Дикое вино

За согнутыми спинами раздаётся зычный окрик надсмотрщика. Лысый как колено, зато с добротными усами, он лениво помахивает коротким кнутом, расхаживая среди яремников и топча рыхлую землю своими дорогими сапогами из сыромятной кожи. Кнут — это так, для острастки. Рабы и с первого раза понимают, что надо моментально прекращать всё, что сейчас делаешь, и как можно скорее уходить с поля, стараясь не смотреть надсмотрщику в глаза. Наученные уже. У всех спины — как разделочные доски, у кого больше, у кого меньше. Без отметины не остался никто, потому как решительно невозможно ни разу не оступиться. Даже если будешь слишком послушным, сможешь рассердить этим господина в кожаных сапогах, особенно если у того вышел неудачный день и ему надо хоть на ком-то сорвать зло. Но у лысого усача, знакомого своим "подопечным" под именем Хайнц, сегодня не побивательное настроение. Он зевает и утирает вспотевший лоб платком, глядя, как оборванцы в серых замызганных робах, гремя шейными кандалами, гуськом трусят по вспаханной бороне. Руки и ноги у всех чёрные от работы, зато пшеница в этом году удалась. Тяжёлые колосья покачиваются от каждого ветерка, клоня свои головы к земле. Хайнц срывает один колосок и рассматривает его поближе. Хорош. Урожай был бы ещё лучше, если бы не этот проклятый комендантский час. В былые времена яремники покидали поле затемно, сейчас же их приходится сгонять ещё до сумерек. Не от великого человеколюбия, вестимо. Завёлся в их краях один мерзавец. Долгое время его считали выдумкой, которую охотно передаёт из уст в уста рабочий люд, недобро поглядывающий на разъезжающих в своих резных каретах господ. Якобы, что ходит такой, неуловимый, как куница, повадившаяся таскать кур. Рыщет в поисках работорговцев и рабовладельцев, а те потом мёртвые и измордованные находятся. А их "товар" пропадает с концами, как сквозь землю. Смеялись-смеялись вельможные лорды на эти байки, да только до тех пор, пока в соседнем городе не нашли двух сторожей, охранявших рабские лачуги. Одного просто придушенным, другого — головой в бочке с водой, где тот и захлебнулся. Так вот и начался комендантский час. И вместо худых лачуг, продуваемых всеми ветрами, приходилось сгонять яремников в каменный барак без окон, чтобы поставить охрану у единственного входа. Вот как сейчас, пока их нестройный поток бредёт с поля за городскую стену, а надсмотрщик с кнутом замыкает эту процессию, без интереса поглядывая по сторонам. От работяг дурно пахнет, и рука так и тянется, чтобы вынуть из нагрудного кармана надушенный платок, но Хайнцу даже это сделать лень. Сегодня за обедом он так объелся начинённым кашей бараньим желудком, что его неумолимо клонило в сон. Усач сыто икает, глядя на тощие рабские спины, и прищёлкивает кнутом, чтобы те бежали порезвее. Солнце потихоньку проваливается за горизонт. У входа в барак переминаются охранники — пара служивых, переведённых в городскую стражу. На боках их висят мечи, которые давно уже не покидали своих ножен. Хайнц загоняет последнего невольника в застенки барака и закрывает тяжёлые дубовые двери, запирая их на засов. Стражники стоят с независимыми и отрешёнными лицами, делая вид, что несут службу со всей самоотверженностью, хотя оба только и ждут, когда надсмотрщик завернёт за ближайший угол. Тогда на свет покажется припрятанная в камнях бутыль вина, а трухлявая бочка, валяющаяся неподалёку, станет столом для игры в кости. Первое время за охраной рабов строго следили, посылая инспекцию к стражникам. Инспекция исправно докладывала, что охрана ведётся подобающим образом, без диверсий снаружи и попыток побега изнутри. Но позднее сначала и проверка приходила всё реже, пока не перестала приходить вообще, а потом и стражники решили, что за игрой в кости время течёт быстрее и легче. Барак крепкий, местность просматриваемая — комар носа не подточит. Если только неведомый человек-куница не умеет проходить сквозь стены. Неразбавленное вино немного сморило стражников. Слишком крепкое, да ещё и без закуски. Бочка заняла своё обычное место донышком кверху, и по нему застучали могучие ладони служивых. Время от времени они прислушивались, замолкая: нет ли посторонних шорохов в округе? Но ночь была тиха до звона в ушах, с затянутых облаками чернильных небес на них выглядывал тонкий месяц, и даже ветерок не шевелил ни одной былинки, торчащей из камней: полный штиль. Один из стражников, проиграв товарищу десяток медяков, от досады хлопнул по бочке рукой и с кряхтением поднялся со своего места — решил отойти за угол, чтобы отлить. Вообще им не полагалось отлучаться без надзора напарника даже по непреодолимому зову, но