Дикое вино

На плечо из очередного тканого мешка просыпается мелкая липкая пыль цвета терракоты. Её едкий вездесущий аромат тут же проползает в ноздри, как насекомое, и щекочет их изнутри. Утирание носа кулаком не помогает, и Чонгук, не сдержавшись, чихает так, что едва не роняет мешок на землю. Запах свербит до тех пор, пока он полубегом взлетает по брошенному на пристань трапу и наконец-то сбрасывает свою ношу на кипу таких же мешков. Другой его чих заставляет и вовсе согнуться пополам. На глазах выступают слёзы. Ивар, тянувший за ним круглые пузатые бочонки, смеётся с того, как Чон утирает глаза. Он говорит, что такой молодецкий чих — признак хорошего красного перца. Значит, товар что надо. Чонгук только усмехается, смахивая красную пыль с плеча. Ивар, дюжий детина, напоминавший своим сложением столетний дуб, устраивает бочонки в углу и берёт в руки толстый канат, собираясь связать их между собой, чтобы не попадали от качки. Ухая и кряхтя, он рассказывает Чонгуку, как ушлые торговцы попытались всучить их купцу какие-то семечки вместо добротного ажгона, видимо, решив, что глупый иноземец и не поймёт разницы. Ивар смеётся, говоря, как тот вывернул им на головы всю медную миску, которую ему так настойчиво совали в руки. Купец, на корабле которого они служили, никогда не отличался терпением и умением вести салонный тет-а-тет. Несмотря на происхождение из зажиточного рода, выражался он как простой мужик, заставляя благородных дам в своём присутствии краснеть и ронять зонтики. Эти неизящные манеры во многом помогали ему вести дела успешнее, чем многим другим дельцам его племени, и больше платить своим работягам, чтобы те поменьше зарились на товар и с меньшим рвением подворовывали из запасов. Чон вздыхает, утирает выступившую на лбу испарину и отправляется за новым мешком. Ещё несколько десятков таких же ждёт на пристани его и других матросов. Пропустив мимо себя по трапу ещё пару парней, тянущих на закорках дорогие диковинные специи, которые уже через несколько дней будут источать свои резкие и терпкие ароматы на рынке в заморской стране, в которой столь капризные растения не приживаются, он спускается на деревянный помост. Деревянные доски под его ногами подрагивают и пружинят, пока он шествует по ним, поглядывая по сторонам в поисках знакомого лица. Но его сейчас нет поблизости — кок услал его и ещё одного парня на рынок за крупами и овощами, чтобы пополнить запасы и чтобы команда не оголодала в пути и не сожрала его самого. Таща на горбу очередной мешок, с которого, к счастью, ничего не сыпалось, Чонгук прикидывает, что сегодня они вряд ли успеют отплыть. Их вечно сердитый усатый купец, грозно шевелящий кустистыми бровями и ругающийся с местными торговцами пряностями, уж больно часто стал задерживаться именно в этом порту хотя бы на вечерок, в то время как из других стремился отчалить одним днём. Сам Чон не понял, о чём были эти заминки, но ушлые матросы, посмеиваясь, поведали ему, что их громовержец наведывается в гости к одной смуглянке с лентами в косе. На пристани её видели не раз — она торговала устрицами и всякими моллюсками, имела широкую приветливую улыбку и лёгкую грациозную походку бенгальской кошки. Видимо, она и увлекла качающимися бёдрами в свои сети их лихого господина, который при виде её начинал краснеть под пшеничной бородой и часто утирать лоб. Чонгук тихо улыбнулся про себя на эти рассказы. Уж кто-кто, а он-то его осуждать бы и не стал. Ему в своё время тоже хватило походки и взгляда, чтобы потерять голову раз и навсегда. Солнце припекает бритую макушку. Чон заслоняется от него новым мешком и шествует обратно к кораблю. С длинной пристани, прорезающей водную толщу стрелой, видна как на ладони вся береговая линия. Видно, как морские языки раз за разом разбиваются о прибрежные утёсы, терпеливо стачивая их острые сколы. Видно, как по камням лазают краболовы, проверяющие свои ловушки, а по дороге над береговой линией ездят туда-сюда танги и дрожки. Солёный воздух оседает в лёгких и на языке, заставляет расправить плечи и вдохнуть полной грудью. Привычным жителям прибрежных городов, наверное, даже в голову не приходит, насколько странным и непривычным, но в то же время одухотворяющим может быть этот воздух для тех, кто всю жизнь прожил в глубине суши, дыша полевой пылью и густым летним зноем. И насколько это удивительно — стоя на берегу, не видеть противоположного берега. Насколько удивительна может быть такая бесконечная, уходящая за горизонт водная равнина. Чон в своём углу привык к рекам да ручьям. О большой воде он только слышал доселе, и его воображения никак не хватало, чтобы представить, каков он — океан. И вот он — перед ним. Теперь Чонгук может наблюдать его многие дни подряд, вообще не ощущая под ногами твёрдой земли, а лишь беспрестанно качающуюся палубу. Теперь он проводит в океане львиную долю всего своего времени. Но всё не может перестать поражаться, что в мире есть что-то настолько необъятное и безмерное. Сгрузив в трюм последний мешок, Чонгук отряхивает руки и утирает их о подол рубахи. Бросив Ивару, что сходит на рынок за парнями, он спускается на пристань. Его никто не удерживает и не докучает напоминаниями быть к определённому времени. Тронутся они ещё не скоро по известным причинам, и Чон пользуется этими часами на своё усмотрение. Рынок показывается уже за первым поворотом. Большой, шумный и беспрестанно гомонящий на разные лады, он кажется не то громадным ульем, не то разворошённым муравейником. Специи, их запахи и шлейфы переплетаются между собой так, что у непривычного человека голова начинает