𝕒𝕧𝕠𝕘𝕒𝕕𝕣𝕠

      Скрипуче пел музыкальный фонарь, местами уже нагло фальшивя – давно пора сменить ему батарейки. Где-то за спиной Франчески, за резной дверью с надписью «Вход только для персонала», обложившись бумажками и коробками, синьора Маттеи пересчитывала кассу – это дело она доверяла только себе. А за несерьезной гипсокартонной перегородкой, скрывающей от посетителей кухню, синьор Гатто вслух зачитывал свой коронный рецепт панеттоне, отмеряя сыпучие ингредиенты и заливая цветастые цукаты карамельным коньяком – наверняка, еще и прихлебывая попутно из бутылки. Но сдавать его перед начальницей с потрохами желания не было.       Между ними тремя, такими разнокалиберными и чужими, существовала сильная связь – как если бы эта пекарня была каким-нибудь семейным бизнесом. Как если бы они знали друг друга не всего пару лет, а всю жизнь. И если близость с синьорой была Франческе понятна – в конце концов, они делят одну жилплощадь –, то пекарь Гатто прокрался в ее сердце будто совершенно незаслуженно: разговаривали они редко и чаще по каким-то поверхностным пустякам.       Как, в принципе, и с собственным отцом. Синьор Авогадро, хорошо известный в узких кругах юрист и семейный адвокат одной знатной немецкой особы, дома появлялся в потемках, скупо чмокал в лоб уже спящую дочь и никогда не заводил с ней по-настоящему серьезных разговоров. Он просто был где-то на фоне и создавал иллюзию присутствия – так завелось у Франчески и во взрослой жизни: мужчины всегда плавали у нее где-то на поверхности, на одном уровне с разговорами о погоде.       Хотя настоящая причина, по которой Ческа не сдавала коллегу-выпивоху была банальной, как день: она сама занималась не совсем своими рабочими обязанностями. Прыгая с одной вкладки на другую, девушка бестолково хмурилась, теряясь в километровых текстах и мистических формулировках. К десятой минуте попыток что-то прояснить Франческа утратила способность читать уже любой, даже самый сухой текст: в интернет-толкованиях Таро было столько воды, что ее мозг будто промыли раствором хлора.       – Не знаете, – прокричала она как сигнал «SOS», беспомощно тыкая на крестик браузера. – У нас есть в городе кто-нибудь по Таро?       От сведущего человека конкретики добиться проще. Синьор Гатто, увлеченный своим пекарским искусством, буркнул в ответ что-то нечленораздельное, что Ческа приняла за «нет». А вот веселое шуршание банкнот за ее спиной внезапно стихло. И будто даже повеяло каким-то мертвенным холодком. Пауза затягивалась, и, не оборачиваясь на дверь, девушка переспросила:       – Ну? А Вы, синьора?       В ответ тишина. Ческа, помучив ноутбук еще немного, наконец выключила его – все равно посетителей сегодня нет и не будет. В эти дни пекарня зависела исключительно от туристов синьоры Вольтури да пары знакомых, но не самых постоянных гостей. Работа настигала их волнами, как цунами: большой поток обильных заказов и гул иностранной речи, а потом резкий отлив и безмолвье. Уныло, и будто время застыло.       С концами сбегать в сонную Вольтерру было желанием импульсивным, но Франческа еще ни разу о нем не жалела: ее нутро всегда желало чего-то такого – уединения с собственными демонами. И даже сейчас это тягостное течение времени, один скучный день перетекающий в другой, был девушке на руку: тем больше внимания и сил она могла уделить замаячившей на горизонте тайне. Все складывалось подозрительно ладно и удачно, будто кем-то талантливо спланированно – и чувство это как возникло, так и не спешило ее покидать.       Неизвестность и величие происходящего манили…       – Знаю, – бесшумно возникла за ее спиной синьора Маттеи и прошла в общий зал, держа в руках полупустой стакан.       