Рыба гниет с головы

– Привет. У Джона голос ровный, что бы не происходило. Как умело он сочетал свою ирландскую ярость и британское спокойствие, две стороны одного острого профиля. Сейчас он впивался ногтями в ладонь, потому что электрическая боль напоминала о том, как важно сохранять лицо. Он знает – с такого расстояния это незаметно. Как и отвратительно мелкая дрожь костяшек. Всё вокруг было пропитано смертью: стоящие рядом баночки с лекарствами, выбеленные стены с маленькими трещинками ближе к плинтусу, капельница и сам виновник всей поездки – под глазами не проходящие темные круги, измучевшиеся зрачки, а волосы, когда-то воинственно торчащие и отдающие сладостью ликера и газом печки, теперь уныло повисли, да к тому же отросли. Просто нахуй Белоснежка на смертном одре. Сид безлико шарит глазами по красному драному свитеру, из под которого рубашка торчит скомканной бумагой, переключает потухший взгляд на проблемное лицо и делает самое страшное, что только может без голоса – один уголок губы в неловкой судороге тянет вверх, как у гиены в предсмертных конвульсиях. По крайней мере так думает Джонни. Любая полуухмылка сейчас убила бы его на месте, но такой запрещённый прием просто пришибает к земле. Вместо хоть какого-то радостного чувства от лицезрения живого близкого друга, ноги наливаются металлом и злобой, и парень двигается ближе. Но не подходит достаточно. Это как игра с огнем – один шаг и рука до локтя превратится в бордовые угли из плоти и костей. – Я думал ты уже хуй забил на старину Сидни. Голос Вишеса дрожит и видно, что слова с трудом подбирает. Не только из-за факта встречи или слабости. Солисту думается: как его тут, наверное, паршиво кормят, раз эти угловатые плечи ещё острее стали. Ключицы, шея, две округлые симметричные косточки. Они выглядывают из-под мучного, почти рассыпающегося на нитки одеяла, они такие бледно-чистые, что хочется блевать. Отмыли чумазого, а нахрена, если так его голубые связки вен ещё больше проглядываются, если он выглядит как на смертном одре? Джон мысленно отдергивает себя и намеренно застилает ум тихим гневом. – Не забил, ты ж меня доставал последние два месяца. Ну, о чём поговорим, Сидни? Он чеканит последнее предложение как одолжение, преувеличено мило, и чувствует как желудок набивается колотым льдом, виной и обидой. Относительно нейтральное выражение лица черновласого ломается и скрипит как снег. У них обоих внутри мерзкая лондонская зима, пока из огромного окна рядом валит апокалипсический свет относительно теплой американской зимы. Брови ломаются, улыбка эта кривая тоже, как и он сам – опускает виноватый взгляд ниже, снова поджимает губы, а Джон в это время незаметно и для него, и даже для себя впитывает каждую лицевую морщинку на переносице и каждое микро изменение в лице. Синим пламенем прожигает обида, длинные языки которой безжалостно жрут лёгкие и дышать становится ещё тяжелее. Лёгкое помутнение от выпитого лагера делу не помогает, вразрез с общепринятым мнением, а делает всё только хуже – к языку подступает тошнота. Каждый миг ощущается ярче, когда, кажется, что от этого белого оконного свечения и свечения чужой мертвой кожи сейчас глаза иссохнут. Сид молчит, только тупит глаза. Джон тоже молчит, только отстранённо-жестоко. Оплеуху, как обычно, отвешивает далеко не тяжёлыми от напряжения руками, а словами: – Ну чё, я здесь. Говори что хотел. Слушаю. Хлыст бьёт прямо по истерзанной душе, и у Сидни дёргается лоб, как будто его буквально физически хлещут. Роттен знает это, пытается зацепиться за это его выражение лица. Упивается, потому что вот он, придурок, наконец-то получил по заслугам. Придурок нелепо пытается всё вернуть на круги своя, едва держа тяжёлые веки открытыми, но даже так в глаза не смотрит – просто не может себя заставить. – Тебя