кружиться ещё на подходе. Он тянется толстой змеёй вдоль одной улицы, растягивая своё пёстрое тело среди массивных каменных домов и их лёгких дощатых надстроек. Чонгук протискивается мимо снующих туда-сюда людей и уворачивается от стремящихся схватить его за рукав или ворот торговцев, зычными окриками и широкими жестами предлагающими свой товар на незнакомом языке. Его угрюмый и свирепый вид тут мало на кого может произвести впечатление — рынок видел многое и многих. Он видел и пострашнее шрамов и увечий молодого парня со сползшей бровью и бритой головой с серебрящимся на ней пушком. Чон старается не смотреть торговцам в глаза и просто прёт вперёд, щурясь и стараясь зацепить в этом узорчатом многоголосом одеяле знакомую тёмную макушку. Он проходит прилавки с рыбой и морскими гадами, проскальзывает мимо торговца свежими лепёшками, пригибает голову, чтобы не задеть макушкой полосатые тканевые тенты. Улица извивается, петляет между домов, пока не вливается, подобно реке, в широкое круглое озеро — городскую площадь. Здесь дышится легче — больше так не облепляют со всех сторон запахи и беспрестанный гомон. Чонгук оглядывается вокруг себя. Глаза цепляются за возвышающегося на противоположном краю площади серого гиганта с сидящим на его спине погонщиком — тощим, как черенок от метлы, но ловким и будто вообще не имеющим веса. Скрестив ноги, тот восседает на хребте диковинного исполина, так удивительно отзывающимся на любую его команду. Чонгук сразу же направляется к ним, щурясь и присматриваясь. И не ошибается — замечает рядом знакомую фигуру. Когда они впервые прибыли в эту страну и увидели этих невероятных зверей, Чон решил, что с ним сыграли злую шутку все те многочисленные удары по голове, которые прилетали в него за его относительно короткую, но нелёгкую жизнь. Сперва он принял серого исполина за странную статую, но когда тот повернул голову в его сторону и встряхнул ушами, Чонгук за малым не опрокинул стоявшую позади него телегу с апельсинами, напоровшись на неё спиной от того, что попятился, судорожно шаря руками в поисках того, чем можно было бы защититься от нападения неведомого чудища. Но чудище оказалось исключительно мирным зверем, хотя местные и предупредили Чона, что замахиваться и кричать на него не стоит. Его громадность ведь всё ещё его главное преимущество. Местные называли его манха, матросы с корабля, где служил Чонгук — элефаном. Он был больше быка и зубра, его ноги напоминали колонны, а нос свисал до самой земли. И нос этот никогда не был в покое — манха орудовал им, как рукой: хватал бананы и арбузы, зачёрпывал воду, отмахивался от назойливых насекомых, даже поливал водой бока, когда ему становилось жарко. Гиганты эти были спокойны и неторопливы. Под их ногами сновали местные, которые для манха были не крупнее собак, но они совсем не боялись того, что вздумай те на них наступить, от них остались бы лепёшки. Более того — они оседлали серых гигантов. Они возили на них грузы и заставляли таскать целые брёвна своими гибкими носами. Чонгук смотрел на всё это с ужасом и благоговением. Его поражало то, что крошечный человечек способен управлять таким исполином, порой даже не прибегая к палкам и поводьям — просто голосом, покрикивая на манха и указывая ему рукой, куда надо идти. Зато Тэхён остался в полном восторге. В первый раз, когда они причалили к этому порту и повстречали на рынке серых гигантов, он выпустил из рук корзину, с которой пришёл за снедью для команды, и распахнул в восхищении рот. И пока Чонгук дикими глазами таращился на диковинное чудо-юдо, не зная, чего от него ждать, Ким бесстрашно шагнул навстречу манха, протягивая к нему руку. Тэхён понравился гиганту. Правда, когда тот оплёл шею Кима своим удивительным носом, Чонгук кинулся с воплем, решив, что манха его сейчас сожрёт. Его придержал торговец тканями. Чон уже собирался бороться и с ним, но тот покачал головой и жестами показал иноземцу, что не надо бояться носатого гиганта. На его лице расплывалась снисходительная улыбка. Видимо, но был уже привычным к гостям с далёких земель, приходящих в ужас или ступор при виде манха, и относился к таким вот вспышкам с терпеливостью мудрого родителя. Чонгук послушался его, и хотя внутри всё тряслось от испуга, он узрел, как манха своим носом тычется Тэхёну в щёку и ерошит им и без того лохматые волосы. Тэхён смеялся и ёжился от щекотки, обвивая морщинистый нос руками. К Чонгуку он обернулся с сияющим от восторга лицом и сказал, чтобы тот тоже подошёл потрогать этого чудесного зверя. Чон не смог привыкнуть к ним настолько, чтобы, как Тэхён, радостно бросаться обниматься при каждом заходе в этот порт. Но глядя, как его возлюбленный расцветает при виде удивительных гигантов и с каким воодушевлением он обнимает их и угощает фруктами, он смягчается. Чонгук будто вновь оказывается на берегу реки, в которой Тэхён, стоя по колено в воде, рассказывает ему о землях, где водятся чудища с ушами-парусами и бесконечными носами, которыми они хватают плоды с деревьев, как рукой. Подумать только, а ведь тогда Чон не воспринимал эти фантазии всерьёз. Думал, что это такие же небылицы, как духи леса, заманивающие путников в непролазную чащу, или девушки-утопленницы с рыбьими хвостами, выбирающиеся на камни под свет луны и поющие заунывные песни, расчёсывая длинные волосы с запутавшимися в них водорослями. Ему просто нравилось слушать голос Тэхёна, нравился его бьющий ключом юношеский пыл, нравилась его лёгкость и воздушность, на которую он, прибитый цепями к земле, смотрел снизу вверх... Он готов был вечность слушать те сказки, которые он