𝕒𝕧𝕠𝕘𝕒𝕕𝕣𝕠

      А с Германией Франческу и правда связывало многое: такое, что не вместится ни в один полуночный разговор на кухне. Не хватит бутылки лимонного рислинга, не хватит четверти головки горгондзолы, и даже с первыми апельсиновыми лучами, скользящими по мраморным надгробьям некрополя, девушка едва ли приблизится к середине своей исповеди. Всё просто: это страна ее маленькой рождественской сказки. Всё сложно: ведь эта сказка уже давно закончилась и совсем не на "жили долго и счастливо". Да еще и так внезапно!.. Ческа даже не помнила, по какой причине это произошло. И на вспыхнувшее любопытство слушателя смогла бы только кокетливо повести плечом.       Мучило ли ее неведение? Может, только первое время – теперь уже нет. Бередить старые раны было совсем не в натуре итальянки, впрочем… Эта рана сама по себе вдруг заныла в том месте, где заявление полоснуло вчера кожу ладони.       Лизелотта.       В действительности они никогда не были близки. Их нежная дружба длилась всего две недели в конце декабря и ставилась на паузу до следующего года. В гостеприимном доме фрау Рихтер было просторно и холодно, и только трое детей на целую свиту серьезных и вдумчивых взрослых, увлеченных философскими вопросами – обстоятельства просто не оставляли этим непоседам выбора! И они отважной экспедицией исследовали каждый уголок поместья, вгрызались молочными зубами в украденные с кухни имбирные пряники и по ночам прокрадывались во внутренний дворик, чтобы босыми ногами зарыться в хрустящий снег, чтоб намочить подол широких хлопковых сорочек и до утра трястись от холода под одеялом, прижавшись друг к другу. Лизелотта – это волшебное зимнее детство, это ласковая немецкая сказка.       Это то, что люди обычно оставляют глубоко в прошлом и не позволяют никому – даже самим себе – вытаскивать в настоящее. Должно же быть в этой жизни хоть что-то святое и неприкасаемое, верно?       Святое. Неприкасаемое.       На утро следующего дня Франческа проснулась раньше обычного и, хотя очень старалась запихнуть себя обратно в небытие, как запихивается в горло бутылки непослушная винная пробка, но продолжала скользить затуманенным взглядом вверх-вниз по пыльной бархатной занавеске.       А платья фрау Рихтер тоже были сшиты из бархата… но совсем другого: тяжелого, плотного, угрозой шелестящего по каменным полам поместья, точно пожухлая осенняя листва, льнущая к хладной земле. И три маленьких сердечка замирали, когда на них вдруг из ниоткуда, из полутьмы витиеватых коридоров смотрели глаза цвета красного дерева – необычайно красивые, завораживающие. Но вот их хозяйка одаривала непосед, застигнутых врасплох за очередной невинной шалостью, скучающим и будто мертвенно холодным взглядом: настолько безразлично она относилась к их существованию. Одинаково безразлично: и к временному пребыванию в доме Франчески, долгожданной и любимой дочери своего семейного адвоката, и к постоянному проживанию здесь своих приемных дочерей воспитанниц. И фигура ее, статная и стройная, утянутая в дорогую ткань, тут же исчезала за поворотом, отчего-то заставляя двух сироток с надеждой тянутся в след ладонью.       Неприкасаемая.       Сейчас, лежа в кромешной тьме арендуемой комнаты, Ческа неожиданно вспомнила и тут же глубоко удивилась, что никогда – по крайней мере, никогда при ней – фрау Рихтер не касалась Бригитты и Лотхен. И вообще будто редко принимала участие в их жизнях, передав всю ответственность за воспитание и заботу милым пышным домработницам. С полустоном перекатившись на другой бок, Франческа справедливо задалась вопросом: зачем же тогда она вовсе их удочеряла брала под опеку? Разве не странно это, раз в сердце ангельски красивой фрау не было места для любви к детям? Или она выполняла какую-то благую миссию и взяла к себе незнакомых сироток из бесконечного сострадания?       Святая.       Только один раз за рождественские каникулы всем троим девочкам удавалось провести немного времени с отстраненной и загадочной хозяйкой поместья: примерно за неделю до праздника, ранним темным утром, в крошечной и отдаленной от шумных дорог постройке, спрятанной за ветвями вековых деревьев. На воскресной службе в кирхе.       Конкретных воспоминаний об этом в памяти Чески совсем не осталось: только какие-то образы и ощущения. Было холодно и больно сидеть на твердой деревянной скамье, было скучно слушать бесконечную речь пастора, куда интересней было разглядывать цветные витражи на окнах и в арках, считать по головам прихожан и бесстыдно хихикать из-за каких-то нелепиц, подбивая двух белокурых подруг локтем в бок.       