мочиться прямо перед собой тоже было как-то не комильфо, чтобы стоять потом и нюхать всё это. Да и отходили они буквально на несколько шагов. Даже слышали друг друга непосредственно в процессе. Стряхнув, стражник икает от вина. Тяжко вздохнув с мыслями о том, что не для того он пошёл на службу, чтобы целыми ночами торчать на одном месте, как суслик в поле, и тупеть от вина и безделья, он прячет член в штаны, как вдруг чувствует осыпавшуюся ему за ворот каменную крошку. Стражник лезет туда рукой и поднимает голову, но не успевает ничего толком разглядеть — на него падает что-то огромное и тёмное. Оно буквально накрывает его собой и валит на брусчатку, чтобы схватить горячими грубыми руками. "Что-то" оказалось человеком. И это всё, что успевает понять служивый перед тем, как его голову резко разворачивают лицом назад до тихого, но ужасающе красноречивого хруста. Эх, не для того он пошёл на службу, чтобы быть убитым не в славном бою с высоко поднятым мечом, а в тёмном переулке, пахнущем мочой. Его товарищ выскакивает из-за угла тут же. Узрев своего друга лежащим на земле бездыханным, он рычит, что изрубит на куски чёртового сукина сына, который сотворил это, и выхватывает заскучавший без крови меч из ножен. Человек-куница не умеет ходить сквозь стены. Зато он умеет ходить по стенам, выжидая своего часа за спинами каменных горгулий. Меч опасно просвистывает в воздухе над головой неизвестного. У того в руках нет ни дубины, ни кинжала. Неужто пришёл с голыми руками по их души? Он лишь уклоняется от взмахов мечом, стараясь подобраться как можно ближе. Сам не маленький, но юркий. Оставшийся стражник идёт в прямую атаку, стремясь задавить напором. Фехтуя, он пресекает возможность убийцы сбежать и в левую, и в правую сторону. Возлияние вином кружит голову, размазывает картинку перед глазами, но он всё ещё обученный воин, побывавший на поле боя уже не раз. Очередной взмах срывает капюшон с головы убийцы, но тот тут же ныряет вниз, проходя стражнику в ноги. Доспех на том совсем лёгкий, и будь у неизвестного нож или кинжал, воин уже лежал бы рядом со своим товарищем. Но вместо этого убийца обхватывает запястье с мечом рукой. Он сгребает стражника за загривок, прижимается к нему своим боком и со всей своей немалой силы бьёт рукой воина о своё колено. Острая жгучая боль прошивает всё тело в момент, когда локоть выгибается в обратную сторону. Сломанная кость пропарывает кожу и холщу рукава острым концом. По ткани немедленно расползается тёмное пятно. Меч со звоном бьётся о камни брусчатки. Из горла стражника вырывается было вопль боли, но ночной убийца к этому готов — он затыкает ему рот собственным кулаком, засовывая его прямо в зубы. Стражник мычит и воет. У него подгибаются колени, но он не сдаётся до конца. Оседая на землю, он шарит по поясу. Вот оно — кинжал, короткий и острый. Лучший помощник в ближнем бою. Он вылетает легко и приятно. Замахнуться только толком не получается — отчасти от застилающей глаза боли, отчасти от того, как его держит этот убийца. Стражник вкладывает в этот удар все оставшиеся у него силы. Даже если этот душегуб его прикончит, он хотя бы не уйдёт невредимым. Кинжал входит в плоть, как в масло. Слабеющий воин чувствует, что он застрял — значит, точно попал. Давясь кулаком, воткнутым ему в зубы, он сползает на землю. Но почему он не слышит криков человека-куницы? Почему тот продолжает стоять на ногах, а не сползает вместе с ним? Он не успевает этого выяснить. В душном красном мареве, затянувшем его глаза, он чувствует лишь, как его голову обхватывают эти руки. Рот и нос заслоняет плечо неизвестного человека, а затем... Затем для него всё просто заканчивается. Стражник не успевает понять, что произошло. Не было ни вспышки, ни трубного гласа. Он просто застыл на земле с выпученными, налитым кровью глазами. А свалившийся им с товарищем на головы убийца, уложив замершее обмякшее тело себе под ноги, выпрямляется и берётся за рукоятку воткнутого ему в поясную сумку кинжала. Размахнись этот воин посильнее — наверняка достал бы до плоти и пролил кровь. Но из-за боли и скованности он так и не понял, что воткнул острие в кусок сыра, лежавший в этой сумке. Именно из таких случайностей порой складывается судьба. Убийца берёт кинжал с собой и идёт к дубовым дверям. Засов он просто достаёт из петель и оставляет его рядом, оперев об откос. Прежде чем толкнуть створку, он вынимает из корзинки на стене потрескивающий факел. Внутри темно, но свет месяца всё же проникает в узкие щели под самым потолком. Пламя факела озаряет собой тесный каменный мешок, куда рабов согнали на ночлег. Чтобы поместилось побольше, даже соорудили