Ческе потребовалась секунда, чтобы понять, о чем идет речь – о местном тарологе, конечно же. Или… как удачно она вклинилась в течение ее мысли. И как проницательно блестят в огоньках гирлянд ее болотно-карие глаза, когда женщина делает неожиданно большой и жадный глоток воды. Ее тучное тело бодро и несколько возмущенно поднимается на один из стульев за барной стойкой, аккурат напротив Франчески.       – И ты знаешь, – выплевывает она с укором, звонко цокнув. – Не делай вид, что не знаешь.       Синьора принимает вдруг такую воинственную позу, будто под ней был по меньшей мере трон. Пекарь Гатто настороженно понизил голос и перестал звенеть стеклом бутылки. А Ческа потерянно разомкнула губы, не выдерживая тяжелого, пытливого взгляда напротив. Откуда в ней вдруг взялась такая суровость? Она была с ней сегодня весь день или появилась недавно? С прибылью не все ладно? Или осуждала Франческу за желание обратиться к картам? Да нет, вздор! – ведь синьора сама неоднократно задавала пикантные вопросы колоде. Ческа хорошо помнит, какой хмельной и веселой она возвращалась с таких посиделок с…       – А… – точно, и как она могла про это позабыть.       – Bi. – передразнила женщина ядовито.       Некогда близкая подруга, а теперь мерзкая разлучница, уведшая пусть и не самого перспективного, но стабильного мужчину. Вообще-то, продолжать этот разговор, да еще и на такой ноте, было сродни самоубийству – ах, если бы не острая нужда разобраться во всем как можно быстрей! Ческе казалось, будто где-то вдали шелестят песочные часы, увлекая за собой вниз шансы на благополучный исход. А был ли шанс на этот исход вовсе? Или все предопределено в багровых тонах?       – А где мне ее найти? – протягивает девушка тихо-тихо, натянув на лицо маску невинного любопытства. И смотрит в глаза своей начальницы так пристально, что даже гипнотично. В глазницах начало легонько жечь, и сопротивление женщины напротив вдруг дало трещину.       – В борделе.       Так откровенно, что даже грубо. Синьора в один глоток опустошает стакан и всматривается в торжественный мрак улицы, чернеющей за мириадой лампочек. Стрелка часов едва поцеловала цифру пять, но световой день уже оборвался, погрузив Вольтерру в сладостное ожидание сна. И человеческое тело, зависимое от всех природных процессов, уже ослабело от недостатка энергии. Быть может, именно от этого возмущенная и обозленная синьора вдруг вменила гнев на милость и взглянула на Франческу чуть снисходительней.       – Истинно тебе говорю, в борделе, – подтвердила она, чуть хмыкнув. Сбитое с толку выражение лица Франчески ее весьма позабавило. – Эта тощая сицилийка держит притон.       Бизнес отнюдь не благородный, но прибыльный: в местную обитель любви захаживали даже коренные горожане. Ческа часто что-то слышала про это место, но никогда не соединяла пазлы в единую картину. А тут вот оно, как… Впрочем, это очень соответствовало имиджу "тощей сицилийки". Они встречались пару раз, совсем украдкой, впрочем, вели себя друг с другом так, будто давно и крепко дружат. Но была в ее глубоко посаженных глазах и тонких бровях домиком какая-то нехорошая чертовщинка...       – Если пойдешь, плюнь ей в лицо от меня, – попросила дама горячо, чуть склонившись над барной стойкой. – Выпишу премию.       Ческа разразилась заливистым хохотом, не выдержав абсурда происходящего – oh, mio Dio! Сказал бы кто, что она будет ходить по борделям и учиться толковать Таро, чтобы раскрыть загадочное убийство подруги из детства! Ну, какой замысловатый сюжет!       Синьора тоже не смогла сдержать хитрой улыбки, но по какой-то своей причине. Подтолкнула к Франческе опустевший стакан и уже почти продолжила ядовитую тираду по подруге-предательнице, как вдруг заметила на протянувшихся девичьих ладонях розоватое шелушение, еще вчера покрытое лимфой. И – как удачно – противный, все никак не заживающий порез, еще пунцово-розовый. Синьора Маттеи как-то странно и спешно сменила тему разговора:       – Не забывай пить воду.       