Но… когда служба заканчивалась, и пустела некогда забитая людьми кирха, а фрау Рихтер продолжала неподвижно сидеть на своем месте, прикрыв глаза в безмолвной молитве, Франческа замирала вместе с ней и уже не обращала внимания на продолжающееся по бокам веселье. Становилось как-то… резко неуютно. Страшно. И потолок, усыпанной цветными камушками, уже будто давил на голову осуждением. Становилось стыдно… Но совсем не перед прихожанами или пастором, а перед Кем-то другим. И как-то потеряно, совсем бестолково, Ческа соединяла в молитве ладони и украдкой подносила их к губам, повторяя за фрау. И просто держала их у лица, совершенно ни о чем не думая: а о чем вообще нужно было думать в этот момент? Она, видно, прослушала объяснения.       Поэтому девочка просто сидела, из года в год, в странном и закономерном порыве дотронуться Кого-то краешком своей мысли. Ощущая необъятное счастье, тихое-тихое, такое простое и наивное. И совершенно не понимая, откуда это чувство берется и так щедро, и так безвозмездно наполняет ее изнутри Любовью.       А потом милые пышные нянечки отводили их на площадь, в самую гущу рождественской ярмарки, и до самого вечера они танцевали, пели, ели жаренные колбаски и орешки в сахарной глазури. И много-много смеялись, ловя рукавицами снежинки и поскальзываясь на заледеневших тротуарах. В такие дни Франческа, как и Лотхен с младшей сестрой, веселилась так отчаянно, что с трудом доползала до кровати и засыпала до пожеланий сладких сновидений. Но… Ох, как стыдно в этом признаваться – а она никогда и никому в этом не признается – но в такие дни в сладких снах ей виделись совсем не пушистые огоньки уличных гирлянд, блестящие от жира горячие колбаски с горчицей и не пестрые костюмы уличных артистов, а безразличная фрау, застывшая в безмолвной молитве. Одинокая, потерянная фигура в самом центре зала кирхи.       Такой мощный прилив непрошенной ностальгии сбил Франческу с толку. И даже немного разозлил, поэтому девушка порывисто встала с постели и затрясла несчастную занавеску, освобождая ее от слоя пыли. И расчихалась, злясь от этого еще сильней. Да… именно поэтому о Германии она думала как можно реже и хранила эти обрывки воспоминаний, как самую сокровенную тайну.       Окончательно растеряв остатки сна, Ческа заозиралась по сторонам в поисках потенциального источника света. Торшер – в другом углу комнаты, выключатель – в возмутительно узкой щели между шкафом и стеной, а вот телефон должен быть где-то в кровати… Бинго! На дисплее – заснеженный Рим, семь тридцать четыре утра, семнадцатое декабря, воскресенье и всего неделя с небольшим до…       – Che diavolo! – вырвалось слишком громко и недовольно. Синьора Маттеи по ту сторону тонкой стенки недовольно заскрипела матрасом. – Che diavolo! – повторила Франческа тише, не веря собственным глазам.       Это какая-то шутка! Не бывает череды таких фатальных совпадений! Сначала зашуганная Лотхен, потом пугающее сообщение Бригитты, затем не менее пугающий дежурный офицер с жуткими шутками о трупах, а теперь оно: утро воскресенья, которое они все детство проводили в кирхе!       – Che diavolo! – снова и снова Ческа отбрасывала от себя назойливые и тревожные мысли, но в этот раз… не то, что интуиция, а даже логика предательски засомневалась.       Дело явно нечисто. И это либо фееричный розыгрыш, зачем-то подстроенный злобным гением, либо вполне реальное и грязное преступление. Здесь, на одной из улиц, в одном из закоулков, в стенах одного из домов. В Вольтерре, в городе у Христа за пазухой – как иронично и горько это теперь звучит! Телефон полетел обратно в мягкие подушки, и Ческа с радостью полетела бы в след за ним, но вместо этого, спотыкаясь, поползла к скрипучему шкафу и принялась наощупь выбирать одежду потеплей.       Допустим – и снова от этого отпираться будет глупо. Допустим, но не будем слишком в этом уверены – как учит обывателей уголовное право: "Нет тела – нет дела". Впрочем, любой юрист, даже самый бездарный и особенно потомственный знает, что всерьез заподозрить факт причинения смерти можно и без тела, если есть совокупность других доказательств.       Но Ческа до последнего мялась в дверях своей комнаты. Затея идти, куда глаза глядят в поисках очередного знака судьбы, была сомнительной. Впрочем, сомневалась в ней Франческа не потому, что вся эта история могла оказаться плодом больного и пропитого вином воображения. А потому что она боялась, что вся эта история окажется правдой.