любил и умел рассказывать. И их сказка стала былью. Чонгук видит, как Тэхён очищает от кожуры жёлтый банан из целой связки, лежащей у его ног, и протягивает гиганту. Манха самым кончиком носа аккуратно снимает с его раскрытой ладони это подношение и отправляет себе в рот. Местные объяснили им, что зверь может чистить их сам, но ему нравится, когда ему дают плоды сразу без кожуры. А Тэхён и рад стараться. Бананы исчезают один за одним, едва он успевает раскрыть ещё один, к нему уже тянется серый морщинистый нос — за добавкой. И пока Тэхён снимает кожуру, он тычется ему то в шею, то в щёку. Чонгуку иногда казалось, что манха забавляется с Кимом, как ребёнок со щенком — чешет ему макушку, треплет волосы и радуется тому, как человек перед ним смеётся и сжимается от щекотки. Чонгук останавливается чуть поодаль, не доходя нескольких шагов. Он скрещивает руки на груди и наблюдает за Тэхёном. Ему не хочется нарушать эту идиллию, но Ким будто кожей чувствует его присутствие. Отдав очищенный банан манха, он поворачивает голову точно в его сторону и обращает на него сияющий умилённый взгляд. Спрашивает: что, уже пора обратно на корабль? Чонгук качает головой. Тогда Тэхён хлопает ладонью по земле рядом с собой, приглашая присесть. Чон с опаской озирается на серого гиганта. Ему кажется, что умная животина чувствует, что ему немного не по себе. Садиться на землю перед таким исполином, который может одной ногой превратить тебя в кровавый блин без единой целой кости, кажется настолько же сумасбродным, как в шутку положить голову под нож гильотины. А Тэхён вот не боится ни капли — легкомысленно доверяет свою жизнь носатому зверю. Ещё в деревне Тэхёна все любили. Его любили женщины и мужчины, его любили дети. Его любят и животные. А вот судьба его невзлюбила. Судьба накинула ему петлю на шею и более чем на два лета лишила такой роскоши, как возможность управлять собственной жизнью. Видимо, судьба приревновала его к всеобщей любви и решила спустить с небес на землю. Но у неё не получилось. Даже с ярмом на шее он продолжал улыбаться. Даже под кнутом не разучился радоваться и надеяться. И судьба сдалась — позволила Чонгуку отыскать его после долгих лет бесплодных метаний. Чонгук мнётся, но всё же делает свои нерешительные шаги. Он садится рядом с Тэхёном. Тот суёт ему связку бананов. Велит попробовать. Велит угостить исполина-манха. Чтобы Чонгук перестал бояться того, чего бояться бессмысленно. Мужчине, прошедшему через собственный ад в поисках своей любви, не пристало бояться пусть и большого, но такого добродушного зверя. Кончик носа манха с длинными узкими ноздрями оставляет на его ладони влажный след, цепким кончиком подбирая банан. И пусть Чонгук не чувствует и половины того восторга, какой искрится в уцелевшем глазу его возлюбленного, эти искорки ему дороже собственного страха и недоверия. Тэхён улыбается ему, серый гигант чавкает, пережёвывая мягкий сладкий плод, а мятущаяся душа Чонгука успокаивается и перестаёт бить крыльями в грудной клетке. Она никогда не успокоится насовсем, и оттого эти моменты умиротворения для него особенно драгоценны.

***

После отплытия из страны Чонгук ещё очень долго не мог избавиться от ощущения, что по его следу идут ищущие правосудия и отмщения. Кто именно — законники или разгневанные лорды, чьих подданных он лишил жизни и чей товар отпустил на волю — неизвестно. Возможно, и те, и другие. У него оставалась только слабая надежда на то, что никто так и не увидел его лица, не нарисовал его на листовках, да и не было ни у кого никаких конкретных примет. А после того, как он нашёл Тэхёна, череда убийств прекратилась. И всё же он подбирался, как гончая на охоте, при любом подозрительном взгляде в свой адрес. А взглядов он притягивал много — из-за увечий на лице и пробивающейся на голове седины. Голову теперь приходилось брить постоянно — новые волосы росли уже совершенно серебряными. Тэхён тоже мог оказаться в центре непрошенного внимания. Чонгук соорудил ему повязку на его слепой глаз из чёрной ленты — даже так он притягивал к себе меньше взглядов, чем когда его бельмо появлялось на всеобщем обозрении. Вместе они не задерживались подолгу ни на одной из своих остановок — ни по пути в порт, ни по прибытии в соседнюю страну. Но там до них никому явно не было никакого дела. Всего раз Чонгука окликнули на рынке и схватили за плечо, и то потом оказалось, что его спутали совсем с другим человеком. Незнакомый мужчина, заглянув ему в лицо, рассмеялся и рассыпался в громогласных извинениях, сетуя на то, что стал совсем уже слаб зрением. В ночь после того случая Чонгук не стал заходить на постой на двор — они с Тэхёном заночевали в лесу, под стволом сломанной и завалившейся сосны. Тэхён не жаловался на трудности и стоптанные до кровавых мозолей ноги. Напротив, он в каждом их нелёгком походе находил мелкие радости, которых не видел угрюмый Чонгук. В ночёвке под сосной ему понравилось то, как сломанное дерево накрыло их своими могучими растопыренными хвойными лапами — прямо готовая крыша, и сооружать ничего не надо. Когда они останавливались на берегу, он мог часами ходить по мелководью или болтать в воде ногами, сидя на камне и наслаждаясь тем, как вода холодит горящие ступни. А если они заходили на постоялый двор, его не пугали ни постельные клопы, ни запах плесени, как часто бывало в бедных деревнях — он радовался тому, что можно поспать на таком возвышении от земли, на мягкой перине. Он сам свежевал подбитую Чонгуком дичь и с улыбкой в своих вечно смеющихся глазах восхищался тем, каким же его возлюбленный стал взрослым и бесстрашным. Даже