Рыба гниет с головы

Америка была абсолютно дурацким местом. В Америке у Джона всегда приключались какие-то проблемы с носом. В их туре он постоянно был по-сухому заложен и неистово хотелось пить, наверное, потому что они колесили по бесконечным пустошам, делая перерывы только на душных заправках. Эти песчаные виды нагоняли тоску и жажду. Да и к тому же в последний раз, когда он был в этой шумной, наполненной коммерцией дыре, ему и группе платили всего по десять фунтов стерлингов в день. Такое оставляет определенное представление о стране, знаете ли. Ненавидеть Америку было легко – придурки из северной части либо не понимали что Pistols из себя представляет, либо зачем-то пытались доказать что их панк группы лучше. А их тусовки оказались полнейшим отстоем. Когда Сидни и Джон напивались в Атланте, и один кричал на всю ночную улицу тексты Ramones, а другой The Slits, их взгляды упали на спешащих куда-то расфуфыренных парней с унылой прической аля Пресли. След из их убегающих спин, облаченных в безвкусную джинсу, привел британцев на какую-то гламурную вечеринку с розовым неоном. Тела людей двигались одинаково уныло, девушки трясли бедрами так, словно их заставляли учить этот танец для воскресной школы. «Заведенные безвольные куклы» – хмуро подумал Джон. А Сид ничего не подумал. От скуки парень отобрал у кого-то вскрытую пачку чипсов и подкинул её вверх, придавая идеально чистым выглаженным рубашкам незнакомцев новый оттенок. Любить «страну свободы» и хотеть её изучить это разное. Когда почти год назад рыжий приехал сюда, ему было интересно буквально всё. Узнать какие тут люди и как они отличаются город от города стало для него схоже с игрой в соедини точки. Здесь, на пыльной заправке, крутые байкеры, а вот тут какая-то черная женщина мило предлагает яблочного сидра и рассказывает о том, как отсидела. Жаль только что бумажка с игрой порвалась о ненависть и слепой патриотизм серверных жителей, которые даже своих южных братьев сторонились и сочиняли всякую стереотипную чушь. Ну, хоть в чем-то Америка и Англия похожи. Подытожив – Роттен знал, что летит в абсолютно дурацкое место. Аэропорт Нью-Йорка встретил его слякотью от чуть подтаявшего снега и опоздавшим такси. Джо тоже опаздывал. Этот странный мужичок с прической на ощупь как паутина и стрёмной родинкой у губы был по большей части тих и сосредоточен, один чёрт знал что у него в бошке вертится. Джон обычно таких за километр обходит как прокаженных, ведь ничего хорошего от журналистов ждать не стоит, но когда он в прошлый раз очень рандомно купил брошенному Лайдону билеты в США, тот понял, что с этим человеком не всё так просто. Город открыл свои стеклянные неживые объятия, руки его отражали метал, грязь дурных районов и другие такие же стеклянные дома. Сплошной блеклый лабиринт. Большое количество пёстрых людей на улицах контрастировало с этими фейковыми новостройками. Да блять даже небо казалось фейковым: серое, застывшее, свинцово-тяжелое. Ещё секунда, и чудилось, что одно из облаков упадет вниз камнем. Дурацкий набор пластиковых игрушек. Да, в этом городе всё так же ужасно как и помнил Джонни. В такси он со скрытым беспокойством пялился в окно, его нос смешно впечатался в стекло. Мокрый асфальт мелькал быстро, как помехи на толстом стекле телевизора. Водитель средних лет, казалось, не очень был рад подвозить того, у кого прическа как будто его током шарахнули, серьги с молотами из проволоки, изорванное шмотьё под пальто и безумный взгляд. Даже забавно то, как на заднем сидении по одну сторону сидел приличный рассудительный мужчина среднего класса, а по другую крыса, которую он как будто только что в помойке нашел и в машину запихал. Сама крыса ни о чем таком не думает, её голова полна лишь никотиновым дымом и перманентной тревогой. Всё, о чем сейчас мечтал рыжий – это чтобы какой-нибудь мальчишка с улицы испугался его косых холодных глаз и прижатого к стеклу свиного носа. Это бы его хоть немного развеселило. – Ты же на стороне Малькома был. Почему теперь помогаешь? Он спросил скучающим тоном, как будто от нефиг делать, но ему на самом деле было важно знать что за шиза приключилась с этим журналистом. Сперва в начале года защищает Макларена-хуярона в туре, чуть ли не за ручку с ним ходит, а потом спасает и не раз жопу Джона, тратя при этом собственные сбережения. Странный он тип, хотя и уважение к нему отрицать было нельзя. На фирменный сверлящий взгляд солиста Стивенсон внимания не обращает, только перелистывает что-то в своем блокнотике и отвечает загадочное и