av

      За последние несколько дней температура в городе значительно понизилась, и в дрожащем утреннем воздухе, если сильно запрокинуть к небу голову, можно даже было разглядеть несмелые снежинки: снег в Тоскане пусть и выпадал, но крайне редко, а до Вольтерры это зимнее чудо и вовсе не долетало. Что ж, отличные новости! "И очередная странность" – подумалось Ческе мрачно. Она уже преодолела пешком два своеобразных квартала и подбиралась к самому сердцу главной площади, Пьяцца дей Приори, виновато постукивая каблуками по каменной кладке. На сонных улицах царила такая оглушительная тишина, что было слышно голодное пищание мышей где-то в подвалах, а шаги итальянки уж и подавно. Оставалось надеяться, что все горожане спят без задних ног, и не разбудит их даже пушеный выстрел.       План был надежным, как швейцарские часы: проникнуть в главный собор и уже там на месте решить, что делать со всеми этими обстоятельствами. Но была одна загвоздка: собор этот работал только несколько дней в году, собирая щедрые пожертвования и, так и быть, проводя какие-то службы, а затем закрывал свои двери и снова служил исключительно украшением исторической части города. Идти туда было безнадежно, но куда лучше, чем позволять подозрениям грызть мозг, поэтому Ческа усердно то поднималась в гору, то сбегала с горы, преодолевая трудности городского ландшафта.       Но чуда не случилось. И кафедральный собор Успения Богородицы, и почти дюжина церквушек вокруг, и даже скромная молельня Святого Антонио, укрытая в арке между джелатерией и винным погребом, были надежно заперты. Франческа только сдирала кожу ладоней, дергая одни замерзшие ручки тяжелой двери за другой. Солнце уже лениво восплывало над городом, а девушка все бродила и бродила из одного квартала города в другой, толкая и дергая будто уже всё подряд. Ну должно же хоть что-то быть открыто в этом треклятом…! Палаццо.       – Ага, – хмыкнула Ческа как-то истерически, даже не взглянув на торжественный и стройный дворец позади.       И устало зашагала в сторону дома, вновь чертыхаясь и уже предвкушая теплую постель, распростирающую к ней свои пуховые объятия. Все происходило, как в тумане: и действительно по такому необычному холоду и предрассветной тьме было сложно обращать внимание на детали. Поэтому она далеко не сразу заметила, как за ней следует стройная фигура, укутанная в темный тяжелый плащ. А плащ угрожающе тихо шуршал при нарочито медленной ходьбе своей владелицы, совсем как платья фрау Рихтер.       – Заблудились? – затылком Ческа ощутила, как сладко растянулись чьи-то губы в ухмылке.       И остановилась где-то между тем самым собором и сувенирным магазином, на узкой полоске света розово-оранжевого солнца. В это мгновение ее сердце, стучащее бойко и возмущенно, вдруг будто сжалось и притихло, как цепенеет птица и мелкий зверек при опасной близости хищника. И если раньше она бродила по городу приведением, замерзшим и полусонным, то сейчас мозг послал каждой клеточке тела импульс адреналина, заставляя глаза видеть четче – как если бы ей с силой вдавили в глазницы стеклянные линзы –, уши слышать тоньше, а бедра и икры налиться кровью, готовясь к внезапному и стремительному побегу.       А вокруг все так же никого, и все такая же оглушительная вязкая тишина. Не ползет за занавесками тень пробудившегося жильца, не посвистывает на плите закипающий чайник и не журчит под ногами вода, тревожащая трубы канализации. Даже предатели мыши замолкли, позабыв о смертельном голоде. Только стрелка часов на одной из башен, скрипя, вертелась вокруг циферблата, отмеряя секунды до чего-то фатального.       И затылок тянуло от чьего-то пристального взгляда. Как назло, Франческа стояла на свету, ослепленная новорожденным солнцем, и с трудом различала объекты в тени. А фигура эта как раз таилась в полумраке, не нападая, но и не отступая – мучая ожиданием. Ческа несколько раз с силой моргнула, прогоняя с глаз пелену, и мысленно дала себе пощечину. "Расклеилась!" – и еще одну, и еще. "Знала ведь, что влезаешь в какую-то загадочную дрянь! Не поджимай теперь трусливо хвост!".       – В воскре… – вместо привычного дерзкого слова вылетел какой-то писк. Девушка прочистила горло и выдержала паузу, загоняя животный страх поглубже в глотку. – В воскресенье на рассвете? No, signorina! В такое время по городу бродят только хладнокровные преступники, а они, поверьте, не теряются.       Франческа сморщилась от своей нелепой шутки. Вышло совсем криво, но всяк лучше, чем жалкое молчание и ступор. С таким ответом умирать не стыдно!..       – Вот как? – но нежный голос незнакомки за спиной будто за ниточку дернул страх из глотки обратно, на кончик дрожащего языка. И мягкая поступь из-за левого плеча медленно вскипятила кровь в ушах.       Фигура остановилась поодаль, так и не вынырнув из сероватой тени. Плащ скрывал ее тело и голову, лишь несколько золотистых локонов выбивались из-под капюшона да глаза горели неестественно ярко – единственное, что Франческа увидела боковым зрением, практически украдкой. А затем незнакомка заговорила вновь:       – Значит, нарушаете закон?       Ческа нервно хмыкнула, избавляясь от зашкаливающего напряжения. И, прежде чем ее голос вновь предательски задрожал и оборвался, она порывисто – по-птичьи резко – развернулась и пропела:       – Каюсь! – даже попыталась натянуть на губы смешливую улыбку. – Хотела проникнуть в собор!       И… обомлела. Перед ней стоял не человек, нет: перед ней стоял Ангел. И красота его была столь совершенна, что ужасала. Руки Франчески сами собой подтянулись к груди, демонстрируя открытые ладони в сдающемся жесте, а разум мгновенно помутнел. И глаза будто перестали видеть вовсе, прикованные к светлому нежному лицу, обращенные только к нему и ничему больше. И уши заложило, отказавшись слышать что либо, кроме Её медового голоса. И ноги так внезапно расслабились, позабыв об опасности и бегстве, что Ческа чуть было не упала на колени, преклоняясь пред незнакомкой в благоговении, но чье-то сильное движение подхватило ее в воздухе, сжав пальцы вокруг правого плеча. Позже на этом месте, будто клеймо, заалеет кровоподтек.       А пока Франческа буквально висела на руке Ангела, как жалкая марионетка, и смотрела, смотрела в ее глубокие глаза цвета красного дерева и переживала сильнейшую бурю в груди. Это был искренний восторг, влюбленная песнь соловья перед жестокой и кровавой смертью. Это была гнилая зависть чужой женской красоте, такая земная и понятная, но необычайно сильная, почти до маниакальной ярости. Это была беспомощность перед чем-то, что сильней и совершенней. Это была вдруг вспыхнувшая сигнальной ракетой похоть: грязная, липкая, неправильная. И все сразу и все больше, и больше, и больше – что-то внутри, но никак не отключенный мозг, заставило ее беспомощно ловить воздух губами, чтобы не умереть от добровольного удушения прямо в центре площади. Потому что в плену алых глаз она совершенно забыла, зачем ей нужно дышать.       А глаза Ангела были прикованы только к ладоням напротив: маленьким, тонким, истерзанным холодным металлом дверных ручек. Кожа порозовела, потеряв свои верхние слои, и пустила желтоватую лифму, замерзшую карамельными шариками в центре ладони. И на правой руке, где-то сбоку, между указательным и большим пальцем, поверх свежего пореза проступила кровавая роса, мелкая, как россыпь гранатов. Долгожданная, вожделенная.       Все происходило спонтанно. И властное движение чужой руки, и ватные шаги в сторону каменной лестницы, и жалобный звон сломанного замка. Только перешагнув порог собора Франческа чудом ухватилась за остатки трезвости. Неосознанно, будто по воле Кого-то другого, оглядела мрачный зал с вереницей скамеек до самого алтаря. Вспомнила, зачем так отчаянно рвалась в любую церковь и чего боялась сегодня задолго до рассвета.       – Столько живу в Вольтерре и ни разу здесь не бывала, – зачем-то сказала она не своим голосом, вперившись взглядом в истоптанный сотней ног пол.       Ангел в темном плаще остался стоять по ту сторону порога.       