двухъярусные лежанки, устланные соломой. Но люди не спали. Они явно слышали всю борьбу снаружи и повскакивали со своих мест, стараясь понять, что происходит и чего им бояться. Когда неведомый убийца ступает в каменный барак, они испуганно шарахаются к стенам. В этом мешке нет ни закутков, ни укромных уголков, ни поворотов — все как на ладони. Бежать некуда, и они просто жмутся друг к другу, пытаясь сделаться как можно меньше, поскуливая от страха. Некоторые боязливо поглядывают на пришельца, тут же отводя взгляд. А зрелище, надо сказать, и впрямь жуткое. Огненные всполохи пляшут на исполосованном лице. Свирепый взгляд исподлобья. Бритая почти наголо голова с коротким, в половину ногтя длиной, ёжиком. Широкие плечи и мощные, будто врастающие в пол ноги. Неизвестный окидывает барак изучающим взглядом. Факел он оставляет в петле у двери. Убийца тяжело топает в сторону людей, сгрудившихся в углу. От страха те тоненько скулят и отворачиваются, как маленькие щенки, которые думают, что если они не видят опасности, то её нет. Наклонившись, незнакомец берёт первого попавшегося яремника за плечо и разворачивает на себя. Тот задыхается от ужаса и зажмуривается, ожидая удара или ножа в сердце, но в следующую секунду понимает, что хватки на плече уже нет. Разомкнув веки, он с опаской косится на человека-куницу. Тот идёт вдоль их нестройной шеренги и всматривается в лица. Когда он проходит мимо, люди тут же отползают подальше, не зная толком, радоваться им, что убийца ими не заинтересовался, или это обещает им что-то похуже. Жизнь раба — она такая: у тебя может быть всё либо скверно, либо очень скверно. Неизвестный человек не говорит ни слова. Он просто перебирает людей, хватая их за подбородки и разворачивая лица на себя. Выбирает? Для чего? До них доносились слухи о неведомом жестоком костоломе, после встречи с которым работорговцы остаются мёртвыми, а рабы, которых они перевозили, растворяются в воздухе. Ну не на ужин же он их ест, так ведь? Или... Последний из яремников сидит, скрючившись в углу и обхватив собственные колени. Убийца не оставляет его без внимания. Он буквально вздёргивает его за шкирку, как котёнка, заставляя подняться на ноги. Задирает ему лицо, поддев пальцами подбородок. И замирает на месте. Каждому из предыдущих он уделил не больше секунды внимания. А теперь он будто оцепенел. Всему каменному мешку слышно, как из его груди вырывается судорожный вздох. Убийца смотрит в лицо яремника, а яремник смотрит на него... И поднимает руки, ласково касаясь щеки убийцы. Серая безысходность на его лице вдруг озаряется улыбкой, чистой и ясной, как луч солнца, прорезавший грозовую тучу. Сбившиеся в углу невольники ошалело наблюдают, как один из них бесстрашно гладит лицо, иссечённое давними ранами, а глаза его переполняются слезами. Он шепчет, и шёпот его дробится в каменных сводах. Он шепчет убийце, что тот нашёл его. Шепчет о том, что не чаял его больше увидеть. Шепчет что-то о стреле и пожаре. Задыхаясь от нежности пополам с восторгом, называет свирепого зверя своим "бедным малышом". Неизвестный достаёт из-за пояса трофейный кинжал. Не церемонясь, он просовывает его острие в замок железного ошейника, сковывавшего шею невольника. В несколько сильных рывков он ломает его, ломает руками разошедшиеся половины и швыряет на пол вместе с кинжалом. Он заключает яремника в свои объятия и... Целует его. Не стесняясь взглядов остальных невольников, застывших в противоположном углу, как восковые фигуры, он расцеловывает щёки, виски, уши и закрытые в захлестнувшем его восторге глаза юноши в своих объятиях. Целует жадно, ненасытно и голодно. Так припадает к воде человек, перешедший пустыню. Убийца вжимает невольника в себя, и отощавшее ломкое тело едва не трещит костями от этих объятий. А невольник обнимает его в ответ, цепляясь пальцами за его спину. Отощавшие от изнурительной работы в поле и пресной похлёбки, они кажутся паучьими лапами на фоне широких плеч в чёрной коже. В кандалы загоняют самых разных людей. Не только одиночек и бродяг — порой их забирают из семей, где остаются люди, которые любят их и ищут. Пытаются выкрасть, пытаются выкупить. Даже сами сдаются в рабство, лишь бы быть рядом. Матери, отцы, братья, сёстры, дети и родители, жёны и мужья... Немало голов послетало с тех, кто посмел дерзнуть и прорваться к любимому человеку, чтобы вызволить его из пожизненной кабалы. Господа хорошо платят свои наёмникам, чтобы они эти самые головы и косили направо и налево. И не было бы так удивительно наблюдать эти поцелуи со слезами, замешанные на чистом человеческом счастье. Если бы не одно "но" — друзей и братьев так не целуют.