немногословное: – Именно что был. Исчерпывающе. Но Джону мало, уж если кто-то настроился против еврейского фетишиста, то ему просто необходимо доебаться. Парень с насмешливой ухмылкой откидывается на сиденье и подначивает американца на эмоции: – Что, мистер Я-самый-пиздатый и тебя киданул? Ожидаемо. Этому эгоистичному еблану нельзя верить, он доказал, что делает что ему в голову взбредёт ещё с New York Dolls. Журналист со стрёмной родинкой сдержан и на откровенные провокации не отвечает, что Джонни несомненно бесит. Он ненавидит, когда главный в диалоге не он, когда его игнорировали как вздумается. Более того рыжий никогда не видел Джо в стрессе или гневе, хотя мог представить как он реагировал на выходки Малькома. Сам вид мужичка в твидовом костюме и с серьезной миной вызывал лишь тошноту, но его умные глаза сглаживали это, как таблетка от несварения. Стивенсон посмотрел на Джона прямо, чисто, но ничего не ответил, поэтому парень сам продолжил докапываться до истины: – Я помню как ты называл Сида. Убогий нарик, раздолбай, конченный отброс. Всё это правда, но ты же понимаешь, что я сейчас еду его забирать? Никаких сотрудничеств с тобой у нас не будет? – Я понимаю, – Джо глянул куда-то за плечо знакомого в пустоту; этот собранный парень был сегодня на удивление задумчив, – мне не нужны сотрудничества с вами. Я хочу чтобы Сид жил. На мгновенно переменившейся недоуменный взгляд Роттена журналист слабо улыбается, чем рушит свою манекенную холодность и корпоративную безликость, которая всегда до мурашек пугала любого уличного пацана. – Не знаю как ты его терпишь, но, кажется, это заразно. Когда он под капельницей, то так жалко выглядит и так жалко бормочет про тебя. Он хочет тебя увидеть. Знаешь, если бы он умер, я бы получил так много как журналист, но потерял бы как человек. Джонни всё эту вату слушает, слушает, вглядывается с недоверием в лицо, в язык тела, стараясь понять, что этот пронырливый американец задумал. Но когда ничего не находит, только искренность, в ирландских глазах читается прихуевшее: «ты чё реально это из добрых побуждений делаешь?». А глаза напротив безмолвно отвечают: «да, и нет тут никаких подвохов». И как будто бы их и правда не было... В его тесном мирке с детства почти не было никаких добрых побуждений. С маленьких лет только дранная школа, выживание в шумной семье с кучей братьев и попытки доказать всему миру, что он не проведет остатки своей жизни, всё так же подрабатывая на стройке со своим отцом. Даже обычное наблюдение за любимой футбольной командой превращалось в столкновение с другим фанатами после матча. Ну, или во время матча. Да уж. Насилие, насилие, насилие не выйдет из моды. Самое светлое или по крайней мере близкое к светлому, что только могло быть в маленьком мирке больного мальчика Джона Джозефа Лайдона – его родная мать. Её скромный вид, добрые глаза, недурный вкус к музыке, который она передала сыну. Она помогала ему вспомнить себя после болезней. И ему хорошо был известен этот чистый взгляд. Роттен прокашливается и идёт на высшую степень благодарности, которую только может исполнить – говорить вежливые и совсем не ироничные слова. Парень даже морду не кривит, когда добровольно произносит: – Спасибо. Правда. На языке остаётся странный привкус. Последнее слово он прибавляет, потому что не уверен, что этих сухих слов достаточно. Не может сгенерировать ничего адекватнее. Это не делает ситуацию лучше и Джон думает, что выглядит как оловянный придурок без эмоций, но Стивенсон на удивление улыбается и молча кивает, принимая благодарность. Они едут в тишине, солист с непривычки всё ещё насторожено косится на приятеля. Его настроение поднимается, когда он в зеркале салона видит как некомфортно взрослому водиле от разговоров про разлагающегося наркомана. Окончательно Джон весело хмыкает, когда журналист дописывает что-то в блокноте, вырывает и чуть смущённо тянет: – А ещё я думаю, что ты прав по поводу Малькома. Этика не позволяет мне сказать это на работе, но, знаешь, он и вправду, как ты сказал, м-м... эгоистичный еблан. Слова из рта парня в отглаженном пиджачке выходят неумело и неловко, ну прямо как у малыша лет семи из среднего класса, когда ребята постарше, порастрёпаннее и в обносках, впервые научили парочке ругательств. Джон этой сценой любуются почти с умилением – не каждый день воочию увидишь как работник СМИ говорит правду. Они проезжают ещё немного, после чего "гнилому" выдаётся вырванная страница и слова: – Если будут проблемы – звони, вот мой номер. Завтра к двум идём в больницу.