Прошло всего несколько секунд, хотя по ощущениям целая вечность, когда дверь разочарованно захлопнулась, и поток ветра ударил Ческу в спину. Но она еще долго приходила в себя, ощущая, как медленно стекает с плеч цунами пережитых эмоций. И как вместе с ним тускнеет в памяти лик прекрасной незнакомки – будто они не встречались вовсе – : лишь глаза, необычно яркие глаза, точно такие же, как у фрау из далекого детства.       Всем весом вдруг наваливается на нее смертельная усталость, как если бы Франческа взаправду долго и упорно от кого-то бежала. И безразличны ей серые колонны собора, и деревянные скамейки, и укрытый льняной скатертью белый алтарь. На все еще ватных ногах она осторожно разворачивается и направляется в сторону выхода, чтобы скорей оставить в прошлом сегодняшнее утро: чем дальше, тем странней происходящее вокруг. И тем убедительней догадки о совершенном совсем рядом преступлении, а может даже преступлениях.       А у дверей стоит, тоскливо поблескивая, стеклянный ящик для пожертвований. И среди разноцветных купюр всех мастей – евро, франков, долларов и крон – Франческа замечает необычно прямую и короткую бумажку, почти выцветшую. Ха – какой-то умник додумался бросить к церковным пожертвованиям карту Таро: и не простую, а невероятно ироничную – Дьявола.       И что-то щелкает в голове. Утро воскресенья, кирха, служба. Две белокурые головки, сидящие от Чески по бокам. Одна – младшая – скучающе болтает ногой, не достающей до пола. Другая – постарше – заговорщически обнимает свою маленькую сумку, пузатую от толстой колоды карт. В тот день она заметила под скамьей потрепанные Таро и поспешила присвоить себе находку.       – Где, как не в церкви, ошивается Дьявол, соблазняя нас, – зашептала Лизелотта, когда выдалась такая возможность. – Только фрау не говори, а то сдаст меня обратно в приют. Что?.. Не смотри на меня так! Эй, Ческа! Ческа, иди сюда, говорю! Давай мизинец: это будет нашей с тобой тайной. А как научусь, буду тебе гадать, идет?..       Все встало на свои места: и "Дурак", и "Дьявол". Неясным осталось одно: что за страшные тайны сестры хранили, раз даже об убийстве Лотхен не смогли сказать прямо, а обрушили на голову почти забытой подруги шифр из карт?

av

      – Предлагаю договоренность!       Взрывной характер Джейн был хорошо известен всему миру, но только один мужчина на всей планете добровольно терпел такие выходки. И Алек даже не повел бровью, когда сестра без учтивого стука ворвалась в его кабинет и встала в самом центре комнаты, взывая к вниманию. Впрочем, Джейн тоже было хорошо известно, что ее брат не терпит вольности в свой адрес – даже от нее. И она тут же легко склонила голову в извинении, в упор смотря на него исподлобья.       Алек не был занят чем-то значительным – лишь будничным чтением –, но удивительно стойко игнорировал появление своего близнеца, бродя расслабленным взглядом по желтой странице с филигранной арабской вязью. По итогам бессмертной жизни лишь одна вещь на свете оставалась для мужчины все такой же неоднозначной и противоречивой и потому раз за разом приковывала его к себе – поэзия. Порой стройная и лаконичная, иногда вульгарная и безобразная, а временами проникновенная и сложная, затягивающая в лабиринт метафор и искусных аллегорий. И чем отличней и дальше от тебя культура автора, тем увлекательней чтение. Этот потрепанный томик, к слову, был написан Абу Талибом – крайне специфическое творение.       Если бы Джейн могла использовать свой дар без зрительного контакта, то Алек бы уже давно мучился от извращенной боли – молчание затягивалось, и сестру это страшно злило. Поэтому, едва заметно ухмыльнувшись и потянув паузу еще немного, Алек, наконец, кивнул в ответ.       – Знаю, тебе пресытили поездки в Новый Свет, – произнесла Джейн с чувством. – Туда полечу я.       И не прогадала со своей сделкой. Мужчина дочитал витиеватое предложение до конца и прикрыл книгу в одной руке, зажав между страниц указательный палец. И поднял на сестру тяжелый взгляд: то ли от воспоминаний о клане вегетарианцев и их четвероногих друзьях, то ли от подозрительной любезности Джейн.       – Великодушно, – иронично обронил он и замолчал, ожидая продолжения.       