Ческа не сразу отреагировала на ее слова. Лишь спустя пару секунд неуклюже кивнула, будто на нравоучение матери, и свела брови к переносице. Что заставило женщину вдруг сделать такой необычный комментарий? Взгляд опустился на собственные ладони, и девушка даже как-то смущенно сжала их в кулаки, пряча ранки.       – Ты ведь не хочешь сморщиниться, как она? – поспешила добавить синьора, моментально придав голосу тепла. – Так ведь, uccello mio? Любишь вино, люби и воду, а то оставишь на дне бокала всю молодость!       Они обменялись легкими полуулыбками, сводя на нет это маленькое недопонимание. Франческа моментально принялась за мытье скопившейся в мойке посуды, замурчав песню в унисон с музыкальным фонарем. Она умела с легкостью отпускать такие ситуации – полезный навык, экономит много сил и нервов. Впрочем, именно сейчас ей это далось с трудом. Что-то, что принято называть шестым чувством, подозрительно заклокотало где-то в районе горла, порываясь накинуться на начальницу с расспросами. Но девушка сдержалась.       Что-то совсем она ослепла от своей разыгравшейся паранойи…       А синьора продолжила следить за Ческой с неподдельной тревогой. И отвлеклась от наблюдения только тогда, когда девушка сделала последний глоток студеной воды.       …или же, напротив, у Франчески стали, наконец, открываться глаза.

av

      Ныряя с одной узкой улочки на другую, Франческа бродила уже за малым больше пятнадцати минут в поисках какого-нибудь опознавательного знака: должен же бордель быть как-то обозначен! Неоновой стрелочкой или, что больше отвечает антуражу Вольтерры, ярко-красной простыней из окна – элегантный и непрозрачный намек. Но, увы – особенно в зимний вечер – все дома и кварталы были на одно лицо. И толку-то от этого гугла? Город сверху – как лабиринт Минотавра, здесь и с путеводной нитью потеряешься.       К счастью, место это было довольно популярным, и подозрительное скопление фигур, стыдливо рассосавшееся по городу за пару мгновений, лучше всяких карт указало на нужную дверь среди сотен точно таких же непримечательных тосканских дверей. Ческа занесла было руку, чтобы почтительно постучать, но не нашла, за что зацепиться – дверного молотка попросту не оказалось. И потому она с усилием толкнула дерево бедром, приготовясь к схватке со старыми тугими петлями. Впрочем, – ожидаемо – эти дверные петли поддались послушно. Видно, были хорошо разработаны.       И так вышло, что вопреки своему намерению сохранять благопристойный вид – особенно в таком знаковом местечке –, она не вошла, а влетела в помещение, едва не потеряв равновесие.       – Да уж, – ловко отшутилась Ческа, чтобы не выдать никому внутри свою неловкую растерянность. – В нашу пекарню дверь открывается гораздо реже.       Она моментально выпрямилась, стряхнув невидимую пыль с боков яично-желтого пальто, и с удовольствием отметила, что была в помещения одна. Это была маленькая и душная комнатка, похожая на старую аптечную лавку. Под потолком тускло горел фонарь, не разрушая томительный полумрак. За деревянным прилавком виднелись скромные полки, уставленные книгами и затейливыми фигурками. Воздух здесь был тяжелый и терпкий – не исключено, что хозяйка дополнительно жгла особые благовония. Только ее самой не было видно: лишь красноречивый скрип то ли пола, то ли каркаса кровати за стеной, наполняли это тесное помещение жизнью.       – Франческа-а! – растянув окончание, прошуршал низкий женский голос. – Так неожиданно-о!       Ее фигура появилась из арки через секунду, облаченная в строгое черное платье-футляр. Она не вышла из-за прилавка, но приветственно распахнула руки и не без опаски осмотрела комнатку – вероятно, в поисках своей некогда близкой подруги, синьоры Маттеи. И, не обнаружив ее присутствия, ощутимо расслабилась, даже позволив себе ссутулиться.       – Ты-ы?.. – полунамеком спросила она, вдруг шаловливо изогнув тонкую бровь. Карие глубоко посаженные глаза мигнули в полумраке чем-то кричаще пошлым.       – No. – отрезала Ческа, хмыкнув. – Но тоже по одному… грязному делу.       Синьора заулыбалась шутке и совсем опустила плечи, теряя всякую стать. Женщиной она была высокой и жилистой, но по какой-то непонятной причине вечно укорачивала себя плохой осанкой. Или это теснота и узость города заставляли ее широкий островной нрав сгибаться?       – Поняла-а, – она прошла вдоль полок и остановилась рядом со шкафчиком, замешкавшись. Бросила несмелый взгляд на Ческу и будто глубоко задумалась на пару секунд. Видимо, взвешивала все "против" и "за".       Расстались они с синьорой Маттеи очень скверно – а как по-иному уводить чужих мужчин? И ссора их была такой пылкой и яростной, что обожгла всех друзей вокруг: в "Корабль Дураков" сицилийку теперь не впускают даже погреться. Обожгла ссора всех да не Франческу. У этой девушки была удивительная способность сохранять судейский нейтралитет и не переходить на низости. Впрочем, женщина знала железно: Ческа за свою синьору стоит голой грудью и, чуть что, не замешкает это продемонстрировать. А пока дружелюбно улыбается в центре комнаты, подсвеченная золотом лампы сверху, точно ангел.       – Я не за раскладом, – поспешила объясниться девушка, и ее звонкий птичий голос вывел синьору из глубокой задумчивости. – Мне бы самой научиться Таро понимать.       – О-о…       Худая фигура вновь выпрямилась, обведя посетительницу заинтересованным взглядом.       – Что, Розари-и заскучала без моих гада-аний? – спросила она дерзко, хотя на это ей, откровенно, понадобилось немало смелости.       Раньше Ческа не задержала бы эти слова в своей голове, по обыкновению легко переключившись на что-то более приятное, но теперь, когда что-то в ней со скрипом открывалось, она не могла не заметить надежды, сквозившей в этой, казалось бы, насмешке. Сицилийке отчаянно хотелось, чтобы синьора Маттеи нуждалась в ней. Неясно только, почему: из своего змеиного злорадства или тоски по нежной дружбе? Зачем же тогда было губить то, что так ценно?       – Что это у Вас? – проигнорировала ее вопрос Франческа, всмотревшись в одну из заставленных полок.              Всмотрелась так искренне увлеченно, что хозяйка даже не смогла затаить на девушку обиду и вместе с ней обратила глаза на сложную композицию.       – Соль, – пояснила она, погодя. – И селенит. Чистят эне-ергию.       На полке в упорядоченном хаосе лежали кремовые кристаллы, присыпанные белоснежной крупной солью, а в центре – стопка карт рубашкой вверх. И хотя их "энергия", как выразилась хозяйка притона, должна быть очищена и уже совершенно безвредна, но держалась она от них, все же, на почтенном расстоянии.       – Не моя колода, – вдруг призналась женщина. – Еще и нерабо-очая: карт не хватает.       Синьора скрестила руки на груди, сомневаясь, но все же рассказала по какой-то известной только ей причине:       – Туристка на прилавке забыла.       "Бам-с". Ческа, до того нарочито невозмутимая и прохладная, вдруг вспыхнула, точно бенгальский огонек, и живо забегала глазами сначала по полке, потом по стенам комнаты и, наконец, по скрюченной фигуре сицилийки. Туристка и Таро – все это складывалось в до возмущения знакомый сюжет.       Лотхен. Без веских на то доказательств, но точно она – без сомнений она.       Франческа подалась, наконец, вперед, покинув свое почетное место прямо под резным фонарем. Она подошла вплотную к прилавку и оперлась о него ладонями, наклоняясь ближе к картам. Рубашка их была потрепанная и блеклая, но когда-то уверенно желтая с глянцевым золотистым тиснением: неприлично дорогая находка, которую Лизелотта без зазрения совести присвоила себе еще в детстве. Но то была Лотхен, обозленный и вечно голодный волчонок, лишенный излишеств почти всю осознанную жизнь в приюте. И, хотя это обстоятельство было на руку, но Ческа не могла не задаться закономерным вопросом: а зачем чужая, старая, потрепанная, еще и нерабочая колода понадобилась этой зажиточной синьоре?       