зная о том, что тот стал убийцей, за плечами которого не одна и не две отнятые жизни, он смотрел своим уцелевшим глазом с такой щемящей нежностью на изувеченное лицо, будто перед ним был всё тот же неловкий, вечно смущающийся увалень, боявшийся своих желаний, но так трогательно отзывавшийся на его прикосновения. Тэхён засыпал на его коленях, пока отблески рыжих языков пламени костра плясали на его безмятежном лице. Вообще он пытался уговорить Чонгука тоже лечь спать рядом с ним, но тот понимал, что они не могут позволить себе легкомысленно оставить себя без защиты — кто-то должен оставаться бдеть, чтобы их не застали врасплох. Опасностей вокруг было не счесть — от диких зверей, способных перегрызть им горла во сне, до шарящихся по лесам головорезов с острыми кинжалами, которые не прочь пошариться в карманах беспечных путников. И потому ночи он проводил, поддерживая огонь в костре, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к каждому шороху. Тэхён посапывал в его руках, а он гладил его по обкорнанной голове, зажимая в другой руке нож, готовый в любую секунду подорваться, чтобы защитить их жизни от непрошенных гостей. Лишь за пару часов до рассвета он будил Тэхёна, чтобы самому прикорнуть немного, а потом снова отправиться в путь. Даже на постоялых дворах Чон не мог отпустить себя до конца, несмотря на запоры на дверях. Всего раз он позволил себе уснуть в обнимку с Тэхёном, чтобы хоть единожды выспаться и не сойти с ума от плывущих перед слипающимися глазами чёрных мушек. Это была самая сладкая ночь за последние два лета. Так они и скитались около полугода. Тэхён за это время смог немного поправиться и хотя бы перестал походить на обтянутого кожей скелета. На округлившихся щеках снова стал появляться румянец. Руки больше не напоминали паучьи лапы. Теперешний его вид цветущим было сложно назвать, но он больше не шатался от каждого ветерка, а Чонгук перестал бояться, что Тэхён в любой момент может упасть и умереть на месте от усталости и истощения. Он кормил его мясом почти каждый день, или добывая дичь самостоятельно, или захаживая за ней на попадающийся по пути рынок. Единственное, от чего Тэхёну трудно было избавиться — это то, как он ел. Торопливо и воровато, глотая плохо пережёванные куски, которые норовили застрять у него в горле. Будто еду могли в любой момент отобрать или жестоко наказать за то, что он вообще посмел поесть. И сколько бы Чонгук ни осаживал его за эту спешку, он ничего не мог с собой поделать. Это терзало и так исстрадавшуюся душу Чона, но поднимало в нём такую жаркую волну, что Тэхёна хотелось прижать к себе изо всех сил. Но Чонгук только сдержанно касался его волос пальцами, не уставая напоминать снова и снова, что его возлюбленный больше не в заточении с кандалами на шее. Но они не могли прожить так всю жизнь, ночуя под случайными камнями в лесу. Они оба и так слишком долго были оторваны от корней и носились по миру, как перекати-поле. Чонгук хотел уйти подальше, вглубь суши, наняться в батраки к какому-нибудь местному землевладельцу, но Тэхён уговорил его остаться у моря. Он говорил, что этот пропитанный солью воздух слишком хорош и свеж, чтобы снова загонять себя в полевую пыль, в которой они оба и так прожили большую часть своих жизней. Чон сомневался, что это хорошая идея, но решил рискнуть. В конце концов, только Тэхён и его счастье удерживали его на этом свете. За Тэхёном он шёл эти два лета. Тэхён и его любовь — это всё, что осталось у Чонгука после сожжения его деревни. Думая о Тэхёне, он не бросился со скалы, получив своё увечье. И раз Тэхён видит своё счастье в том, чтобы остаться у моря навсегда, то так тому и быть. Они оба пошли внаём матросами на корабль местного купца. Их увечья не произвели на него никакого отталкивающего впечатления — в его команде хватало мужиков и пострашнее, и с ранами поглубже. Единственное, что вызвало у него сомнение — это отсутствие пальцев на руке Чонгука. Купец грубовато пошутил про то, что парень такой клешнёй наверняка и член свой не удержит, чтобы помочиться, но когда Чонгук с первого раза правильно закрепил шкот после того, как ему показал Ивар, тот хмыкнул себе в бороду, пошевелил усами и бросил только, что если поймает одного из них на воровстве — за борт в океан отправятся оба. Пока Чон хлопал глазами, переваривая, что эта реплика должна была означать, добродушный Ивар хлопнул его по плечу и пояснил, что они оба наняты. Для команды Чонгук и Тэхён стали братьями. Насчёт шрамов они договорились рассказывать только о разорении деревни, ни словом не упоминая ни рабство, ни сомнительные странствия Чонгука. Матросы отнеслись к их рассказам с пониманием. Ивар в свою очередь поведал о том, как ему самому пришлось помериться силами с пиратами, напавшими на корабль, на котором он служил. На память об этом остался большой ожог почти на всю спину — судно подожгли, а Ивар бросился в воду в самый последний момент перед тем, как в трюме рванули бочки с порохом. Ему слизнуло все волосы с головы, и он лишь чудом остался жив. И практически вся команда могла проболтаться о чём-то подобном и в своей судьбе. Некоторые по пьяни проговаривались, что были в рабстве и бежали, в доказательство показывая выжженные на коже клейма. За подобное бегство по-хорошему полагалась виселица, и трепаться о подобном могло быть чревато. Но в команде каждый имел на душой хоть какой-нибудь мало-мальский грешок, за который рисковал ответить перед законом, и потому все соблюдали круговую поруку. Ничья тайна не должна была покинуть пределов их тесной компании. Оба влились в команду быстро и