Блондинка полуулыбнулась, довольная произведенным эффектом. И хотя остальная часть разговора была серьезней и щепетильней, но продолжила невозмутимо:       – А ты поддержишь одну мою просьбу к Повелителю.       Алек обратил черные глаза куда-то за спину близнеца и сиюсекундно взвесил все против и за. Дело было даже не в Калленах, а в том, как унизительно его заставляли быть посыльным и преодолевать целый океан ради кучки жалких бессмертных и праздного любопытства Королей. Такие дела поручают вампирам пониже рангом, но никак не своим приближенным. А, может, таким образом Аро ставил сильного и амбициозного слугу на место, ведь уже давно он видит в его мыслях недовольство своим несправедливым положением: с таким умом, опытом и твердостью характера Алек считает, что достоин гораздо большего. Джейн, впрочем, об аппетитах брата даже не подозревала и слепо, благодарно упивалась своим "особым" положением – тем лучше. Меньше всего он хотел втягивать сестру в политические интриги. А что до ее просьбы… Какой бы дерзкой эта идея не была, это может быть еще один шанс заявить о себе перед Короной. И Алек вновь согласно кивнул.       – La mia cantante, – Джейн очень постаралась звучать беспристрастно, но свежие воспоминания об этой удивительной, почти невозможной находке заставили ее раздраженно облизнуться. – Местная.       Вот как… Такое, впрочем, возможно. Скажем, перебрала вина, чем обезвожила организм, не приняла вовремя душ и целый день не пила воды – и щедрая защита меценатов спа́ла. К счастью, раньше ничем критичным это не заканчивалось. Но чтобы местная не просто запахла, а запела…       Между ними произошел напряженный молчаливый диалог. Оба знали, что Повелитель принципиален в таких вопросах. Что еще хуже, оба знали, что Алек принципиален в таких вопросах. Это вбитый в голову постулат их вампирской жизни, что, впрочем, имеет под собой множество оснований – мужчина был убежден в справедливости такого решения. Нельзя кусать руку, что тебя кормит – а именно жители Вольтерры заставляли город процветать и привлекали сюда новую кровь. И чтобы сама Джейн, фанатичная блюстительница закона, смела нарушить его?       Когда он вновь перевел на сестру взгляд, Джейн смотрела куда-то вбок, легко и бесцельно, будто коротая время перед неутешительным вердиктом – уже понимая, какой ответ получит. И оказалась права.       – Не первая и не последняя, – отрезал Алек сурово, даже не скрывая своего разочарования. Он не станет потакать постыдной слабости перед кровью: ей это не по статусу. На что Джейн только рассчитывала?       Кажется, – кажется –, пушистые ресницы девушки дрогнули от услышанного. Или из-за напоминания стражника о скором рейсе в штаты. Мужчина отложил на журнальный столик книгу, сдержанно поднялся из кресла и принялся поправлять расстегнутые манжеты рубашки, имитируя сборы в дорогу.       Алек знал точно: за всей этой историей с певицей стояло что-то еще. И озвучивать это Джейн не решалась до последнего, держа свои слова, как туз в рукаве – и, может, не озвучила бы вовсе, согласись он на ее условия. Он ждал. Но когда лимит его терпения почти исчерпался, мужчина зашагал к выходу – не всерьез; лишь, чтобы подтолкнуть сестру к ответу.       Джейн не умеет проигрывать и не принимает отказы. Она все равно захочет все сделать по-своему. Так и произошло. Девушка преградила ему путь перед самой дверью и болезненно выдохнула:       – Она пахнет, как ты.

av

      Алек всегда подозревал что-то неладное. В огне Джейн пострадала сильней, чем он, но обратилась раньше на целую неделю. И долго не решалась заглянуть ему в глаза, объясняя это еще неподконтрольным истязающим даром. Он догадывался, что его обращение затянулось по какой-то непредсказуемой причине, но мудро молчал, не желая стыдить и без того сгрызаемую виной сестру.       Наконец, все встало на свои места – всегда встает, только для этой тайны потребовалось почти две тысячи лет. Алек дважды был на волосок от смерти: в первый раз из-за ожогов костра, зажженного односельчанами, во второй – из-за клыков Джейн, даже сквозь циркулирующий по венам токсин услышавшей пение его человеческой крови.