***

Солист выходит из машины и звонко, не стесняясь снющей вокруг толпы, сплевывает сопли себе под ноги. Проклятая Америка. Завтра он увидит его. Отель был абсолютно ноу-неймовый, но приличный – два этажа обычных панельных номеров в больничных оттенках и с прилизанно-обыденным для таких заведений запахом моющего средства. Джонни останавливался в таких обосанных дыренях, что, казалось, на всю жизнь себе понизил эту планку. Темнокожая миловидная женщина на ресепшне смотрит на него неловко, как будто бы узнает панк-звезду, но всё ещё не уверена и украдкой щурит глаза на его вздыбленную шевелюру. Рабочие условия не позволяют и слова плохого клиенту сказать, чего уж о взгляде. Но, уходя, Лайдон спиной чувствовал как его жгут насквозь. И возможно даже дело не в его внешнем виде, огненно-упрямых глазах, чемодане, из которого вываливается рваное трятьё, которое усталый после перелета хозяин даже не удосуживаются поднять, а в том, что его огненно-упрямые глаза за этот год потухли как дрянная свеча ценой в полфунта. Даже если эта женщина и узнала в нём самого Джона Роттена, наверное, подумала, что обозналась. Разве можно увидеть в этом заебанном, тревожном и поникшем еблане горящую панк звезду. Так кисло думал рыжий, поднимаясь по лестнице. Звезда горела ярко, так же ярко и потухла. Кто теперь её вспомнит. А завтра он увидит его. Иногда Джонни вел себя как избалованная богатая девка из Калифорнии – если его любимые тряпки были безбожно засраны или разорваны не по задумке хозяина, а просто потому, что какому-то долбану из толпы захотелось привнести немного анархии в скучную полосатую кофту, то рыжий устраивал тихую истерику. Свою любовь к моде и цепкую крикливую душонку он и не скрывал, все его знакомые знали, что лучше даже по плечу приятеля не хлопать, мало ли скривит рожу от того, что у них, видите ли, пальцы в алкашке. Сейчас парень на нервах и ему становится абсолютно насрать на свои прежние чистоплюйские выпады. В гентуще-пустой комнате номера не оставалось ничего, кроме как разбирать свой чемодан. Разбирать очень хаотично, озлобленно, в общем так, как будто этот чемодан лично виноват во всех его неудачах. Пацан со вкусом запускает очередную запачканную краской футболку через кровать и весь номер в целом, нисколечки не боясь, что она вывалится в открытое настежь окно. Его шмотки и не такое переживали. А ведь завтра он увидит его. На самом деле увидит. Музыкант устало трёт глаза и откладывает разгром чемодана. Заебался игнорировать тревогу. Мало того, что она как снежный ком росла весь этот год, так сейчас вообще какой-то апокалипсис внутри. Как он нахуй сможет вытащить этого недоноска? У него есть деньги для взяток? У него есть власть над людьми? Джонни не сдерживается и, сидя на полу в окружении своих шмоток и давлении стен стерильного номера, горько усмехается. Как был грязью, так и остался. Сам этот факт его маленького не огорчал, он воспринимал своё происхождение как данность, лишь изредка смотря на дома людей побогаче и строя детские туманные рассуждения о том, почему всё произошло именно так. Наверное, ему просто суждено так жить и так умереть. Это перманентное чувство тревоги уже в край заманало. Оно длилось хрен знает сколько, но с этой осени, после новости про Челси, всё стало особенно паршиво. Всё наложилось на запись дебютного альбома Public Image и... Сидни, ты и вправду её убил..? Решил в порыве ненависти к себе направить ненависть на этого белокурого монстра? Или ваши садомазохисткие игры зашли слишком далеко? Джон не знал ответа, но знал точно, что такой человек как Сид не способен на убийство любимого человека. Он может случайно ебануть локтем кого-нибудь в пестрой и шумной концертной толпе или разозлиться и врезать своей ненаглядной