазнительную прохладу и на вкус теперь ощущается мочой. Но по лицу Джона отвращения незаметно, ведь с таким видом он прибывает чуть ли не с самого начала концерта — публика тут отвратительная, ничего не скажешь. Джон щурится, всматриваясь в лица детишек в первых рядах, которые накачены спидами, укурены гашишем и ещё хрен знает под чем, и на происходящее на сцене им глубоко посрать. Они увлечены друг другом или же сами собой, танцуют пого (некоторые даже отвернулись от сцены, охреневшие суки), будто стремятся пробить своими дурными бошками низенький потолок подвального помещения и Джон уверен, ещё чуть-чуть и они точно добьются желаемого. — Эй, хорэ харкаться, заебали! — орёт в микрофон Стив, а прибор, у основания перемотанный изолентой, часть звука проглатывает и выдаёт свист, откровенно подъёбывая приезжего музыканта. Но не все музыканты на сцене стоят с недовольной рожей. Один тут откровенно ловит кайф, с гордостью занимает центр пьедестала и принимает обнажённой грудью снаряды в виде смачных плевков от парочки активных ребят. Сам он тоже в долгу не остаётся и стреляет слюнявыми пулями в ответ, увлекаясь настолько, что забывает бить по струнам бас-гитары. Тарелки над головой Джона перестают трещать. Шум в ушах держится некоторое время, а потом сходит на нет, точно так же, как и жидкие хлопки, доносящиеся с танцпола. — Вам что, консульство запретило хлопать? — с призрением интересуется Джон у роя сонных мух и вытирает свисающим куском рваной кофты пот со лба. — Если мы вам не нравимся, то можете проваливать к хуям собачим! — Чё, перерыв? — спрашивает подошедший Стив, стряхивает чужой харчок с плеча и заменяет в руке гриф гитары на бутылку пива. Джон не хочет делать перерыв. Он хочет, чтобы концерт закончился прямо сейчас, потому что перед такой публикой выступать сплошное унижение и безжалостная пытка. И он бы с удовольствием поддался своим чувствам, сбежал бы отсюда и из этого городишка, сел бы на первый рейс до Лондона, но к несчастью он такой же капиталистический раб, как и большинство на этой планете, так что вся его анархия умещается в едких комментариях и финальном броске микрофона на сцену. Их гримёрка до жути напоминает чулан: и по размеру, и по химическому запаху моющего средства. Пацаны здесь обтираются полотенцами, задевая друг друга то локтем, то спиной, смачивают глотки пивом и колой. Пол разминает затёкшие ноги, выхаживая по периметру, тем самым раздражая своим мельтешением Джона, (о чём тот ему, разумеется, и сообщает). Стив падает на хлипкий стул и вытягивает ноги уставшие, не прекращая высасывать алкоголь из зелёной бутылки. Джон переодевает взмокшую драную кофту на сухую драную майку, с чувством прочищает свои пазухи от накопившейся густой слизи и делает несколько глотков прохладной колы. В этот момент его глаза обводят кладовку ещё раз, только теперь осознанно. Так, блять, а четвёртый раздолбай где? — Отлить, наверное, ушёл. И ушёл, видимо, на другой конец города, потому что перерыв заканчивается, а басист на горизонте так и не появляется. Конечно, предчувствие плохое у всех, но груз в сто двадцать с лишним фунтов суждено нести только одному. Этот обречённый и движется в сторону сортира, тяжело вздыхает, когда заходит внутрь и тут же жалеет об этом — вонь там такая ядрёная, что горло дерёт. — Сидни! — сдавленно зовёт он. В ответ молчание и даже никакой возни не слышно. Джон машет ладонью перед носом, медленно ступая мимо кабинок, и поочерёдно стучит кулаком в каждую дверцу. Удар — пусто, удар — пусто, а третья не поддаётся. — Сид? — Джон наклоняется, прислушиваясь. — Ты там сдох или обосрался? По ту сторону подошва робко шоркает по кафелю, тем самым отметая первую половину вопроса. Ладно, никто не умер и уже хорошо. Остаётся второй вариант, который объяснил бы царящий здесь смрад. Ну ещё и третий, в котором Сида здесь вообще нет, а Джон всё это время разговаривает с каким-то стеснительным засранцем из сотрудников клуба. Джон опускается на корточки, заглядывает в широкую полосу между дверцей и полом, а там — сидовские ноги. И ремень его рядом. И шприц. — Вот же эгоистичный ублюдок, — шепчет почему-то, хотя хочется заорать и с ноги дверь выломать, чтобы та отлетела и по роже тупой вдарила. — Сид! Бьёт не ногой, а вновь кулаком, дважды. Ответом служит всё то же короткое шорканье подошвой. Весь этот обмен звуками похож на какой-то ёбаный разговор азбукой Морзе, так что Джон злится ещё сильнее и заныривает в соседнюю кабинку, намереваясь просто перелезть через перегородку и там начать колошматить торчка, как тут же помимо шорканья слышится поскрипывание кожаной куртки, звяканье значков и долгожданный щелчок щеколды. Зомби восстало и, еле волоча ноги, вышло из зловонного склепа. — Джон, — зовёт сипло, — ты где? Бледное приведенье с огненными волосами выплывает наружу из склепа по соседству. Сонным чёрным глазам не сразу удаётся словить на нём свой фокус, так что Джон стоит и не шевелится. Тут же задней мыслью поражается как ему удаётся сохранять такое поистине ледяное спокойствие, пусть тело и одолевает тремор. Видимо, всё-таки привыкает к сидовским проёбам. — Я вмазался, чуть-чуть, — говорит и показывает двумя пальцами сколько именно, плечо своё не отрывает от ребра кабинки, потому что равновесие самостоятельно не может держать, — для настроения. — И как оно теперь? — Охуенное, — улыбается широко, раздражающе по-дебильному, а глаза его намертво закрываются. Джон в ответ никак не реагирует, лицо его застыло восковой маской, а только хватает под руку и ведёт к раковинам. Сид демонстрирует ленивое сопротивление лишь после того, как его за шею пихают под мощный напор холодной воды, и недовольно тихо стонет. — Ты не можешь выйти в таком виде, — объясняет Джон. Сид всё равно всячески отворачивает голову от крана, только волосы мочит, из-за чего Джон сам набирает воду в ладонь и выплёскивает в его морду. Тот жмурится, облизывается и сплёвывает. — Ща, погоди, — Сид очень уверенно для угашенного герой выпрямляется, что даже Джон ему верит и настороженно отпускает. Руки жмут карманы косухи, щупают их сосредоточенно, а потом проникают внутрь и извлекают оттуда чёрные солнцезащитные очки. — Смотри. И Джон смотрит на то, с какой грацией сонного пьяницы Сид эти очки на свой нос водружает, что для пущей эпичности не хватает только барабанной дроби. — Ну чё, заебись решил проблему, а? Нет, блять, вообще ни разу. Мысли о барабанах призывают Пола, который тут же на пороге замирает, пошатнувшись будто от удара: «Ох, пиздец, кто тут сдох?». — У Сида понос, — произносит Джон. — Хреново, — отвечает Пол с сочувствием и кивает Сиду. — Продержишься ещё три песни? — Да хоть тыщу. Пол наблюдает за тем, как Сидни шатающейся походкой хромого на обе ноги ковыляет мимо него и, врезавшись плечом в косяк, скрывается в коридоре. Потом этот свидетель с недоумением поворачивается к Джону и явно хочет задать как минимум один вопрос, но тот опускает железные ворота: «Нам нужно идти», избегая атаки на крепость, и вылетает следом за другом.