***

Жизнь Чон Чонгука порой напоминала ему кошмарный, никак не прекращающийся сон. Она разделилась на "до" и "после" налёта на его родную деревню, да таким коренным образом, будто её разрубили решительным ударом топора. Иногда ему казалось, что его тело больше ему не принадлежит. Прежде он был тяжёлым на подъём, прикованным к одному месту — к своему дому, к полям, по которым ходил с сохой, к народу деревни, пусть и держался от них на почтительном расстоянии. Как и говорил когда-то Тэхёну: у человека должен быть свой угол. Должно быть место, куда можно вернуться. Но у судьбы были на него другие планы. Она просто взяла и бросила его в ледяную реку с бурным потоком, будто желая посмотреть, выплывет он или захлебнётся. Отрубила ему разом все цепи. Ещё долго Чонгук сожалел о том, что пущенная ему в спину стрела уткнулась в лопатку, а не прошила его насквозь, закончив в одно мгновение все страдания. А потом ему начало казаться, что он действительно умер тогда. Что его тело на самом деле снесли вместе с другими и зарыли в землю, обозначив холмик какой-нибудь палкой или камнем. Что всё, что было потом: доктор Хадвин с помощницей в белом переднике, собственный дом с провалившейся крышей и похороны матери — всё это не то сон, не то образы, которыми его мучают в адской бездне, куда он провалился за все свои грехи. И из-за этого ощущения, даже убеждённости в этом ему вдруг стало так легко. Ноги сами несли его вперёд, раны хоть и болели, но будто бы как-то ненавязчиво, а без еды он мог обходится днями, лишь утоляя жажду родниковой водой. Этот морок никак не хотел заканчиваться, и Чонгук решил, что это его пытка, которую он обречён проходить раз за разом. Единственный ориентир, который у него остался — это угнанный в рабство Тэхён. Он где-то там, за горами и лесами, за реками и полями... Он мог быть где угодно в этих бескрайних просторах, и всё, что оставалось Чонгуку — просто идти вперёд, на юг, всё время на юг. Он искал любые упоминания о том, куда могут отвести невольников, где их продают, кто их покупает. Подслушивал разговоры, спрашивал сам, переходил из города в город, из деревни в деревню. Старушка Баяна не выдержала этого похода, и однажды, проснувшись утром на привале в траве, покрывшейся за ночь росой, Чонгук нашёл её уже околевшей. У него не было лопаты, чтобы достойно похоронить свою верную гнедую старушку. Он посидел рядом с ней, пока солнце не поднялось высоко, горько поглаживая пальцами охладевший лошадиный бок, да и тронулся в путь. Теперь уже только пешком. Но Чонгук не успел смириться со своим ощущением себя как бесплотной души, терзаемой в огненной геенне. Жизнь догоняла его и больно била по затылку, напоминая, что он всё ещё ходит по земле, попирая её ногами. Напоминая, что она может оборваться в любой момент, и гораздо раньше, чем Чонгук достигнет намеченной цели. Например, когда первый из длинной череды его жертв едва не заколол его коротким перочинным ножом, которым беспечно чистил яблоко в момент, когда Чон подкрался со спины. Он намеревался засадить острие ему в глаз, но Чонгуку удалось отвести его, и нож впился ему в щёку, резанув от уголка губы к виску. Эта кровавая улыбка мучила его ещё долго, пока заживала. Он не мог есть, ему трудно было пить, а ночи проходили без сна от подёргивающей боли. Многие недели Чон вспоминал любителя яблок недобрым словом. И его не грызла совесть от того, что он всадил этот ножик ему в горло. Слава таинственного костолома пришла к нему намного позже, когда слухи об убийствах в разных местах начали сталкиваться и переплетаться. Чонгук избрал тактику бескровного убийства. Не от того, что боялся вида крови, а просто потому, что процесс не приносил ему удовольствия. Всё, чего ему хотелось — расправиться с очередным торговцем людьми побыстрее, чтобы побыстрее рассмотреть тех, кого он везёт на продажу, и чтобы потом легче уйти от последствий — не сжигать окровавленную одежду, не мыть окровавленные руки, не бояться засветиться с пятнами крови, которые мог пропустить по невнимательности или из-за темноты. Он научился обращаться с леской и струнами. Это требовало ловкости и силы — и того, и другого ему было не занимать. После целых пяти удачных применений этих неприметных, но страшных орудий он слишком расслабился, за что и поплатился однажды. Лишение пальцев повергло его в отчаяние. Это надо же такому случиться — их отрезало именно на той руке, которая и была у него рабочей, основной, самой сильной. Окровавленные пеньки ему пришлось зашивать самому — он не мог себе позволить довериться незнакомым людям, чтобы те, вдруг услышав о недавнем убийстве, срастили два и два и привели к нему законников. Это было чудовищно больно, левая рука тряслась и не слушалась, глаза заливали слёзы и пот, а игла выскальзывала из окровавленных пальцев. Но он смог. Он выдержал даже прижигание углём, хотя в тот самый момент едва не тронулся умом. Заживали те раны ещё хуже и дольше. Порой