гитарой по морде, но когда дело касается близких, в его шею врезается поводок и давит, удерживая. Они пиздились друг с другом, и не один раз, но это была так, возня. Даже когда они и вправду ссорились, никто больше чепалаха по затылку не давал. Что можно взять с куражистых восемнадцатилетних мальчишек? Джон так и видит эти воспоминания: чужие вздымающиеся рёбра и влажные от угасшей жажды реванша глаза, как он лежит на его грудине после драки, а у рыжего и сил нет, чтобы оттолкнуть это омерзительно родное тяжёлое тело. Черноволосый улыбается так ярко, что десна видны, и предлагает пивка. Одну жестяную банку на двоих. Не хватает нескольких фунтов. Эти воспоминания нагоняют образ старого Сида, и Джон болезненно морщится, как от удара. Он, тот Сид, бесстыжий и веселый. Он, который ещё гитару в руки не брал, который только и делал, что бегал на концерты лучшего друга, взлетал выше всех из толпы и набрасывался на любого, кто смел освистнуть "гнилого" кореша, и всегда при этом получал пизды. Он громко сопел, когда злился, улыбался без задней мысли, таскал футболки Джонни без спросу. Его худые бледные руки маячили где-то неподалеку, они обнимали за плечи, поднимали в воздух пинту хмельного, чтобы отпраздновать успех сингла, они же тянулись к собственным раздутым венам. Вид Вишеса в американском автобусе, когда его хилые пальцы невесомо трогают связку голубых нитей на руке, когда он переключает усталый взгляд на Джона, и на мгновение кажется, что это тот самый шумный мальчишка из колледжа, который молчаливо простит о помощи... Солист никогда не забудет этот взгляд. Но на самом деле никто о помощи не просил. Чистые глаза товарища замутняются пеленой тщеславия и кумара и его раздражающий невнятный голос вопрошает: «че вылупился?». Он никогда не просил о помощи, даже когда задыхался от собственной славы. Джон тоже не просил, как Грей, Рэмбо, Крисси, Кит, как и все их друзья. «Панкам не нужна жалость» – поэтому Лайдон от всего сердца ненавидел этот ярлык. Хорошие и плохие воспоминания смешиваются, вытаскивая наружу то, что Джон старательно прятал где-то в желудке. Это что-то в спазме сжимается, оно похоже на клубок старых дней и ночей, когда ломка Сида брала ужасные обороты. Вместо криков, кидания в приятеля вещей и истерик этот гандон находил новый способ – он затихал, подползал ближе, хлюпая носом, и обманчиво беззащитно жался к Джонни. Его неспокойное дыхание упиралось в чужое ухо, как и разгоряченное от ломок тело, язык мазал по шее широко. Сид не знал что делал, он просто хотел успокоиться хоть как-нибудь, хоть неловкими мокрыми объятиями, хоть трением о рыжие волосы. Джон сгрёб ещё одну футболку из чемодана в цепких пальцах, пытаясь вспомнить откуда здесь это пятно, потому что нужно отвлечься. Вспоминать о тех ночах страшно и стыдно. Он отталкивал непутёвого друга, рычал, показывая неровные зубы и собственное отвращение, и винил Сидни. А потом винил себя. Ведь мог бы посидеть и потерпеть, если это и вправду успокаивало и отвлекло от ноющих костей во всем теле, но парень был так напуган. Он и сам не был уверен, что память ему не изменяет и это не бредовый пьяный сон. Они никогда не говорили о тех разах. Джон вообще старался не вспоминать и думать почему такое происходило, как вообще этот еблан у себя в голове сгенерировал такой поступок. Себе дороже. Но теперь эти воспоминания всплыли, как темное прошлое у героев третьесортных романов, и Джонни кидает ещё одну тряпку размашисто, наблюдая как та попадает в окно и как зимний ветер утаскивает кусок ткани за собой. На руках встали дыбом короткие волоски. Он и не заметил как на самом деле замёрз, сидя на полу... Глупо винить ребёнка, это никаких плодов не принесет, но Джон не мог остановиться. И завтра он увидит его.