хотел увидеть. Типо.. у меня больше никого нет. Понимаешь? – сам же путается в своих словах и в окончаниях этих слов, чтобы потом всё же набраться сил и ещё раз жалко полуулыбнуться, – у тебя новые сережки. Прикольные. Джонни встречает глупые попытки состряпать диалог холодно и равнодушно. Эту нелепую лесть и знаки внимания, которые раньше тешили хрупкое ирландское эго, топит как котенка в колодце – сурово и без единого колебания. Пусть придумает что получше, чтобы задобрить старого друга. Пусть проявит свою героиновую фантазию. – Увидел, молодец, а что-то конкретное не хочешь сказать? Все вокруг, и Джо, и Дон ради тебя жопу наизнанку выворачивают, так что давай, говори. Джонни шипит бесчувственно и колко, но не произносит «и я», потому что не хочет, чтобы это вообще скатывалось с языка в любом виде. Он не заботиться о нем. Все, хватит, закончилась акция. Он сейчас здесь, чтобы избавиться от этого мерзопакостного чувства вины, вытащить его из Америки и жить наконец с новой группой нормальную жизнь. Все торчки, контингент Бромли, выебистые выпендрёжники, которые кричали о том, что «он больше не тру» и прочий сброд уже и так покинули Джона. Дело осталось только за одним особенно ебанутым экземпляром. И парень сказал бы так, утешая свое самолюбие и островатый нос, но всё запинается и несётся в пизду при виде этого больничного мученика. Что-то изменилось. Что-то конкретно изменилось. Не только в его слабых полумертвых движениях, сама его бледная кожа и погасшие глаза рассказывали историю об одной важной ночи этой осени. Тогда было темно-темно, перед глазами все плыло и тошнило. Родной женский голос бился визгом в голове. А наутро не осталось ничего, кроме гробовой тишины, звука набора телефонных кнопок и полицейской сирены. Сид снова поджимает губы, от него несёт едким запахом таблеток и затхлости от долгого пребывания на одном месте. – Мне тут плохо. И там, в тюрьме, тоже. И в Ч-челси... Джон никогда не слышал как парень заикался. Даже в хламину убуханный, он скорее нёс какую-то околесицу и издавал невнятные звуки, но уж точно не заикался. Рыжего этот факт по поверхности кожи бьёт током и он глазами серьезными пытается в душу заглянуть. Вишес говорит хрипло-хрипло, едва слова вместе связывая, а в глазах травма. Она то и удерживает Джона кнутом за шею так, что получается дышать только через раз и только если отступить назад. И он подчиняется этому кнуту. Отступает со всей своей яростью и ненавистью к другу, назад отступает и стальной удушающий взгляд. Густое напряжение трескается в воздухе, как перед грозой. Сидни пытается снова поднять глаза, щемясь как побитая собака, и хочет ещё что-то сказать, но заходится кашлем. Изо всех сил пытается всю душу вывернуть наизнанку, потому что в курсе, как положительно такое на Роттена действует, по получается только вывернуть наизнанку собственный желудок. Отойти не успевает и некоторые капли желудочного сока летят ему на джинсы, но рыжий пацан даже не двигается, («как же похуй») лишь ведёт рукой в воздухе, желая прикоснуться, но останавливаться, не зная имеет ли право он трогать к такую грязную скотину. Неблагодарная героиновая тварь, которая не один год мозги ебала. «Джон, там Сид опять чё-то бузит». «Джон, Сид свалился в кусты». Джон, там Сид, Сид, Сид... Опять и опять. Блядский Сид... Он колеблется, перебирая мстительные мысли, но когда в поле зрения попадают нелепые ослабленные движения панка, пытающегося вытереть собственную блевотину, позволяет себе на секунду забыться. Клянётся, что это только на секунду, правда... Он припадает к Сиду ближе, бедром касаясь его бока, укутанного простыней-одеялом, и без капли отвращения ладонью стирает зловонную жидкость со скулы, прямо как раньше. Хмыкает. Отросла наконец. Хоть какая-никакая, но щетина. Сколько юный Сидни