практически незаметно, за исключением всего одного случая, когда один из матросов по имени Лавлес, будучи в подпитии, неосторожно брякнул что-то про то, что Тэхёну с его смазливой мордашкой не стоило бы рисковать наниматься на судно. На борту одни мужики, плавание длится долго, женской ласки не хватает... А его бельмо никого смутить не способно. Тем более, что сзади его и не видно. Нож Чонгука вонзился в столешницу аккурат между пальцами его лежавшей возле кружки руки. Его кончик оцарапал кожу, но мог бы отсечь палец, вонзись он чуть-чуть левее. После этого разговоров про соблазнительность Тэхёна больше никто не заводил, но Чонгук с тех пор не оставлял его одного надолго, а с болтливого Лавлеса не спускал своего угрюмого взгляда. По ночам он забирал Тэхёна в свою каюту, потому что не мог спать, не зная наверняка, что к нему не проник никто из команды. Едва он проваливался в сон, ему тут же чудились крики и мольбы Тэхёна, и он вскакивал в своей койке в холодном поту. Лишь когда тот сопел под боком, щекоча дыханием кожу на шее, Чонгук мог спокойно заснуть и сам. В плавании они не могли себе позволить ничего, что могло бы смутить парней, перед которыми назвались братьями. Даже наедине друг с другом самое большое, на что решался Чонгук — это сжать пальцы Тэхёна в своей ладони. Этот молчаливый жест был красноречивее всех слов, которые он смог бы подобрать со своим косноязычием. Тэхён гладил своим большим пальцем его руку в ответ, и уголки его губ чуть ползли в стороны. От этого на душе становилось тепло и спокойно, даже несмотря на все страхи, которые не давали Чонгуку покоя. Заходя в каждый новый порт, Чон всё больше убеждался, что не прогадал со своим решением поддаться уговорам возлюбленного. Ему открылся целый новый мир, которого он никогда бы не увидел, не случись с ним того горя, что отняло у него его родной уютный угол. Он увидел большую воду. Он проводил в плавании многие дни подряд, не веря тому, насколько она большая — ей будто вообще нет конца. А когда корабль приставал к суше, перед ним расстилались невиданные красоты других стран. Обычно у них был в распоряжении всего день или два — купец торопился собрать товар и отвезти на рынок в родном порту, чтобы получить навар, но даже за эти неумолимо ускользающие часы Чонгук смог повидать многое из того, о чём ему рассказывал мечтательный Тэхён. Он видел и те диковинные растения, которые растут до двух локтей за день — их упругие, полые внутри стебли были прочны и очень остры, если их заточить, а местные использовали их, чтобы делать почти всё вокруг себя — от собственных жилищ до детских игрушек. Видел долины, в которых прямо из земли бьёт в небо вода настолько горячая, что в ней можно сварить рыбу. Видел озёра с водой невероятного бирюзового цвета. Видел скалы, высокие, выше любого замка, с которых вниз с оглушительным грохотом срывалась вода, и её потоки били как палками. Видел горы, дышавшие в небо горячим густым паром, от которых земля дрожала под ногами. Видел морское побережье, состоявшее сплошь из белой соли, собиравшейся кристаллами в длинные извилистые хребты. И он видел, с каким непередаваемым восхищением на всё это смотрит Тэхён. Тот самый непоседливый ребёнок, обещавший своей матери, что обязательно посетит все страны в мире. Мать его не дожила до того, во что не верила, справедливо полагая, что её сын останется всю жизнь прикованным к земле и пахоте, как и она сама. И по вечерам, засыпая с одной койке с Чонгуком, Тэхён бормотал про то, что если она смотрит на него сейчас с небес, то она наверняка счастлива от того, как счастлив её сын, осуществивший свою мечту. А ещё он раз за разом говорил "спасибо" — всякий раз, как его здоровому глазу удавалось увидеть что-то удивительное и непостижимое. Он благодарил Чонгука за то, что ему хватило терпения и упорства на то, чтобы проделать свой нелёгкий путь, добраться до него и сорвать с шеи тяжёлые оковы. Ведь если бы тот сдался на полпути, если бы шагнул с обрыва однажды — возможно, и он сам был бы мёртв от постоянного голода и побоев. Чонгук сердился на него за это, ведь Тэхён благодарил его за смерти, которые он причинил этому миру. Он не считал себя достойным этой благодарности своего возлюбленного, но тот его не слушал. Он говорил своё "спасибо" за то, что Чонгук встретился ему на его пути. И вот теперь, когда они оба сидят на земле перед серым гигантом, Тэхён притирается плечом к его плечу, снова без слов высказывая свою благодарность. Бананы уже закончились, рядом выросла кучка из жёлтых шкурок, а манха щупает щёку Кима своим длинным носом и щекотно пыхтит через него прямо в ухо. Чонгук смотрит на его сияющее лицо, и гомон рынка за спиной будто тонет в тумане. Даже в толпе они оба всегда в своём мире. В одном на двоих пузыре, за пределами которого всё неважно. Всё вокруг — приходящее и уходящее. И удачи, и несчастья, и красоты, и уродства... Порой счастье становится настолько всеобъемлющим, что привыкший к подвохам Чонгук начинает думать, что всё это — лишь часть той пытки, которой его терзают в аду. Что она нужна лишь затем, чтобы он поверил в него, поверил и растворился до такой степени, чтобы не смочь больше бороться с ударами судьбы... И затем отнять у него последнее, что держит его в рассудке. Отнять это увечное, но такое безгранично любимое счастье. И лишь касания Тэхёна и его дыхание, оседающее на коже тёплыми лепестками, возвращает его в реальность, отвлекая от тяжких дум. В такие моменты Чонгук обнимает его покрепче, притискивая к себе, и желает только защитить от невидимых когтистых лап, тянущихся за ним из преисподней.