***

На улицах Нью-йорка в этом году по особенному холодно. Джо часто бывал в Англии, и там всегда было холоднее, как и завещали стереотипные анекдоты старых американских дальнобойщиков. Если точнее, он летал туда-сюда по работе как колибри, периодически разбиваясь о разных людей в обеих странах. В этом году он эпично потерпел крушение не абы где, а в самой Бразилии, и не абы в кого, а в самого Малькома Макларена. Человек, который казался таким весёлым, ответственным и полным идей обманул его с оплатой. Он ведь тоже помогал съёмкам этого дурацкого рок-фильма! Ах, нет, не обманул, а: «прости, приятель, в канцелярии перепутали что-то, я пойду да узнаю». Он не узнал. Но Джо уже не злился, благо проф-деформация не позволяла. Мужчина дожидается Роттена, взъерошенного дикого мальчишку с буквально гнилой кликухой, у остановки близь городской больницы. Журналисту не очень смешно – "гнилой" опаздывает, что, пожалуй, можно ожидать от своевольного панка, но стоять под пронизывающим ветром всё равно неприятно. Старушки божие одуванчики вокруг сменяются пёстрым хороводом, по ощущениям уже вся больница, состоящая на 60% из пенсионеров, успела походить вокруг Стивенсона, сесть на автобус, уехать и приехать вновь. Но он терпит, потому что набожная матушка в детстве в пример всегда ставила святых мучеников. Святым Джо не был. Становится совсем не смешно, когда Лайдон не появляется и в следующие десять минут, и в пятнадцать, а время на свободный прием посетителей всё уменьшалось и уменьшалось. Джо не вспыльчивый человек, он способен понять и найти подход к многим, такая уж у него работа, но его просто вымораживают такие яркие, но ненадёжные персонажи как Джон или Мальком. Как можно опаздывать на прием к своему лучшему другу? А сколько разговоров было, сколько эти зелёные английские мальчишки пересылали друг другу сообщения через журналиста. Выходит, всё напрасно? Джо эта мысль не нравится, он любил верить в то, что большинство людей хорошие. Наконец, становится по-настоящему смешно, правда только от горечи, когда на ресепшне отеля заявляют, что в первую очередь, когда господин Лайдон спустился сегодня вниз, он спросил месторасположение ближайшего бара. Стивенсон пытается ещё что-то уточнить, но девушка в фирменной форме отеля лишь качает головой. Они обмолвились всего парочкой слов. Уж больно угрожающе выглядел тот гнилой господин. Следы и указания других людей приводят к одному бару, к другому, но всё тщетно. Казалось, найти мальчишку с взъерошенной огненной шевелюрой, за которым ещё наверное увязались и другие журналисты, не сложно, но Джо злится, когда это оказывается неправдой. Найти его ужасно сложно, как будто бы у всех англичан была способность превращаться в крысу и ускользать по канализационным трубам. В любой другой день журналист одёрнул бы себя за такие преувеличено стереотипные мысли, но сегодня он по-особенному зол. Проф-деформация давала трещины. Господин Лайдон находится прямо под носом – у самого первого бара на втором этаже. Этот драматичный образ курящего на балконе панка окончательно добивает спокойного и рассудительного Стивенсона. Он за ним по всему Нью-Йорку гонялся, пока тот строил из себя невесть кого, обрекая лучшего друга на медленную смерть в больнице. Поднимаясь на второй этаж, парень сначала видит один знак не курить, потом второй, а потом и вовсе «вход только для работников». Видимо, Лайдон не утруждал себя чтением, если он вообще умел читать – Джо говорит это себе в голове, пока пробирается через все предупреждения и видит наконец фигуру британца за мутным стеклом. Роттен на шум балконных дверей почти не реагирует, лишь лениво убеждается взглядом, что это не охрана бара и поворачивает колючую голову обратно. На деревянном подоконнике рядом замызганная с годами стеклянная банка со старым пеплом внутри и уже немного вылаканная бутылка лагера. Джо смотрит на эту стереотипную картину с дергающимся глазом и хочет уже высказать всё, что думает о его детских выходках, как виновник вдруг сам подаёт голос: – Я заблудился. Это должно было быть оправданием, но оба понимают, несколько Роттену плевать. Его показушное равнодушие и то, как он даже взглядом не удостаивает того, кто вообще-то ему помогает уже как пару месяцев, заставляет