хотелось просто шагнуть в пропасть со скалы, чтобы всё это закончилось. Но Чонгук сцепил зубы и раз за разом менял повязки. Для этого он однажды даже украл сушащуюся на верёвке простынь в одной деревне, чтобы разрезать её на полосы. Но воровать для него было стыднее, чем убивать, и он оставил серебряную монету в одной из калош на крыльце дома, у которого и сушилась эта простынь. Сунут ноги — сразу найдут. И совесть Чонгука будет спокойна. Даже после того, как кожа затянулась, рука ещё долго болела и ныла. Чонгук не давал ей покоя — пересекая очередной лесок или просеку, хватал ею палки и ветки, размахивая и крутя ими в воздухе. Останавливаясь на постоялом дворе, брал ложку только ею, чтобы она не отвыкла и не ослабела. Швырял ею камешки, стоя у реки, и добивался, чтобы те касались воды не менее трёх раз. Хватка прежней так и не стала, но рука не повисла бесполезной клешнёй. Пользоваться леской пришлось учиться заново, но и это ему далось, пусть и не с первого раза. Глядя на захлебнувшийся собственной кровью труп пузатого здоровяка в золоте, везшего через горную дорогу целые две полные клетки, Чонгук вспоминал, как хрустели кости найденного им налётчика, одного из тех, кто напал на их деревню. Ему пришлось рассказать, куда они продали рабов, угнанных из деревни виноделов в ту страшную ночь. Не хотел сперва говорить. Долго держался — каждый из десяти пальцев, но сдался, увидав торчащий из его запястья обломок кости. А ещё Чонгук вспоминал слова доктора Хадвина, сказавшего ему, что он крепкий парень. Его не убила стрела, ни один нож так и не достал его сердце, а примет таинственного костолома никто не мог сообщить — только жертв его находили. Кажется, он не столько крепкий, сколько удачливый. Образ Тэхёна приходил к нему во снах. Не тот, который запечатлелся последним, как его с размазанной под носом кровью затянули в петлю и посадили в клетку, чтобы продать, как скот. Ему запомнился Тэхён, стоящий по колено в воде, когда солнце просвечивало его отбелённую молоком сорочку насквозь и золотило кончики непослушных тугих локонов. Запомнилась его широкая улыбка и его мечты о дальних странах. Запомнилась рыбина, которую он поймал одной рукой, бьющаяся на песчаном берегу. Когда-то он казался ему демоном из-за тех чувств, которые он пробуждал в Чонгуке к себе. Как же глуп Чонгук был тогда. Из-за несчастья, постигшего его в юном возрасте, он казался себе грязным и замаранным, опустившимся на самое дно, и всё из-за того, что полюбил мужчину как женщину. Знать бы ему тогда, насколько прав был Тэхён, говоривший ему, что он так и остался невинным... До того момента, когда обернул вокруг шеи налётчика на деревню его собственный кнут и держал его, пока тот не перестанет дышать. Это было только начало его падения. Украденные у жизни ночи в объятиях Тэхёна не жгли больше калёным железом — они грели. Грели памятью о тёплых прикосновениях. Грели надеждой, что ещё не всё потеряно. Ради этой надежды Чонгук опустился на самое дно. Все эти хладные тела, оставленные за спиной, все эти смерти, все увечья и вся боль Чонгука — это всё ради него. Он бросил их к его ногам. Он совершал эти жертвоприношения раз за разом — и всё ради того, чтобы, наконец, среди тысячи несчастных запуганных лиц найти одно-единственное. Его не остановили ни стены, ни стража, ни острые мечи, ни дубовые двери. Им уже надо идти, но Чонгук не может оторваться от ставшего хрупким и ломким тела в своих руках. Он шёл за ним два лета подряд, но в памяти остался образ того Тэхёна, остроглазого демона, танцующего в кадке с виноградом. Он не мог знать, как эти два лета отразились на его лице. И потому увиденное подкосило его, резанув по самому сердцу. Его остроглазый демон потерял тот взгляд, который когда-то заставил Чонгука оцепенеть под палящим августовским солнцем. Измождённое лицо с ввалившимися щеками пересекал розовый рубец, очень похожий на тот, что навсегда остался на груди Чонгука. Видимо, ему попало по нему кнутом за какое-то непослушание, и кожаный хвост лёг прямо поперёк правого глаза. Тот остался на месте, в глазнице, но его затянуло белым туманом. Жалкий и слепой, ставший совершенно бесполезным, он, как это ни странно, сделал взгляд Тэхёна более человечным. Он доказывал Чонгуку эту человечность. На переносице краснела не зажившая ещё ссадина, а милые сердцу Чонгука локоны, о которых он вспоминал, глядя на волосы той шлюхи из придорожной таверны, были грубо обрезаны, кое-как и наспех. Тот, кто их срезал, не церемонился и кое-где рубанул прямо до кожи. Но всё же Тэхён стоял перед ним. На своих ногах. С обеими руками. При своём уме. Он узнал его. Он улыбнулся ему. Он был счастлив от того, что увидел его снова. Он назвал его своим "бедным малышом". Он, измордованный рабским трудом, посаженный на цепь, вынужденный ночевать в холодном каменном мешке на соломе с парой десятков таких же, как он, рабов... И оттого счастье Чонгука так крепко