***

Восемьдесят фунтов на лапу за концерт не внушает никой уверенности в будущем. Джон смотрит на эти жалкие гроши, из-за которых ему порвали кофту и оплевали снизу доверху, и так подгорает сказать: «Я ухожу». Уйти ему из группы хочется часто, особенно когда видит счета из налоговой. И как он может помогать своей семье, когда самому жить не на что? Рядом стоящий Сид тоже удручённо пересчитывает свою зарплату и чертыхается. Он только на обратном пути в Лондон вдруг понял, что забыл своё «снаряжение» вместе с ремнём в том сральнике, поэтому ему придётся лишний раз тратиться на повторную закупку. И хрен с этими «баяном» и ложкой, а вот в свёртке том ещё нехило оставалось — за него-то душа и болит. Ну надо же было так проебаться! Нэнси права в том, что без неё он всегда находит себе неприятности, где-то да накосячит, даже дозу принять без происшествий не может, вот же лох. Нэнси права, когда говорит, что им лучше всегда держаться вместе. Сид, перегруженный и уставший после дороги, глухо прощается с пацанами и уходит вверх по тротуару, продолжая перебирать в руках купюры — вдруг ошибся и там оказывается чуть больше, чем восемьдесят или, может, кто-то другой ошибся и дал ему больше, чем положено. Оставшаяся тройка провожает его взглядом. — Так он, чё, реально тогда ширнулся? — спрашивает Стив. Джон отвечает ему протяжённым выдохом никотинового дыма через нос, пока глаза его, совмещающие в себе напряжение и вселенскую усталость, прикованы к удаляющей долговязой фигуре. — Да уж… А я-то думал, чего он таким пришибленным вдруг стал. Пришибленность состояла в том, что Сид, обычно активно принимающий участие на концертах, в тот момент стоял истуканом, а руки его, словно увешанные гирями, еле поднимал, лишь кистью вяло двигал. Стив тогда подумал, что, может, пацану и правда плохо и даже зауважал его, мол, несмотря на проблемы со здоровьем он героически вышел и доиграл концерт. А потом смотрит, как после гига этот герой херов забирается на барный стул, словно на Эверест, с усилием и упорством, и напоследок успевает заказать рюмку вискаря, после чего отрубается с концами, приземлившись головой на поверхность стойки. Стив тогда подумал, что тот, наверное, выпил лишку, вот и разнесло его в щи. А в итоге оказалось, что он просто безответственный торчок. — Поговорить с ним не пробовал? — спрашивает Пол. По Полу сразу видно, что он вырос в здоровой, счастливой семье и друзья его нормальные люди или, по крайней мере, проявляют уважение и ебанутость свою перед ним не демонстрируют. У Пола и вид такой понимающий, будто психолог со стажем, не хватает сраного блокнота в руках и твидового пиджака с заплатками на локтях. По Полу сразу видно, что никакие героиновые наркоманы мозги ему не ебали. Вот ему-то Джон и дарит мрачный взгляд человека, имевший на себе травмирующий опыт быть изнасилованным во все дыры. — Роттен, — вновь говорит Стив и выразительно приподнимает брови, — ты своего еблозавра маленько хоть контролируй, ведь если что вдруг, то в пизду полетим все вместе. Джон пытался, правда пытался: разговаривал по душам и «на ножах», угрожал ему, и даже один раз почти подрались, потому что Джон устал воевать, а Сиду надоело удерживать оборону. В итоге нервы все извёл себе и ему — добавил ещё одну причину для того, чтобы ширнуться — и никакого толку, ведь проблема в том, что Сида никто не может контролировать, даже он сам. Сид же считает своей главной проблемой сначала очередь в аптеке, потом — какие туфли купить для Нэнси. Проблема для него, когда он несёт в пакете соблазнительно позвякивающие три бутылки алкашки и ни одну из них не может выпить, потому что планирует отпраздновать свой приезд со своей