Джо сквозь зубы тихо, но угрожающе произнести: – На ресепшне сказали, что ты допрашивал их где тут ближайший бар. Правда вскрывается, хотя, собственно, никто её и не прятал. Рыжий наконец оборачивается всем телом, задницей облокачиваясь на деревянный подоконник, и неспеша с нейтральным выражением лица то ли каменной статуи, то ли мертвеца, смотрит в пространство и курит. Вместо хоть каких-то слов он сплевывает себе под ноги, совершенно не заботясь о том, что он сейчас мягко говоря не в своей квартире, и прочищает горло. Обычно горло прочищают перед тем, как что-то сказать, этакий социальный конструкт, знак неловкости, но какая в жопу неловкость, если речь идёт о таком парне как Джон. Ещё и выглядит так, словно это Джо ему что-то должен, а не наоборот. – Всё равно уже на часы приема опоздал. Ничего, не помрёт, завтра приду. Джон тяжёлым постукиванием пальцев скидывает пепел в банку и снова принимается за уебанскую молчанку. Нигилист во плоти. Его по-тупому детское и нифига не соответствующее поведение выбешивает, но американец делает глубокий вдох и делает пару шагов навстречу, хоть это и опасно. – Ну что ты устроил? У Сида поднахватался? Пошли, он ждёт. От одного только снисходительно доброжелательного тона журналиста Роттен вспыхивает, и на каменном лице происходят разительные перемены. И непонятно это действительно из-за тона или потому, что его посмели сравнить с таким безалаберным и слабым человеком как Вишес. – Хлебало завали. Я пытался дозвониться и сказать, что не приду, но откуда я должен ебать, что такой пай-мальчик как ты выходит из дома за блядские полтора часа? Пиздуй отсюда, я людей никогда не наебываю. Джон сверкает злобными тёмными глазами, как кошка во мгле, и говорит так горласто, что это становится последней каплей. Джо понимает – произойдет что-то нехорошее. Хоть ругаться и так феерично по-британски материться он не умел, а всё же проф-деформация на этом моменте развалилась окончательно, в труху. Парень говорит мрачно и серьезно, уже без тени хоть какой-то вежливости: – Мне твои истерики не нужны. Ты был самым адекватным из всего этого лондонского балагана, а теперь что? Ты сколько ему сообщений через меня передавал? Всё, поджал хвост? Слова такие безопасные, без единого ругательства, как будто учительница провинившегося ребенка упрекает, а бьют наотмашь, и Джонни как пробитое животное жмется задом к подоконнику, враждебно сверкает глазами и отрицательно хмурит брови. Ещё бы какой-то жалкий журналист, строчащий день ото дня одну лишь тошнотворную пиндоскую пропаганду, пытался его в чем-то уличить. В чем блять? В том, что не хочет видеть поплывшего наркомана с его отвратительными широкими венами, прыщавой собачьей мордой, худыми плечами и липкой от пота ломки кожей? Да блять, он бы лучше себе глаза выжег, чем снова увидел того Сида из американского автобуса. «Спаси меня, Джон, спаси» – да хрена с два, желчно думает сам Джон. Отсоси, уебок. Столько лет уже нервы треплет, по шее языком мажет и дышит в ухо, а потом ему приходится читать новости о том, как дурака в тюрьму утащили. Гондон. А Стивенсон тем временем и заткнуться не может, прямо как тогда, на телефонном проводе, давит на самые больные точки: – «Не помрёт»... да ещё как помрёт! Он выглядит как живой мертвец, и только и делает, что скулит про тебя из под одеяла. Он загнётся через несколько дней. Слова становятся всё холоднее, и на это Джонни снова похоронно молчит и нервно облизывает губы короткими движениями, словно пытаясь зализать непосильную вину, которую взвалил на него басист. Злоба отходит на второй план, приходит образ страдающего прямо сейчас Сида. Его болезненный вид, как его и без того бледная кожа выглядит как мука, а на ощупь влажная и в мерзких мурашках. Как он просыпается ночами, как раньше, от кошмаров, долго-долго смотрит на спящего с ним на одном матрасе Джона, а потом отходит к окну, не подозревая как его приятель в этот момент приоткрывает глаз. Столько раз хотелось подойти ближе и разделить одну сигарету на двоих, но Джон не подходил. Потому что он не слабак. Он сейчас... и вправду там мучается? Лежит в больничной палате, стонет в приступах ломки, а водянистую еду ему в рот пихает какая-нибудь вредная старая медсестра? Солисту