Будто почувствовав немой вопрос Франчески, сицилийка нехотя сделала пару шагов вперед и остановилась неподалеку, обратив к ней свое сухое тонкое лицо. Но молчала, просто скользя жадным взглядом по девичьей фигуре. Ческа об этом не догадывалась – и ей, признаться, было попросту безразлично –, но ее присутствие оказывало на людей вокруг почти такое же влияние, что было у таинственных фигур меценатов, плывущих по улицам в длинных бархатных мантиях. Только меценаты были недосягаемыми и чужими, а Франческа – вон, руку протяни и коснись.       В ней что-то было от Них – тощая сицилийка, искусница во всём дьявольски грешном, ощущала это явно. Но в упор не могла разгадать, что именно, и потому просто млела в присутствии милой булочницы, такой чудачной и своенравной, совсем отличной от достопочтенных господ.       Франческа заглянула ей в глаза почти в упор, сосредоточенно сведя брови к переносице. Давление в глазницах вдруг усилилось, и вновь начало легко жечь – как если бы от напряжения лопнул капилляр – но девушка не отступила:       – Зачем же Вы тогда себе её взяли?       Ответ последовал неукоснительно:       – Ну как не взять, если та-ак плохо лежи-ит.       Ческа опешила от неожиданной откровенности, кричащей о сущности этой женщины гораздо больше, чем она бы хотела раскрыть. А сицилийка еще пару секунд находилась в блаженной легкости, не осознавая то, что только что произнесла.       Но быстро осознала и резко отшатнулась вбок, ударившись плечом о полку.       Розария Маттеи мужчину своего не баловала лаской. И увести его, в сущности, было даже слишком легко: он как теленок побрел к сицилийке, жалуясь на тиранический холод уже покинутой любовницы. А ведь ей самой, разлучнице, он был совсем не нужен. Это все… слабость. Человеческая низость и слабость. Зависть тому, кто кажется успешней и сильней. Возможность сделать больно тому, кто кажется неуязвимым. Чего ради?.. И карты эти… К чему, если есть свои и даже лучше?       – Уходи, – быстро и четко выплюнула женщина, затравленно взглянув на посетительницу.       Она как дикий зверь страшилась: то ли Франчески, то ли оголившейся правды.       – Уходи, я сказала! – повторила она почти истерически, вжимаясь в полки.       Ческа, все еще смущенная и сбитая с толку, сделала несколько шагов назад, даже не приступив к перевариванию случившегося. Что-то творилось…       – Стой! – вдруг прокричала сицилийка, беря в охапку проклятые пожелтевшие карты и швыряя их на прилавок. – На! И уходи!       Колода едва не рассыпалась осенними листьями по полу, но девушка как-то сумела поймать ее и удержать в ладонях. И, все еще шокированная и оттого будто проглотившая кол – настолько прямой и гордой была ее спина –, Франческа медленно вышла из душного помещения и по памяти побрела обратно к пекарне.       Что-то творилось… С Лотхен и Бригиттой, с городом, с тощей сицилийкой, вдруг отказавшейся от присвоенной вещи. Глазницы все еще горели, а на морозе и вовсе будто закололи иглами – и неожиданно по щекам Чески полились горячие слезы. Не страха и горя, просто защитная реакция, и от этих слез совсем не легчало на сердце. Она редко и медленно моргала, сгоняя с глаз пелену, и крепко сжимала в руках толстую пачку карт. По голове будто огрели чем-то тяжелым: послевкусие от визита в бордель осталось такое мерзкое, что девушку даже мутило.       Хотя, такое послевкусие у нее появлялось часто в последние дни. Что-то творилось. Но творилось будто и с Франческой тоже.