девчонкой как настоящий, мать его, джентльмен и всё такое. Проблема для него — это когда девчонка его любимая, красиво накрашенная и в сексуальном нижнем белье, вырядилась так соблазнительно не для него и глаза её чёрные при встрече ответной радостью не светятся. — Ты чё тут делаешь? Тот же вопрос хотел бы задать ей Сид, но вместо того, чтобы языком чесать, он упирается ладонью в край двери над её макушкой и давит внутрь, желая разглядеть свою комнату получше. Комнату в дешёвеньком отеле, кстати, они славную снимают: плотные шторы, не дающее назойливым солнечным лучам пробраться внутрь их мрачной обители, мягкая двуспальная кровать, из-за чего парочка чувствуют себя в такой роскоши королём и королевой, и даже небольшой телек есть, на котором они по утрам в обнимку смотрят чёрно-белые мультики. За те несколько дней отсутствия Сида ничего здесь не поменялось, за исключением появления бледного опарыша — грузного, лысеющего мужика, стоящего на коленях со спущенными длинными семейниками. Его руки скованны наручниками, а над ними, на широкой спине и дряблой заднице алеют хаотичные полосы. А главное харя его старая и мерзкая упирается в матрас именно на той стороне, на которой спит Сид — вот это вообще ни в какие ворота. Но Сид по-джентельменски терпит, стискивает челюсть и недовольство своё проглатывает. — Когда закончишь? Нэнси — принцесса, поэтому недовольство своё демонстрирует, вздыхает и оглядывается назад, на истерзанную тушу у кровати. — Ты же сказал, что приедешь к концу недели. — Некоторые концерты отменили, поэтому вернулись раньше. — А предупредить нельзя было? Я же просила позвонить, если что-то случится. — Я проебал бумажку с номером. — Си-и-ид! У-гх, — она дёргается, рычит и вскидывает кулак, очевидно желая ударить в плечо, но тут же отпускает своё маленькое орудие и что-то бурчит себе под нос. — Я могу подождать, — предлагает Сид, хотя ждать он ненавидит, нервов у него не хватает на такие вещи, сразу злится и от скуки начинает страдать хуйнёй. Нэнси, кажется, задумывается над предложением, потому что молчит, склонив голову, но её мысли перебивает трепетное стариковское: «Г-госпожа?», что доносится из глубины гостиничного номера. — Заткни свою пасть, мерзкий ублюдок! — через плечо гавкает подруга властным тоном. Мерзкий ублюдок повинуется и вновь затихает. — Ну так чё? — Сид переступает с ноги на ногу. Бутылки в его пакете, звякнув, ненавязчиво напоминают о себе. — Кстати, это тебе. Нэнси, судя по всему, сразу пакеты не заметила, поэтому смягчается в лице и подарки принимает. Сид пользуется моментом проявленной слабости и с воодушевлением рассказывает ей, что кроме хавчика и выпивки, там есть для неё кое-что особенное, ей точно понравится, он ради подарка такого почти половину сегодняшней зарплаты отдал и оставшиеся тридцать два фунта стерлингов не позволят ему соврать. Нэнси на эту тираду высказывает слова благодарности, дарит тёплую улыбку, пакеты откладывает, но внутрь всё равно не пускает. — Малыш, тебе придётся переночевать в другом месте. Маме нужно работать. Дверь закрыть не даёт ботинок, юрко сунувшись в стремительно уменьшающуюся щель. — А мне куда идти? — Не знаю. К друзьям? Это я тут совсем одна, пытаюсь выжить, как могу, пока каждая крыса от меня в ужасе шарахается, а ты мальчик знаменитый, так что не пропадёшь. Пропадёт, конечно, потому что друзья эти все на него хрен забили, и никто его к себе не пустит, даже спрашивать бесполезно — пустая трата денег на звонки. В старые времена он бы, разумеется, сразу к Джону обратился, но начинать надо с того, что в такой ситуации сложной он оказался именно из-за него, он же, паскуда, его вытурил, а теперь сидит в их общей