в колледже галдел о том, что хочет крутую бороду, чтобы его наконец страшились в уличных драках, а гены регулярно посылали его нахуй. В конце концов парнишка просто забил, и вот оно – колющие сокровище в ладонях его друга. Стоило всего лишь ширяться пару лет. Джонни с серьёзным видом убирает рвоту, вытирая пальцы о край простыни, но щеки не хочет отпускать. Уж сильно по воспоминаниям резанули обсидиановые глаза. Жара, лень и холодное пиво, которым Сид с тупым гыгыканьем тыкает в шею приятеля, а тот заходится криком и они валятся на пол паба в нелепой драке. Джордан смеётся мягко и мило, вразрез своей агрессивной торчащей причёске и отсутствую какого бы ни было верха, Стив и Куки наперебой бьют друг друга по плечам, Крисси тихо прыскает в стакан, а Сид снова оказывается сверху и смотрит озорно-победно. Когда он без футболки в одной кожанке, такой потный и противный, но пихаться с ним оказывается неожиданно весело. Сейчас эти же родные мерзкие глаза напротив смотрят убито, как будто в одном вздохе от смерти. Джонни это навевает формалиновую тоску. – Не, сережки реально пиздатые. Где взял? Улыбается устало, но говорить продолжает, хотя знает, что Джо и курица-медсестра вернутся с минуты на минуту. И говорит как обычно о шмотках и побрякушках, да прикольных серьгах в виде проволочных молотов. Даже почти смешно становится. Джон его как свои пять пальцев знает, но этот умирающе-милый тон всё-таки ему не нравится. Отстраняется чутка, но колючие щеки из рук выпустить не может. Хмурится и губы строго поджимает. Парень-то ответит, но пусть псина не думает, что можно как раньше – пошутили, посмеялись, забыли. Поэтому что как раньше теперь никогда не будет. – Линда подарила на день рождения. А Крисси рыцарский меч. Большой, как настоящий. Он не знает зачем рассказал это, но рассказать неожиданно хочется. Черноволосый впитывает его слова жадно, будто насытиться не может лицом напротив, которое известно вдоль и поперек. Каждая тихая эмоция и жест. Так, впрочем, и есть, Сид это не скрывает – шарит глазами по всему, до чего взор дотягивается. Они близко, но всё же недостаточно, чтобы было как раньше. Так Джон решил, и несмотря на то, как Сидни хочется заскулить от этого решения, он подчиняется и не дёргается. Лежит смирно, как каменная статуя. «Сид стал бездомным и смеренным. Ночами полуплакал, полуспал» – И чё тяжёлый? Ну, типа, меч? Говорит о мече, но фантазия Лайдона дорисовывает совсем другое. Да, Сидни, очень тяжёлый, этот груз вины на нем. Как будто тот вечный замок висит на шее Джона, а совсем не Сида. Лицо трескается, и это нечитаемое выражение лица падает, как падают великие империи. Забывается всякий гнев, рыжий почти что улыбается. – Пиздец как. Менты едва дёру не дали. У уголков глаз Вишеса собираются две складки – следы слабой улыбки – и даже веки становится легче держать, будто сам Джон держит его цыганское глаза открытыми. Ирландец отрывает наконец руки от колючих липких щёк, но сам не отсаживается – так и горбиться на краюшке больничной койки, смотрит чуть диковато, но спокойно. А вот Сид отпустить не может. Слишком долго он ждал этого момента, слишком часто в беспокойных коротких отрезках сна под обезболом и в приступах старой-доброй ломки вырисовывались чужие яркие пиджаки и огненные волосы. Он почти что умоляюще комкает красный свитер в руках. – Ты же заберёшь меня отсюда, да? Мне немного надо, чтобы нормально всё было... как раньше. Понимаешь, Джонни? Немного надо. Губы снова и снова повторяют одну фразу на разные лады как молитву, а Джону с ироничной ухмылкой в зубах думается: «как же это всё банально». Больница, кореш полумертвый на руках, задыхающийся от просьб, свет этот за окном, чёрт бы его побрал. Не хватает только оркестра на заднем фоне. Парень почти что собирается с силами, чтобы