av

      Алек застал ее на полу собора, склонившуюся над разбитым ящиком для пожертвований. Он вряд ли оказался бы здесь во время своего излюбленного вечернего променада, но звонкий треск стекла и цоканье осколков в таком необычном месте привлекло бы внимание даже жителей некрополя. В конце концов это была городская святыня, и никому не пристало ее осквернять.       Девушка шустро и нервно отбрасывала в стороны шуршащие купюры, будто под щедрой кипой разноцветных бумажек скрывалось что-то более ценное. А найдя, наконец, свой клад, опустилась на колени чуть поодаль от осколков, положив потрепанную выцветшую карту перед собой, как нечто сокровенное. И принялась раскладывать рядом точно такие же картонки – только в этот момент мужчина заинтересованно всмотрелся в их рисунок. Как… иронично. Щедрой кипе банкнот она предпочла потрепавшегося "Дьявола", чудом затесавшегося среди пожертвований, а сейчас творила настоящее беззаконие: раскладывала Таро на полу собора Успения Богородицы. Этот шут продолжал вводить его в недоумение.       Алек хищником выжидал подходящий момент, чтобы застигнуть ее врасплох и увидеть как можно больше потаённого. И он увидел – но гораздо больше того, на что рассчитывал.       Булочница с удивительной для своего нервного состояния усидчивостью пересчитывала карты и под нос шептала названия тех, что в колоде отсутствовали. Хмурилась, гладя пальцами поверхность желтоватых картинок. Всматривалась в сюжеты, будто заново знакомясь со старыми друзьями.       Впрочем, картина происходящего ничуть не уступала живописным картам Таро: ярко-желтое пятно ее пальто в рыжем ореоле горящих церковных свечей, приглушенный блеск стекольных осколков где-то сбоку и вереница белых карт на сером камне. Без веских на то причин, девушка вдруг подняла глаза и, на свою беду, обнаружила безмолвного ночного наблюдателя, застывшего в дверях, точно мраморный страж. И справедливо задалась вопросом, что с ней теперь будет, но вместо вздоха удивления или крика ужаса защитным механизмом сработал толчок.       Слабый толчок куда-то в солнечное сплетение, будто пальцами в самую суть, и копается в сердце, отбирая среди ненужной мишуры самое ценное, тайное, скрытое: "чего он хочет?", "что он с ней сделает?". И тянет на поверхность, на кончик языка, обнажая самые страшные пороки и оглашая самые постыдные грехи. Превознося истину, словно он на самом Страшном Суде. И, все же… слабый. Достаточный для человека, но ничтожный для любого, даже самого бесхарактерного вампира.       Впрочем, пару тайн на поверхность она, все же, вытащила. Это ведь ей некогда преданный слуга проговорился о кровавых сиестах в Палаццо: теперь ясно, что за морок стал его погибелью. И это её кровь запела для Джейн соловьем.       Сейчас она вновь никак не пахла, насыщенная святой водой, но этот острый взгляд, фантомной ладонью проникший под ребра, протянул за собой тонкую нить. И за этой нитью Алек вдруг подался вслед – едва уловимо для человеческих глаз, но ощутимо для самого себя.       Стало… любопытно. Он не мог объяснить, как понял, кто она такая. Ровно, как и не мог объяснить, что именно может роднить его с этой взбалмошной девицей – одна мысль об этом вызывала раздражение. Но интерес, что в загадочном коде ДНК заставило их спустя тысячи лет делить один и тот же феромон, породил мысль: а для него она, случайно, не запоет? Так давно Алеку не встречались певицы, а эта… могла бы звучать особенно терпко.       Ее взгляд вдруг изменился. Она узнала его. И, чем вызвала еще одну кровожадную волну неприязни, мило протянула, не вставая с колен:       – Сегодня Вы еще ослепительней, синьор.