халупе и в хуй не стучит. И ещё ведь имеет наглости обижаться: сразу на следующий день после финального концерта устроил ему бойкот, и хер проссышь ведь из-за чего. Он безжалостно игнорировал Сида всю дорогу до Лондона, даже краем глаза на него не взглянул. Знает, псина, что Сида бесит, когда тот играет в молчанку, поэтому специально его изводил. Сид какое-то время (минут десять) прилежно сидит в фойе отеля (ожидает, что Нэнси передумает и прибежит за ним), листает журналы, закинув ноги на столик перед собой, а потом не выдерживает и идёт: сначала до остановки, потом по автобусу до последнего сиденья, от автобуса по дороге, завернув один раз направо, а дальше прямо мимо безликих муниципальных домов. И вот она, очередная закрытая дверь, а рядом — задёрнутое занавесками окно на кухню, в котором горит свет, но никаких людей не наблюдается. Сид стучится, ждёт, а по ту сторону — шаги, растворяющиеся в соседней комнате. В окне слева загорается свет, и пацана к нему мотыльком тянет. Теперь долбится туда, аккуратно, чтобы не слишком громко, но достаточно, чтобы привлечь к себе внимание. Размытый белым ситцем силуэт замирает неподвижно, оборачивается к нему и понятно сразу, что отзываться не горит желанием. А, может, просто не узнали? — Мам! — подаёт голос на всякий случай. Худощавая фигура всё же делает ответные шаги, скрывается в широком проёме в стене, чтобы через несколько мгновений щёлкнуть замком и скрипнуть дверью. — Что тебе нужно? — голубой глаз, выглядывающей над короткой цепочкой, спрашивает так же резко, как сдирают с кожи пластырь. — Мне сегодня ночевать негде, — Сид подходит ближе. — Пустишь? — Ты один? Утвердительному кивку не верят, поэтому глазное яблоко приобретает полную форму матери, выныривающей на общий балкон для того, чтобы самой оглянуться по сторонам. Безмолвное разрешение Сид получает, поэтому тот переступает порожек, теснится у входа, пока мать закрывает замок. От её растянутого серого свитера, покрытого многочисленными катышками и чёрной кошачьей шерстью, разит острым запахом крепких, дешёвых сигарет. Кажется, курить ещё больше стала. — Стой здесь. Мать отдаёт команду как командир солдату и уходит в другую комнату. Сид в углу послушно стоит наказанным ребёнком, сутулит плечи, осматривается вокруг. Давно он здесь не был, но, собственно, за этот период ничего и не поменялось. Сид приоткрывает дверь кладовой, которую используют как гардеробную, ловит взглядом свисающую мужскую куртку и закрывает обратно. Действительно, ничего. Рулон узкого матраса, начинённый постельным бельём и подушкой, небрежно падает на пол в тесном коридоре и ногой отодвигается вплотную к стене, оставляя узкую дорожку для прохода к входной двери и в гостиную. — Мы просыпаемся в семь. Ты ещё здесь будешь? Сид пожимает плечами, опускается на пол и медленно разворачивает матрас, от которого невольно просыпаются детские воспоминания. Вот это пятно появилось, потому что он обмочился во сне, когда ему было лет десять, а эта дырка здесь служила тайником для мелочи, которую он время от времени таскал из маминого кармана. Поймать его с поличным так ей и не удалось. — Может, я в своей комнате посплю? — В этой квартире нет ничего твоего. Мать держит в пожелтевших, сухих пальцах сигарету и утоляет жажду в никотине, возвышается над своим ребёнком, стоящим на коленях внизу, и пристально следит за каждым его движением. — И чтобы никакой наркоты здесь, ясно тебе? — издаёт указ, тыча в воздух сигаретой, пока Сид молчаливо подталкивает простыню под матрас. — Я ради Чарли уже полгода держусь и не собираюсь всё прохерить из-за тебя. Сид даже и не думал, но когда она так говорит, то хочется вмазаться просто назло ей.