ответить всё как есть – да, заберу тебя, дурака больного – но потом губы шевелятся и беззвучно договаривают что-то, неизвестное никому, кроме Роттена. «Мне совсем немного надо..» Холодной водой обливают без предупреждения, да так, что сердце ухает куда-то вниз. Нет, ему не показалось, не послышалось. Этот умоляющий тон ни с чем не перепутать. Это обманчиво беззащитное выражение лица возвращает в старые ужасные времена и быстро даёт понять что там ему «немного надо». Да-да, чтобы нормально всё было, прямо как раньше, ему нужно немного. Всего немного грамм. За шиворот льётся заново вспыхнувшая обида и ненависть. Ярость затапливает так, что в глазах на секунду меркнет, и уже всё равно становится на эти полумертвые глаза-губы-щеки, которые ещё секунду назад вызывали почти что жалость. Все чувства, с которыми он пришел в эту палату, от которых он бежал и прятался сегодня по барам, захватили с головой, топя большой тяжёлой волной. На щеках почти что до боли дёрнулись жевалки. Кулаки сжались сами собой, но не на белом тонком одеяле, а на загривке, грубо прихватывая с собой часть сальных волос. Джонни как волк ощетинивается, игнорируя болезненный стон приятеля, и цедит, едва размыкая губы: – Я довезу тебя до Лондона, запру у себя дома и ты не получишь ни грамма, ублюдок, – хватка усиливается, Сид с животным страхом в глазах скребёт пальцами по красному свитеру, пытаясь отстраниться, а Джон лишь больше свирепеет, – ты будешь жрать, спать и ссать по моей команде, пока не забудешь как хмурый вообще выглядит. Уяснил? У рыжего аж поджилки от этой мысли задрожали, он очень четко представляет как будет распоряжаться свободой Сида. Картина за картиной. От этого буквально физически трясет... Пацан пристально разглядывает огромные от вспыхнувшей боли черные зрачки и слушает поспешные шипения: – Да блять я не это имел в виду, ё-мае! Джон, мудила, отпусти! Угольно-черные волосы оседают в кулаке и на подушке, бьются в истерике. Глаза Лайдона опасно сузились, а сам он решает, что ему абсолютно мерзко касаться этих сальных прядей и мучной влажной кожи. Даже отпускает с особенной яростью – опрокидывает тяжёлую смолянистую макушку на подушку с силой, так, чтобы ему точно сделалось больно. – Не это он блять имел в виду... Я сваливаю. Последнюю фразу он не сказал — выплюнул, поворачивая в обратном направлении от болезненно-яркого окна. Сид засипел через зубы, потирая заднюю часть шеи, но оживился, когда разглядел спину угрожающе-удаляющегося друга. Тактика тотчас изменилась, и пацан заплетающимся бормотанием попытался вернуть его к себе поближе: – Бля да брось ты, ебана в рот, ну ты чего? Обиделся? Джон, ты же вытащить меня отсюда? Рвано кричит вслед, давя на жалость, потому что по-другому не умеет. Вот не умеет и всё. У него в арсенале ровно две пластинки – жалость и жестокость. Все пути уже давно известны. Джон от этих визгов замер на месте, не веря своим ушам, и с ярью выдохнул огромный клубок вязкого воздуха. На вдохе пришел запах лекарств, одиночества и отчаянья. Сука, это же надо быть таким наглым ебанатом... Рыжий тут же взвился, обернулся, выплевывая слова как бутыльки́ с ядом: – Обиделся?! Да, нахуй, обиделся, спасибо, что заметил. Сука, да лучше бы ты сдох, дегенерат ебучий! Он кричит со всей правдивостью, обидой и горечью, которая внутри накопилась, и сам себе удивляется – когда вообще он так на кого-то кричал? Джон всегда предпочитал резать без лишних телодвижений, только словами и поступками. Чтобы те, кто хотел на него набросится, сгорели от злости заживо, но пальцем его не тронули. Ему никогда не хотелось марать руки о всякий сброд, и всё же вон он здесь – кричит в сердцах на настолько настырного, эгоистичного, родного и уродского долбоёба, что аж в горле свербит. Солист засверкал глазами синющими морозно и