мешается с горечью и исступлённой нежностью, что он целует его на глазах у остальных невольников, жадно и много. Тэхён очень грязный, от него дурно пахнет, а грубое разлохмаченное рубище жёсткое от застарелого пота, но Чонгук слишком пьян от своего счастья, чтобы устрашиться этого и морщить нос. Что ему эта грязь, когда свет его жизни стоит перед ним живой? Это он, самый настоящий, не сон и не морок. Он говорит с ним. Не во сне, а наяву. Чонгук заберёт его. Ещё задолго до того, как найдут тела стражников и опустевший барак, до того, как объявят тревогу и прикажут звонить в колокола, до того, как разошлют солдат на поиски проникшего-таки в город таинственного человека-куницы, Чон посадит Тэхёна перед собой на угнанного им загодя вороного коня и умчит на его спине к широкой реке, несущей свои воды в океан. Реку они пересекут вброд по камням, и пущенные вслед охотничьи борзые потеряют взятый ими след и будут долго ещё бегать вдоль берега, лая и маша хвостами. И с тех пор больше никто ничего не услышит о таинственном костоломе, из-за которого пустуют рынки рабов. Кто-то решит, что убийцу нашли и вздёрнули на виселице, кто-то скажет, что он сбежал за границу от правосудия, а кто-то продолжит приписывать ему любые другие последующие убийства, которые свершаются каждый день. Но никто из них не узнает, что у этого смертоносного пути было начало и конечная цель. Через собственное падение Чонгук пришёл к своему счастью. Он думал, что судьба отобрала у него всё сразу. Но он выгрыз зубами того единственного, кто не давал ему вновь провалиться в свой бесконечный кошмарный сон. Этот единственный гладил его покалеченную руку и целовал шрамы. Этот единственный шуршал пальцами по его колючей голове и говорил, что Чонгук стал таким огромным, что, кажется, теперь может не только остановить коня, но и сам его прокатить на своём горбу. Этот единственный говорил, как ему жаль, что Чонгуку пришлось похоронить свою мать, да ещё и так рано. А Чонгуку ничего не было жаль. Ни убитых им работорговцев, ни собственного тела. Ему впервые за долгие годы стало хорошо. Он пал на самое дно. Но ему не страшно, пока на этом дне рядом с ним Ким Тэхён. Его остроглазый демон. Его легкомысленная и говорливая вторая половина. С навсегда застывшим на его губах вкусом дикого вина.

***

Бурные потоки разбиваются о камни и рассыпаются на несколько мелких, теряющих свою ударную силу и мягко скатывающихся дальше по течению. Солнце пробивается сквозь густые кроны, почти смыкающиеся над головой, оставляя лишь небольшой просвет, напоминающий трещину в сухой земле. Вокруг так зелено, что режет глаз с непривычки. С мира вокруг будто смахнула пыль невидимая, но очень большая рука. Глазастые стрекозы мечутся над водой, то и дело присаживаясь на покачивающиеся длинные стебли растущего по берегу рогоза. Чонгук сбрасывает с себя сапоги и разматывает полоски нарезанной ткани. Его мозоли оказываются на свежем воздухе впервые за долгое время. Чон вытягивает ноги, сминая ими свежую траву, и роняет руки на колени, наблюдая за стоящим в воде Тэхёном. Тот устроился прямо перед большим валуном, вода с которого срывалась густым плотным потоком. Он подставлял ему свою обкорнанную голову, запылённое лицо и руки с въевшейся под кожу полевой пылью, растирая воду по загоревшему до черноты телу. Его рубище Чонгук пообещал сжечь, когда они разведут костёр — его передёргивало от мысли, что Тэхён снова его наденет. Вместо него он украл одежду из двора домика на отшибе от деревни, на который они наткнулись, проходя по просеке. По обыкновению своему он оставил вместо неё монету в корзине яблок. На этот серебряный владелец домика мог бы купить себе целый новый гардероб. Но пока эта одежда ждёт на берегу, а Чонгук рассматривает спину Тэхёна. Она стала такой страшно тощей, что через кожу проглядывали очертания рёбер. Следы господского недовольства пересекали её крест-накрест в нескольким местах. Чон вспоминает, как нескольких работорговцев он задушил их собственными кнутами. Даже интересно было, о чём те успели подумать в свой последний момент. Чонгук много слышал о том, что перед смертью перед глазами проносится вся жизнь. Сам он бывал на волосок от смерти не раз, но всё, что стучало в голове в тот момент, было "ну вот и всё". Никакой поэзии, никакой романтики, никакого сожаления о бестолково прожитой жизни. Возможно, именно поэтому он каждый раз уходил от старухи с косой. Тэхён встряхивает головой и берёт с камня маленький кусок мыла. Он натирает себя им, а вода уносит за собой всю ту налипшую на него, чужеродную ему шкуру рабского бытия. Он смывает с себя тот вонючий барак, холодные ночи на соломе, пот и грязь работы в поле в самый солнцепёк. Всё это он познал ещё будучи на свободе, работая в деревне. Но тогда у него на шее не было железного ошейника, его не сажали на цепь, как собаку, его не били кнутом за каждый неправильный шаг в сторону. Ему не срубали волосы садовым