хочется посмеяться над дураком, потому что это весело, дураков ведь не жалко, но этого конкретно... всё же жалко. Он ощущает как его стискивают путы взаимосвязи и вины, вины, тупой вины. Лайдон сам бы так по уебански никогда бы не поступил с Джо, если бы не был так чертовски напуган. Если бы не сбежал как последнее ссыкло затыкать рот пивом и сигаретами, потому что иначе он бы тряся перед этим тупым наркоманом, как будто в чем-то виноват. Зассал? Да, блять, зассал. Хотелось бросить всё, уехать обратно к Дону, курить траву вечерами, готовиться к рождественскому концерту в Rainbow Theater и забыть о нём, как о плохой странице в своей автобиографии. Сжечь, сжечь. Голос тем временем ужесточился, пробрался под тонкую кожу и заскрёб там ногтями, не оставив и шанса на побег. – Ты хочешь посмотреть на ту реальность, где Сид умрёт? Я скажу тебе что будет – весь мир как с цепи сорвётся; тебе не будет жизни, твоим друзьям, даже его бренному трупу. Эта история останется в рок-музыке, а тебе покоя не дадут, пока сам не сгниешь. Это был финальный аккорд. Последнее слова. Джо выглядит разъяренным, его руки сжаты в кулаках, а Джонни смотрит перед собой хмуро-рассеяно и на секунду представляет мир без Сида. Не так, чтобы он где-то там за океаном шлялся или бы стоял под его окнами в поисках дозы, а если бы он и вправду исчез. Насовсем... Этот год был славный, Джон впервые в жизни сбежал от сырости Англии в жаркую и тусовочную Ямайку, где ритмы регги скользили по его внутренностям и приятно отдавались вибрациями в черепную коробку. Но фоновая тревога не уходила ни тогда, ни в момент записей песен, ни в уединенные моменты чтения, ни в обеденном походе PIL в паб. Что если бы он и вправду умер? Их группа и так уже навела много шума, а тут, наверное, все бы говорили об этом годами. Сделали бы ещё из этого раздолбая какую-нибудь икону, да Джонни вспоминали как эгоистичную суку, которая не пришла на помощь к казалось бы лучшему другу. Вот он, настоящий панк, настоящий анархист, а толку-то, если сдох как идиот? Если как был, так и остался большим ребенком, которому не повезло родиться в доме получше? К тому маленькому чумазому Сидни, который тогда даже Сидни не был, Джонни испытывает судорожную жалость вперемешку с печалью. Что ты наделал, большой Сид? Зачем обидел эту кроху..? Как много раз басист ныл о том, что жизнь после двадцати пяти – самая унылая и растянутая похоронная процессия, которую только можно представить. Роттен на это морщил нос и давал лёгкий подзатыльник: «завали ебало». Потому что нехуй. Потому что в глубине души пацан боялся, что он и вправду умрет. Они молчат, пока мелкий снег за окном кружит в своевольном вальсе. Рыжий тяжело сглатывает, и вдруг понимает как оказывается давно не пил воды. Не алкашки, а именно воды. Горло болезненно сжимается, язык прилипает к нёбу и его чудом удается отлепить. Сама слюна на вкус как желудочный сок и Джонни морщится, пытается это дело исправить несколькими глотками лагера, раз уж ничего другого под рукой нет, а потом несмело, но всё же шагает навстречу. И Джо, и своей вине, и ноющим воспоминаниям. И Сиду. Тело плохо слушается: колени дрожат в слабости, потому что затекли, пока вот так вот опирался на подоконник, и он тяжёлыми руками трёт застывшее прохладное лицо, проговаривая с трудом: – Пошли. Джон уже был готов идти без приятеля, кто уж такие истерики выдержит, но когда Джо всё-таки шагает следом, на секунду дёргает бровями. Британец смотрит пасмурно, а Джо просто кивает, даже как будто бы понимающе. Как профессионал выстраивает свою скорлупу обратно. Всё ещё злиться, но эти закидоны уверенно принимает. Кого блин разберёшь в этом их шизанутом Лондоне? Привык уже видимо, да и выговорился сполна. Джонни молчаливо протягивает пачку сигарет, его лицо всё ещё каменная глыба. Но когда Стивенсон мягко качает головой, рыжий парень сдвигает брови к переносице в недовольстве, резким движением вытаскивает несколько сигарет, нисколько не заботясь о том помнутся ли они, и всучивает раковые палочки журналисту. Нет у него другого жеста для примирения. Тот без слов тащит сигареты в карман твидового пиджака, парочку валятся под ботинки, а сам он про себя отмечает – пальцы солиста оказывается могильно холодными.