отчуждённо, проклиная себя за то, что вообще повёлся на эти его жалобные охи-вздохи, которые ему так любезно передавал в трубку Стивенсон. Повёлся, занял денег, прикатил, себя переборол, а Сид не в ноги ему падает, а завуалированно просит самого низкого и мерзкого – продолжения своей зависимости. Паскуда. Сил больше нет, и Джонни гордо покидает противную белую палату, как вдруг сзади скрипит койка. Он мажет взглядом неразборчиво, запоминается только, что Сид в одних черных трусах и с гадским блеском в глазах. Даже не хотелось рассмотреть что там, да как – солист намеренно не замечает ничего человечного в этом мешке плоти и костей. В глаза бросается россыпь белесых шрамов на груди, косых мышцах живота, рёбрах, и на руках. Сука, особенно на руках. Джон конкретно так подвисает, гипнотизируя сгибы конечностей, раньше скрытых за тонким слоем одеяла – вены переплетаются, как корни горного дерева, как змеи пугающе спускаются по всей длине прямиком до болезненно худых запястий. Они же мешаются с отметинами-ожогами после сигарет. А на груди едва затянувшиеся буквы. «Gimi a...fx». Рыжий тихо сглатывает, держа каменное лицо, но всё же чувствуя, как с глаз сыпется песок и под веками всё начинает по-сухому чесаться от воспоминаний. Кровь стекает по чужим кожаным штанам прямо на сцену, а всем вокруг плевать. Американцы пришли посмотреть на человеческий крах вживую всего за три ссаных доллара. Гитарные рифы бьют по нервам, но бас не подключен... Парень с напряжением в голосе командует: – Живо отошёл. Командовать привычно. Сидни за ним на край света пойдет, голову прогнёт, подчинится, как и всегда. А потом коленом зарядит прямо в солнечное сплетение и плюнет на любимый пиджак, потому что Сид Беспощадный, Сид дикий. Сид настоящий анархист – так наперебой твердили жёлтые газеты. Но Сид не подчинился. И в ноги не свалился (а Джону этого ой как хочется), только ближе начинает шаркать. Совсем до истерического хохота становится смешно – он что-то сейчас начнет доказывать, пытаясь переиграть приятеля своим скудным быдлядским словарным запасом, будучи в трусах? В больнице? Ну ахуеть не встать, вот так комедия. Роттен правда не смеётся, лишь смотрит с таким усталым скептицизмом, что впору отшатнуться – глаза пиздецки холодные и колючие, прям как у маньяка. Этими глазами он смотрит как напрягаются мышцы на худой сутулой спине, а кожей впитывает густое электрическое напряжение в воздухе. И рваным движением хватает ртом воздух, когда на самом деле, не в сравнениях, прилетает в солнечное сплетение. Они никогда раньше не дрались по-настоящему. В предплечье боль вспыхивает огнём и очень резко – это Сид погрызаными ногтями впился, чтобы удерживать на месте тело, пока сам коленом целился в грудь. Целился весьма успешно. Лайдон хрипит, пытается вырваться, дать сдачи, не понимая откуда у полумертвой Белоснежки резко появилось столько сил, а мозг прожигает набравшая обороты обида. Значит, ты и так можешь поступить, Сидни? Запинать ногами лучшего друга, как какой-то отморозок в подворотне? Ты что, забыл, что в подворотне нужно задорно лакать пиво, петь песни громко-громко, счастливо-пьяно толкаться и смотреть до рези в глазах на неон? Забыл? От этих мыслей тошнотворно горько. Джон не может в настоящем времени воспринимать всё происходящее, лишь отстраненно наблюдает за движениями панка и слушает шум перепуганных голосов. Вишеса удерживает крепко за локти, рыжий даже не видит кто, но видит как он брыкается, готовый едва ли не зубами вцепиться в того, кто посмел влезть в личные разборки. Жилка на бледном виске Сида нервно дёргается, но сам он вдруг застывает акриловой фигурой. Больше не вырывается, но убивает таким металлическим взглядом исподлобья, что Джонни сухо сглатывает и читает по темным бешеным зрачкам одно единственное слово. «Предатель»