***

Чонгук стоит на пристани и пинает в воду мелкие камешки, наблюдая, как от них по спокойной глади расходятся круги. Лёгкий ветерок, волновавший океан, улёгся, и теперь вокруг царил полный штиль. Солнце было ещё высоко, а Чон дожидался Тэхёна, потащившего корзину с овощами на корабль. По пути с рынка тот рассказал ему, как разговорился с одним местным, который немного понимал на их языке. Тэхён высказывал ему восхищение манха и красотами природы его страны. Его особенно впечатлило дерево-лес баньян, раскидывающий далеко вокруг себя корни, из которых пробивались молодые побеги. Местному это явно польстило, и он в ответ с помощью жестов и главных слов рассказал ему о водяном гроте. Место это было известно даже далеко не всем местным, но улыбка Тэхёна могла растопить любое сердце. В этот грот нет входа с суши, а добраться до расщелины можно было только по дорожке из плоских подводных скал. Была ли эта дорожка там всегда или её соорудили древние предки, когда уровень воды был ниже — неизвестно. Однако она была крутая и опасная, и идти по ней надо было очень осторожно, потому что всегда есть риск поскользнуться и расшибить голову о подводные скалы. Тэхён, разумеется, немедленно воодушевился на то, чтобы отыскать этот грот, а Чонгук, разумеется, этому воспротивился. Если Тэхён услышал только часть о таинственном гроте с океанской водой, то Чонгук услышал только про возможность расшибить голову. Он и так всё время на взводе — за каждым уголком этого проклятого мира таится опасность. Они едва не поссорились, споря, стоит ли туда идти. В один момент Ким даже поставил корзину на дорожку у ног и взял лицо Чонгука в руки. Это был запрещённый приём — когда Тэхён так делал, Чону становилось в тысячу раз сложнее ему отказать. Он попытался вывернуться, но Тэхён проникновенным голосом сказал, что этот второй шанс, который дала им судьба, не стоит пускать на ветер. Ведь если они оба спрячутся в углу и будут дрожать от страха из-за каждого шороха, то чем это лучше того ошейника, который Чонгук сломал своими руками? Или тех клеток, которые он опустошал по пути к своей заветной цели? Чонгук пинает ещё один камешек и чувствует, как под ногами пружинят и ходят ходуном доски пристани. Он поднимает голову и видит, как к нему полубегом спешит Тэхён. Запыхавшийся, с розовеющими на скулах пятнами, он берёт Чона за руку и увлекает за собой. Вместе они идут вдоль береговой линии, рассматривая прибрежные скалы. Они все кажутся одинаковыми — мрачными, грузными, наполовину утонувшими в голубой, чуть рябящей воде. Идти приходится долго — местный житель предупреждал, что нужная скала неблизко. Он лишь примерно её описал, и Тэхён то и дело останавливался и оглядывался, опасаясь, что они могли пройти нужный участок, а Чонгук надеялся, что они его и вовсе не найдут. Он не стал портить Тэхёну настроение своим ворчанием и покорно шёл за ним, как телёнок на верёвочке, не особо рассчитывая, что этот их поход увенчается успехом. Но к исходу второй версты Тэхён возбуждённо восклицает и тянет Чона за руку вниз по крутому склону. Спускаться приходится боком, тщательно выбирая, куда поставить ногу, чтобы не сорваться. Чонгук балансирует руками, с тревогой поглядывая на Кима, который поскакал вниз слишком резво, как горный козёл. Дорожка из плоских камней и впрямь обнаруживается под водой — неровные светлые квадраты белеют из водяной толщи. Вода между ними такая тёмно-синяя — явно глубоко. Камни дорожки лежат на разном уровне — на некоторых вода доходит до лодыжки, а на других нога проваливается до колена. От напряжения Чонгук крепко сжимает ладонь Тэхёна и раз за разом повторяет ему, чтобы он ступал осторожно, и дёргал назад, когда тот слишком торопился, рискуя сорваться. Замочив ноги, они добрались до заветной расщелины. Их взглядам открылась глубокая сводчатая пещера. Вода в ней плескалась лишь у самого входа, разбиваясь о толстую каменную плиту. Парни выбираются на неё и осматриваются вокруг. Каменные своды смыкаются высоко над головой вокруг. Стены грота влажные, покрытые росой и солью. Они состоят из разноцветных полос разной ширины и оттенка — слоёв залегающих пород. Плещущаяся у входа вода бросает на них светлые всполохи, скользящие по неровным выступам. Каждый звук, каждый шаг гулко отдаётся в этих стенах. Тэхён суёт два пальца в рот и свистит, и его свист дробится в каменных сводах на сотни осколков, осыпаясь на их головы обратно, постепенно тая. Это место кажется совершенно девственным — никакого следа труда рук человеческих. Оно прекрасно и кажется, будто может являться воротами в другой мир. Тэхён оборачивается и обращает к Чонгуку своё сияющее лицо. А тот по своему обыкновению угрюм. Он безусловно рад, когда его возлюбленный счастлив, но он не понимает, почему для этого счастья всё время приходится рисковать. От каждого порыва Тэхёна, когда тот готов мчаться навстречу неизведанному очертя голову, у него кровь стынет в жилах. Он слишком боится его потерять. Снова. Тэхён протягивает руку и касается пальцами стены грота. На них остаются капли росы. Ким тянет палец в рот. Солёная. Роса в гроте — солёная. Он приближается к Чонгуку и предлагает ему в этом убедиться. Чон берёт в рот его палец и слизывает каплю. И правда — солёная. Как слеза. Тэхён водит пальцем по его языку, по нижней губе. В его взгляде плещется светлая нежная грусть. Он говорит, что ему больно смотреть на вечно мрачное лицо своего возлюбленного. Больно видеть, как он сжимается, вечно ожидая опасности и удара в спину. Больно видеть, как он не может позволить своим губам улыбнуться. А ему так хотелось бы видеть его улыбку хоть изредка. Ведь она прекрасна настолько, насколько и редка. Чонгук качает головой. А что он может поделать? Мир вокруг жесток и ужасен. Если не быть начеку всё время, хватит и минутной слабости, чтобы получить