***

Тут мерзко. Спёртый и душный больничный воздух ходил в здании по кругу, от него как будто бы ещё больше задыхались астматики в длинных белых коридорах и устало, как зомби, на закрытую площадку выползали больные дети. Джонни так и хочется нервно закурить, но вид малышей, глазеющих на него без обсуждения, как их родители, а лишь с долей чистого любопытства, останавливает. Иногда ему и вправду хотелось, чтобы на его концерты ходила именно такая не искушённая, но добросердечная публика. По правую руку в своей неизменной упрямой стойкости Джо – всё же решил проводить прямо до самого виновника поездки. Беспокойный взгляд Лайдона рыщет по обшарпанным стенам, по посетителям, а они сами петляют по этажам, по этой запутанной туннельной сетке, пока журналист со стрёмной родинкой наконец не говорит с ровным лицом: «здесь». Приходит понимание как много он не самом-то деле думал об этом раздолбае в последний год и как сейчас он действительно его увидит. Волосы, глаза. Парень даже почти грустно усмехается. Его глаза, наверное, такие усталые, полузакрытые и туманные, совсем не как раньше. Он и сам видит теперь образ друга очень расплывчато, как будто того окутывал сизый туман. В памяти остались только те далёкие яркие улыбки, а самое болезненное Джонни похоронил где-то в глубинах памяти, причем намеренно. Нехуй этому уроду ещё и время с новой группой портить. Сам сидел, кололся со своей шмарой за океаном, а виноватым себя чувствовал совсем не он. А он... вообще помнит, как Сид выглядит? Собственная память за этот год непривычно подводила. Казалось, реальный Сид заменился этим больны́м шатким образом, который обычно приходит во сне с жёсткой температурой. Тошно думать о том, что сейчас предстанет перед глазами. Становится ещё более тошно, когда Джо просит быть с ним помягче, он всё-таки много чего пережил, да и болеет сейчас, бедняга. Хочется огрызнуться, мол, какой он бедняга, столько лет нервы всем вокруг трепал, и вообще не твоё это дело, но почему-то не получается это выговорить. Тишину больничного коридора рвать страшно. Дверь поддается только со второго раза. В нос ударило что-то прокисшее, что так странно и сюрреалистично мешалось с стерильным запахом спирта. В палате как атомной бомбой ударили – вся такая белая, освещённая снежным светом из большого окна, что Роттен теряется. И впивается ногтями в ладонь от понимания – пять секунд, глаза привыкнут, сердце стиснет ремнями вины и... у него и вправду такая же кожа цветом, как и мука. Джонни на секунду забывает где он вообще, глаза механически шарят по больничной койке, своё беспокойное дыхание рыжий незаметно для себя задерживает. Чужие ресницы как раньше уже не подрагивают, они слипшиеся, тяжёлые, как и веки, а лицо такое мертвое, бледное, что первое, что захотелось предпринять – броситься к больничной койке и судорожно, как раньше, проверить пульс. Но он не бежит, лишь сильнее сдавливает короткие ногти. Потому что не трус. Стальную тишину нарушает подошедшая медсестра. Её американский акцент особенно силен, но Джон не мог сосредоточиться на её словах, лишь бесцельно пялиться на огромную капельницу у кровати Сида, которая, как высохшее дерево, возвышается над могилой. Благо девушка обращается в первую очередь к Джо, он ведь уже тут был и не раз. Британец медлит, не в силах отвести взгляд от того, что за её спиной, но через минуту их трёпа грубо обрывает эти ахуительно милые беседы: – Оставьте нас одних. Нихрена не просьба. И что тут непонятного – просто оставьте их одних. Это их дело, и если они поубивают друг друга сейчас, то, что ж, плакала карьера Джона, а заодно и мамочка этого обрыгана. Парень с раздражением тратит несколько секунд этой драгоценной сцены из мелодрамы, чтобы выслушать что девушка, явно уже повидавшая и услышавшая кучу дерьма от Сида, мямлит: «присутствие врача необходимо даже на небольших отрезках». Но Джонни уже не слышит, как Стивенсон объясняет ей что-то и просит уйти хотя бы на две минуты, потому что его слова были услышаны. Сидом. Веки с трудом разлипаются, он пытается сфокусироваться на оранжево-красном пятне, а пятно, как неживое, к полу приросло. Не двигается, не моргает. Неужто новый ковер повесили? Сидни смотрит несколько секунд ровно, без единой эмоции, а потом, даже Лайдон со своим скверным зрением это замечает – поджимает губы в самом Сидовском жесте на свете. Чернющие глаза теперь тёмно-серые, как выцветшая дешёвая шуба. То ли ангел подстреленный, то ли живой труп, душа которого ещё почему-то теплится в гниющем теле. Происходит звук шагов, закрывающейся двери (убедил всё-таки Джо, молодец) и они на самом деле остаются одни. Джонни околдовоно моргает, острым взглядом протыкая угловатые голые плечи, а Сидни, героиновый малыш Сидни, несмело подаёт хриплый голос: – Привет.