***

В Америке всё было большое. Рыжий бездумно ковырял пальцем дырку в скатерти и озирался по сторонам, позволяя лёгкой попсе из радиоприемника на кухне захватить его беспокойные мысли и унести куда-то далеко, растворить в снежном небе. Наверное, люди поэтому пишут и поют попсу, чтобы эти жизнерадостные мотивы маскировали реальные проблемы. Ну по классике кароч. Но общей плачевной ситуации это, разумеется, никогда не помогало. Есть совсем не хотелось, но Стивенсон ради приличия затащил его в какую-то кафешку и теперь солист, как мученик, сидел напротив по-американски огромного чизбургера. Он пугал своим внешним видом и размером, заплывшим жиром на котлете и приунывшим тусклым салатом. Жрать на самом деле хотелось очень, с утра в желудке побывал только лагер и парочку тостов, но сейчас тошнило абсолютно от всего, а уж от такого артхауса на тарелке тем более. А тем временем договорить с приятелем надо, всё-таки не погоду обсуждаете. Джон от этого откровенно страдал. Журналист пытался разговорить его, прояснить ситуацию, но телевизионный шум в голове и садящая скула, где красиво так, кинематографично, расцветал синяк, не давали сосредоточится даже на еде, какие уж там разговоры. Уже завтра этот цветок раскроется в полной своей красе и ещё минимум пару недель Роттен будет ходить как малолетний опездол, охвативший за зелёные длинные патлы. Знаем, плавали. Он тем временем скучающе озирается: грязная желто-голубая плитка, вызывающий дремоту запах жжёного масла и официантки в застиранных бирюзовых фартуках неспеша снуют по заведению, больше напоминающему мелкую заправку где-нибудь в пихтовом Оригоне, чем почти в самом центре огромного мегаполиса. Американец, задумчиво попивающий крепкий кофе, изрекает очередной отрывок из своего больше монолога, нежели диалога: – ... и он же завязал вроде, – от наивности Джо даже плакать охота. – Как завязал, так и развяжется. Ты чё его в ломке не видел? Не за тобой ли и Малькомом он гонялся по всему отелю тогда? Рыжий гаркает от раздражения и вспоминает тот момент, щурясь от света из окна закусочной: американский тур, какой-то однообразный отель, как и десятки других, но утром ему по телефону сообщают как Сидни, напялив свастику на грудь, чтобы поярче, погромче, чтобы журналисты точно увидели, гонялся за Малькомом с целью отмутузить кудрявого. Джон тогда затаил огромную обиду (собственно, ничего не поменялось) и не смог поржать над комичность ситуации, но он надеялся, что однажды, когда этот нарик наконец помрёт, он сможет вспомнить и по достоинству оценить эту комедию. Вот уж Сидни, каков героиновый анархист, пытался прирезать своего менеджера ещё до того, как они формально распались. Умора. Джонни наконец принял свою чизбургерную участь и небрежно попытался порезать несчастное мясо (ножом блять! кто вообще так ест жанк-фуд?!), погребённое под булочками и утопленное вязким морем горчицы. Выходит откровенно говоря жалкое зрелище: теперь и горчица растеклась, и сам бургер развалился... «Ой, да в пизду» – на нервах думает парень, встаёт из-за стола и выплёвывает первое, что пришло в туманную голову: – Я курить. – Стоять. Строгий тон, громкий голос. Джон таким замер: сгорбившимся, с чуть удивлёнными синими глазами и сигаретой, наполовину донесенной до губ. Через секунду неловко обводит глазами столик и самого журналиста, приговаривая про себя почти отеческое: «ну и ну, Джо, значит что-то в тебе всё-таки есть». Стивенсон тут же смягчается до привычного состояния, хмурит брови от своей собственной несдержанности, наверняка ругая себя, и с неудобством поясняет: – В смысле погоди. Что с Сидом-то делать будем? А главный вопрос тем временем оставался открыт – солиста это конкретно бесит. Уже ничего не хочется, внезапно вспыхнувший где-то глубоко альтруизм источился от