ножом из-за того, что в бараке случилось засилье вшей. Даже овец стригли с большим трепетом, чем скубали рабов. Но когда Чонгук смотрит на эту спину и ходящие под тонкой кожей лопатки, он для себя осознаёт, что внутри Тэхён не изменился никак. Это был всё тот же его Тэхён, не разбитый и не сломленный. Он беспечно смеялся на вопросы о травмированном глазе. Рассказывал Чонгуку, что он полез в лошадиную поилку — от работы в поле под жарким солнцем ему очень хотелось пить, но надсмотрщик не давал ему ни капли. И когда его застукали за тем, как он лакает воду рядом с лошадьми, тогда-то кнут и лёг на его лицо так неудачно. Тэхён смеялся над этим, и его смех ковырял сердце Чонгука раскалённым шилом. Его милый, бесконечно любимый легковесный дурак. Разве можно так беззаботно шутить о том, что он сам стал как лошадь и даже порой сено жевал, когда в наказание за проступки ему не давали даже той жидкой похлёбки, в которой плавала в лучшем случае морковка или капустный лист? Разве можно так счастливо улыбаться только от того, что он впервые за два года съел кусок мяса? Целый кусок с кулак величиной. И не кишащего блохами голубя, пойманного в поле своими руками, а настоящей свинины. Тэхён улыбался, жуя этот несчастный кусок добрых полчаса. Он улыбался, а по его щекам текли слёзы. Он стирал их и говорил, что это пот, который пробил его от того, что он давно так сильно не двигал челюстями. Его похлёбку можно было просто выпить, не мучая зубы, которые и так шатались от недостатка в еде. Тэхён улыбался сквозь слёзы, а Чонгук молча умирал внутри. Тэхён много рассказывал ему о прошедших в рабстве годах. Историй у него было немного, а весь быт состоял из одного и того же каждый божий день: подъём с первыми петухами, работа в поле, иногда — в коровнике со скотиной, потом солома и отход ко сну. Самые интересные и примечательные случаи бывали, только когда кого-то на его глазах забивали насмерть. Но Тэхён рассказывал всё в красках, со своими замечаниями и возникавшими у него тогда мыслями, которые впору было бы записать для потомков. Жаль, что такая роскошь Тэхёну неподвластна. Не умеет он ни читать, ни писать. Да и нечем было бы ему писать, если бы умел. У Чонгука историй было гораздо больше. Он обошёл половину страны. Он видел многих людей. Он всякого наслушался и многое испытал. Он видел богатые города, их роскошные улицы и взирающие на челядь с высоких скал неприступные замки лордов. Он видел переполненные изобилием вкусностей рынки с диковинными заграничными фруктами. Он видел поля чая и рапса, простирающиеся до самого горизонта. Он видел невольничьи рынки. Деревянные и железные клетки, в которых держали совсем не птиц. Видел много посеревших и осунувшихся лиц на фоне раскормленных и сытых, лоснящихся и одетых в золото. Слышал крики и мольбы. Слышал угрозы и булькающее кряхтение. Слышал хруст ломающихся костей. Но он не умеет рассказывать так ярко и красочно, как Тэхён. Да и не хочется ему пугать возлюбленного историями о том, как он всё больше и больше превращался в беспощадного зверя на пути к нему. Он не хочет, чтобы Тэхён из-за этого плохо спал, и потому рассказывал об этом неохотно и без лишних кровавых подробностей. Чонгук сидит в траве, уперевшись руками позади себя. Тэхён смывает мыло с волос и утирает от воды лицо, на котором расплывается выражение высшего блаженства. Он поворачивает голову в сторону Чонгука и зовёт его к себе, под этот поток. Тот мешкает, оглядываясь вокруг. Хоть они и оторвались от преследования, он всё ещё настороже. Ему не хочется, чтобы их обоих застигли в таком уязвимом положении, и потому Чон охраняет Тэхёна, пока тот плещется в прозрачных потоках горного источника. Но тот говорит ему, что они всегда могут укрыться в камнях, если вдруг их застигнет любой шорох. Ким доказывает это, ступая за один из валунов и скрываясь за ним полностью. Хлещущий сверху поток застилает его, а потом он снова выныривает и зовёт. Тэхён протягивает к нему руки и манит. Чонгук смотрит на него, и ему вдруг чудится запах винограда. Он так разливается, накрывая его густой пеленой, что Чон нервно вертит головой — не покажется ли кто на тропинке с телегой этого самого винограда? Кто-то, кто сможет потом рассказать в своей деревне о двух подозрительных незнакомцах, купающихся в источнике? Но на тропинке за густыми зарослями пусто. Не слышно ни топота лошадиных копыт, ни поскрипывания тележных колёс. Этот аромат достиг его из прошлого. Того самого, в котором от деревни виноделов ещё не остались одни только тлеющие головешки. Чонгук сбрасывает одежду и прячет её под камень. Вода, коснувшаяся мозолистой стопы, сперва кажется обжигающе холодной, сталкиваясь с горячей кожей. Но чем глубже Чон погружается в водную толщу, ступая вперёд, тем приятнее и теплее касания прозрачных струй. А впереди — Тэхён и его руки. Его улыбка и измождённое нагое тело, которое кажется хрупче хрусталя. Даже несмотря на то, что оно смогло