предательский удар, после которого уже не сможешь подняться. Минуты беспечности хватит, чтобы перерезать горло и отнять всё то, что так дорого. Хватит, чтобы отнять и жизнь, и её смысл. Неизвестно, что из этого страшнее. И как вообще расслабляться, когда опасность подстерегает на каждом шагу, будь то Лавлес с его похотливым сальным взглядом и мерзкими шуточками или гигант-манха с его колонноподобными ногами, которыми он способен раздавить грудную клетку, так, чтобы сломанные рёбра впились в сердце? Тэхён прерывает его поток, положив большой палец на губы. С горькой нежностью он говорит, что кожа его возлюбленного покрылась колючками. В этом нет его вины. Ему пришлось их отрастить, чтобы смочь добраться до своей цели, не сдаться и не повернуть назад. Но ему больно от того, что эти колючки причиняют страдания ему самому. Тэхён кладёт руки на шею Чонгука. Большими пальцами он оглаживает впалые обветренные щёки с пробивающейся на них щетиной и подаётся лицом вперёд, касаясь губ Чонгука своими. Он не был и вполовину таким бесстрашным, каким его видел Чонгук. За годы своего плена он всё время жил с мыслью, что каждый его день с цепью на шее может стать последним. Рабы всегда были лишь расходным материалом. Они ценились меньше, чем скот. Вроде бы такие же люди, из плоти и крови, дышащие и чувствующие, устающие и болеющие, но для своих господ они были чем-то вроде тараканов — докучливыми насекомыми, которых приходится терпеть. Их даже не лечили, а когда один из яремников заходился кашлем или метался в лихорадке, его просто отселяли отдельно, чтобы не заражал остальных. А там уж как небеса решат — выкарабкается он или подохнет. Чаще, конечно, случалось второе. И потому когда его милый угрюмый молчун ворвался в каменный барак и вздёрнул его за шкирку, в первое мгновение он решил, что к нему спустился ангел, принявший облик того, кого он не надеялся больше встретить. Хотя ему не была положена небесная благодать. Праведником он не был никогда. Он воровал, предавался пьянству и удовольствиям, никогда не каялся за свои грехи и спокойно и сладко спал... Он возлёг с мужчиной. Не раз и не два. И не раскаивался в этом, не посыпал голову пеплом. Он блаженствовал от того, что его берут, как женщину. Он понимал, насколько греховно и запретно это удовольствие, и всё равно продолжал падать всё глубже и глубже. Наслаждение, которое он получал, было слишком велико, чтобы отказываться от него в страхе навлечь на свою бедовую голову громы, молнии и всяческие казни. Он не должен был спастись от своей незавидной участи. Но он спасся. Чонгук просто пришёл за ним и забрал с собой, вырвав из плена рабства, которое стремилось похоронить его в своей зловонной пасти. Чонгук отвечает на его поцелуй. Он обвивает руками его талию и притягивает к себе, не размениваясь на слова. Он целует его так, как умеет целовать только он. Тэхён был влюблён за свою жизнь не один раз, но в Чонгуке он утонул без надежды на спасение. Не только из чувства долга, не только из благодарности за подаренный целый новый мир... Вместе они пережили столько, что сами не заметили, как срослись в единое целое. Чонгук оттесняет Тэхёна к стене грота и прижимает спиной к влажным камням. Рубаха тут же пропитывается росой. Ким задирает её, чтобы сорвать через голову, отбросить в сторону и снова припасть губами к губам Чонгука, оплетая руками его шею и плечи. Жар, которым с ним делится его возлюбленный, резко контрастирует с прохладой, царящей в пещере, и от этого кожа покрывается щекотными мурашками. Чонгук целует его крепко и глубоко. Он так трогателен в своей искренней страсти. Сам не подозревает, насколько. Особенно когда стискивает сильными натруженными руками гибкую смуглую спину Тэхёна и покрывает отпечатками губ щёки, шею, плечи — всё, до чего может дотянуться. Тэхён подставляется под эти горячечные касания и млеет от вожделения, ворочающегося в груди обжигающим комом. Чонгук очень давно не касался Тэхёна в том самом смысле. Первое время, когда они скитались и ночевали под случайными камнями, все его мысли были заняты тем, где достать еды для измождённого Тэхёна. Он кормил его минимум три раза в день, следя, чтобы тот умял всё до последней крошки. Он не мог спать из-за страха, что Ким может умереть во сне от голода и истощения. Он и обнимал-то его с опаской — а ну как сломает ему одну из его рахитичных костей? Даже когда в лицо Тэхёна вернулись прежние краски, а лицо перестало напоминать обтянутый кожей череп, Чонгук не мог отпустить себя. Он всё время оглядывался и прислушивался, ему мерещились засады и погони. И страх этот не на пустом месте возник — за все его преступления ему грозила не только казнь, но и жестокие пытки. Даже в другой стране он не мог разжать плотно стиснутые челюсти, прислушиваясь к каждому шороху, как дикая кошка. Но в чёрном теле себя держал только Чонгук. Пришедший в себя Тэхён то и дело лез к нему, мягко касаясь кожи на щеках и шее. Он ласкался к нему, обвивая руками и горячо шепча на ухо, что соскучился не только по нему, но и по той страсти, с которой тот укладывал его на обе лопатки. Но Чонгук раз за разом убирал от себя вездесущие руки и наказывал Тэхёну спать — каждое утро им предстоял трудный переход. Он говорил, что их могут подстерегать в кустах головорезы, когда они ночевали в лесу, или что их могут подслушать, если они останавливались на постоялом дворе, и оставался мрачно бдеть, глядя по сторонам с внимательным прищуром, готовый к любым неожиданностям, пока Тэхён закутывался в плащ и сворачивался под ним клубком. После очередного отказа обычно неунывающий Ким помрачнел и молчал всю первую половину дня, покачиваясь на лошадиной спине и тоскливо глядя вдаль. На привале Чонгук поинтересовался — не болит ли у него ничего? Тошнит? Плохо? Тэхён сперва жевал губы, но потом всё же со всхлипом выдавил, что