кулаки когда-то лучшего друга. Не проще ли бросить всё и вернуться обратно? Да, с позором, да глупо и бессмысленно, снова с тяжёлым замком вины на шее, зато может тогда на самом деле удастся забыться. Окончательно и бесповоротно. Этому конченому ничего не нужно, кроме очередной дозы, как бы он не строил несчастные глаза и не хватался за чужой свитер, как за спасательный круг. Джонни знал это. Всё вымылось, кроме спиртовой тоски. Он вдруг, не сдержавшись, уныло высказал вертящиеся по кругу мысли: – Не знаю. Нихрена я не знаю. Не знаю даже зачем прилетел. Просто захотел. – Просто захотел его увидеть? Прямолинейно пытается угадать Джо и тем самым бьёт по истине, даже не задумываясь. Внутри вскипает вулкан. – Щас блять! Этот гондон мне так жизнь испортил, что лучше бы он вообще сдох, жилось бы веселее! Стивенсон, все ещё живущий в мире пони и дешёвых детективных книжонок из 60-ых, игнорирует гнев Лайдона и с умным видом начинает рассуждать: – Ну смотри – за Сида заступился Мальком и Virgin. Залог уже подтвержден, но его заморозили на время, потому что конкретно сейчас Сид ждёт наказания не за убийство, оно не подтвердилось. – Я не хочу это слушать. Роттен чеканит остервенело, но устало. Его внутренности так и подскакивают, когда Джо, как мудрый всезнающий рассказчик, подкидывает новые пазлы для решения этого дела, но пацан намеренно запрещает себе эти потрясывания в желудке. Не выходят, не вымываются никаким алкоголем, водой, чистой ртутью эти общие воспоминания, одни на двоих, и сигарета в руках мелко дрожит. Хотелось скинуть ответственности на Джо, мать Сида, Малькома, на Стива с Полом, которые сейчас непонятно где вообще, на всех, на всех, на всех, только не на себя. Иллюзорное чувство того, что Сид прямо сейчас в шаге от смерти не проходило. Оно настолько перманентное и явственное, что даже страшно. Джон же видел его, видел эту бледную влажную кожу и мертвецкие глаза! В голову снова ударяет фантазия о том, как он умрет. Просто возьмёт и умрет, в палате, за её пределами – неважно. Дальше всё быстро, хаотично, как вспышки Полароида: шок, посмертная вина, ярость и мысли «и поделом ему», а потом громкие заголовки газет, первая полоса, и надо же – смотри, Сидни, всё как ты хотел. Яркая жизнь, яркая смерть. На спине стягиваются шнуры острого ледяного страха. В этот раз Лайдон чувствовал, с его то отличной интуицией, что это уже никакая не фантазия... Джо мягко, сочувствующе смотрит на приятеля снизу вверх, ведь он всё ещё стоит как вкопанный над столом с этой блядской сигаретой. Журналист с умными, серьезными глазами, как тогда в такси, пытается проникнуть внутрь чужой бури: – Джонни, послушай. Я столько от вас двоих наслушался про вас же. Нельзя это так оставлять. Ты единственный, кто у него есть. Хочется крикнуть, мол: «кто ты вообще нахуй такой, я тебя всего год знаю», но рыжий неожиданно для себя замечает, как же этот американец со стрёмной родинкой на самом деле прав. Собственная мать столько верещала в газетах, а сама, по словам Джо, так ни разу и не явилась в больницу. А кто ещё то? Подружка, как тогда, при записи первого альбома? Ну уж нет. Теперь точно нет. Хоть эта мысль по-настоящему успокаивает. Минус одна проблема. – Что там было? Джо, почти потерявший силы на попытки состряпать диалог, вдруг оживляется и снова лопочет с серьёзной миной: – Залог заморожен, сейчас Сид ждёт свое наказание за крупную драку. Ждёт правда в больнице, как видишь. Травмы. Деньги ещё не отданы, так что у тебя есть шанс. Джон выгнул бровь почти истерически. Какой в жопу шанс? Он похож на богатого придурка в пиджачке? Похож на Ричарда Брэнсона или ещё кого? В голове что-то щёлкает. Парень с нажимом, будто бы Джо вот-вот сбежит, говорит: – Кто продвинул это решение в Virgin? – Я не знаю. – А я знаю, кто НЕ продвинул.