на себе вынести. Водный поток обрушивается на бритую голову Чонгука. Он, в отличие от Тэхёна, обкорнал себя сам. Соскоблил волосы так коротко, как только мог, лезвием, заточенным настолько остро, что им можно было перерубить муху в полёте. И всё потому, что засветил свою седую макушку. Его увидел один из крестьян, когда тот покидал место очередного преступления, и возопил, что увиденный им убийца седой. Это стало единственной приметой для поиска неведомого человека-куницы, и Чон решил оборвать эту ниточку. Его седые волосы сгорели в маленьком костерке в ямке, который он развёл на привале у обрыва. И Тэхён обхватывает его голову руками. Он трёт его куском мыла, приговаривая, что сейчас Чонгук будто заново родится, смыв с себя эту дорожную пыль. Чонгук покорно клонит голову перед ним, чтобы он мог дотянуться всюду. Эх, милый и славный, дорогой его человек. Если бы можно было так легко смыть всю кровь, все смерти, которые навсегда остались на его плечах неподъёмным грузом... Но сейчас не хочется думать о них. Чонгук прикрывает глаза и тихо млеет от прикосновений своего возлюбленного и его бархатистого голоса, вливающегося в уши. От Тэхёна больше не пахнет завшивленным бараком и соломой. От него пахнет жарким августовским солнцем, диким вином из медной фляжки и воском потрескивающей в подвале винодельни свечи. От него пахнет домом. У Чонгука больше нет места, куда он может вернуться. Но у него есть человек, который вернул ему смысл жизни. Поток выбивает скользкое мыло из рук Тэхёна и уносит за собой. Тот бросается было его ловить, но Чонгук удерживает его за руку. К чёрту это мыло, пусть плывёт. Он найдёт другое. Стоя под падающей им на головы водой, он крепко обнимает Тэхёна, дурея от того, насколько безумно и упоительно сладко просто касаться его вот так. Даже не верится, что этот день наконец-то настал. Такая простая и в то же время такая недостижимая радость — быть рядом с единственным оставшимся у него любимым человеком. Знать, что тот жив, цел и здоров. Знать, что он чувствует к тебе то же самое, что и ты к нему. Тэхён прижимается щекой к его щеке. Он говорит, как ему снился порой кошмар о том, как бегущий к нему Чонгук падает навзничь, а в его спине торчит стрела. Все эти годы он гадал: пронзила ли она его сердце? Или его милый молчун, который однажды на его глазах поборол исполина-ардена, выжил назло всем вокруг? Он говорил, как охрип от криков, пока его уводили на верёвке в клетку. Говорил, как ему кнутом рассекли рубаху на спине, чтобы он наконец-то замолчал. Говорил, как хотел умереть, решив, что больше никогда его не увидит. И всё это стояло за его беззаботным смехом. Это стояло за его распахнутыми в восторге глазами, один из которых навсегда потерял возможность видеть. И Чонгук целует его в этот глаз. Целует его шрам на лице, ссадину на переносице, целует, как когда-то Тэхён целовал уродливый шрам на его брови, перекосивший лицо. Его красоту невозможно было испортить даже такими ранами. Его красота — это та улыбка, с которой он осознал, что ввалившийся в барак загадочный убийца — это его милый молчун, который пришёл за ним. Выжил назло всем вокруг. Выжил назло судьбе, чтобы и Тэхён жил рядом с ним. Чонгук целует его в обветренные губы, мокрые от воды. Целует так, как не целуют братьев или друзей. Так целуют только тех, кто стал целым миром. Кто стал тем самым единственным проблеском, без которого не светит солнце и не растёт трава. Шумный поток укрывает их от остального мира. Укрывает их собственный маленький мирок — один на двоих. Для остального мира они — убийца, достойный лишь виселицы, и беглый раб, достойный палок. А друг для друга они — боги, в жертву которым приносится всё самое дорогое, что есть в жизни человека. Ночью Чонгук разводит костёр и укрывает Тэхёна своим дорожным плащом. Он стережёт его покой, разглядывая спящее лицо с не до конца закрытыми глазами. Отвык Тэхён от сладкого умиротворённого сна в своей постели. Даже скитавшийся Чонгук порой ночевал с большими удобствами, останавливаясь на постоялых дворах. Но это не самое страшное в жизни. Страшнее было бы навсегда остаться скитальцем без цели и смысла. А утром они трогаются в путь. Тэхён дремлет на его плече, мерно покачиваясь на лошадиной спине, и сопит ему в шею. Впереди у них — морской порт. У Чонгука в его дорожной сумке — кошель серебром и немного золота работорговцев. За один золотой им найдётся лишняя каюта, а за ещё один капитан не станет задавать лишних вопросов. А за морем их ждёт новая жизнь. Старая осталась там, в сгоревшей деревне, а годы скитания и рабства будто выбили их обоих из жизни. Они стали длительным, беспокойным и утомительным кошмаром. Они истерзали их души, но не смогли их уничтожить. Судьба бросила Чонгука в ледяную реку с бурным потоком, будто желая посмотреть, выплывет он или захлебнётся. И он выплыл. И вытащил Тэхёна за собой. И всё, на что он надеется — что было его последнее испытание.