знает, почему Чон больше не хочет ложиться с ним. Из-за своего уродства Ким потерял былую привлекательность и больше не будоражит кровь своего возлюбленного. А тот боится ему об этом сказать, чтобы не ранить. Тэхён сдерживался до последнего, до боли стискивая кожу на бедре и глотая предательские слёзы. Он давно копил это в себе, копил и молчал. И когда Чонгук прижал его к себе, он не выдержал и разрыдался ему в плечо. Ещё долго они сидели в обнимку под раскидистым ясенем, пока Чон качал Тэхёна в своих руках и гладил по спине. Свет всей его жизни на полном серьёзе решил, что какое-то несчастное бельмо способно отвернуть от него того, кто за его свободу и счастье отдал всего себя. Ну и кто после этого глупый? И вот теперь Чонгук доказывает, насколько смешны и нелепы были страхи Тэхёна. Опрокинув его спиной на гладкое каменное плато, он вжимается ему между широко разведённых ног, позволяя скрестить лодыжки на пояснице. Сброшенная второпях одежда разбросана по разным уголкам пещеры, а Ким подаётся головой вверх, чтобы схватить губы любимого своими губами и обхватить пальцами колючий затылок. Когда-то варварски срубленные, кудри Тэхёна отросли заново. Густые и блестящие, они рассыпаются по камням нежным шёлком. Чонгук убирает от его лица непослушные прядки, норовящие острыми кончиками залезть в глаза, и зачёсывает их наверх, пропуская локоны сквозь пальцы здоровой руки. Как же он скучал по этому ощущению. Тэхён закусывает губу и толкается пахом ему навстречу. У них сейчас нет ничего, что помогло бы близости случиться, но когда Чон замечает это вслух, Ким лишь хнычет и ломает брови. Он тянет руки к своему возлюбленному, гладит ими его лицо и умоляет не мучить его больше. Тогда Чон напоминает ему, что он сам говорил ему не поступать с ним так, как поступил Чонгук на конюшне. А Тэхён изгибается в спине, трётся, заполошно дышит, иссушая дыханием зацелованные губы, и просит, чуть дыша... Он слишком долго этого ждал. Оставить его вот так, с кипящей кровью и пылающим и пульсирующим узлом глубоко внутри было бы слишком жестоко со стороны Чонгука. И Чонгук сдаётся. Как всегда. Он не может отказать. Только не ему. Он нашаривает рукой его ноющую отвердевшую плоть, лежащую на животе, чтобы собрать с неё сочащийся скользкий секрет и перенести на себя. Он хотел бы сделать всё правильно и хорошо, но сейчас между ними не осталось места для благоразумия. Блаженный стон Тэхёна в момент проникновения взлетает под высокие каменные своды, разбивается о них и рассыпается на тысячи осколков. Пронзительный и исступлённый, он рвёт застоявшийся покой безлюдной пещеры. Это она. Любовь, облечённая в форму. Она разливается по венам с каждым новым толчком глубоко внутри. От неё всё тело сводит сладкой мукой. Это то испытание, которое хочется проходить раз за разом. Жаркое дыхание из их ртов сталкивается, пока они любят друг друга, сливаясь в двуспинное чудовище. Руки сталкиваются и переплетаются — хочется обнять и стиснуть всё сразу, и сверху, и снизу. Их лица так близко, и они смотрят друг другу в глаза, пока Чонгук быстро вторгается в тесную горячую глубину тела своего любовника. Тэхён судорожно хватается за него — за шею, плечи, переползает руками ниже по спине к пояснице, оглаживая бугрящиеся под ладонями мышцы, пока не хватается длинными цепкими пальцами за твёрдые ягодицы, толкая сильнее в себя. Ноги он задирает высоко — так, что может сам видеть собственные ступни. Чем выше они, тем глубже может проникнуть в него Чонгук. Стоны Чона скупы и больше похожи на стоны боли, тогда как Тэхён заливается соловьём. Они наконец-то совершенно одни. Им не надо оглядываться и прислушиваться в страхе попасться на горячем. Находясь в плавании, они хоть и спали в одной койке, но не могли себе позволить никаких интимных ласк. Слишком высока была опасность быть услышанными. Кто угодно мог поймать их на том, как назвавшиеся "братьями" совсем не по-братски ублажают друг друга. И потому Тэхён не сдерживает себя. Он кричит, воет, ругается и зовёт Чонгука по имени. Он сходит с ума от сладости этой долгожданной близости. Ким одновременно хочет достичь высшего пика наслаждения и не хочет, чтобы всё заканчивалось так быстро. Всё тело будто превратилось в один сплошной нерв, а Чонгук играл на нём, как на струнном инструменте, вырывая новые и новые звуки. Короткий смазанный мокрый поцелуй — и Тэхён запрокидывает голову, выгибаясь оглоблей в любимых грубых руках. Чонгук сношает его голодно, по-животному жадно, немного грубо, немного неаккуратно. Но ему простительно. За все дни, недели, месяцы своих скитаний он и не подозревал, насколько оголодал, не имея в виду пищу. Этот его голод только нарастал с каждым размашистым толчком в тело его любовника. И даже когда он брызнул в него семенем, его мучения не прекратились, а облегчение не наступило. Тэхён, сам того не подозревая, разбудил в нём зверя. И Чонгук взял его ещё раз. Потом ещё. Их тела источали жар, способный вскипятить плещущийся совсем рядом океан. Тэхён обнимал своего любовника, целовал его всюду, куда мог дотянуться, и тот целовал его в ответ, отвечая страстью на страсть. Опрокинув Тэхёна лицом вниз, Чонгук обнял его локтем за шею, вбиваясь изо всех сил. Он покрывал его, как тогда, в конюшне, уподобляясь животному. Масло им было больше ни к чему — семени было так много, что оно выталкивалось наружу с каждым толчком внутрь, щекотно сбегая по крупно трясущимся бёдрам Тэхёна. Тот в экстазе запрокинул голову на плечо Чона, хватая растравленными губами солёный воздух. Глаза его против воли закатывались под верхние веки. Из-за криков он сорвал голос и мог только хрипеть, чувствуя, как очередная жаркая волна захлёстывает его, накрывая с головой и утягивая на самое дно того омута, где водятся черти. Чонгук успокаивается только тогда, когда ранее висевшее в самом зените солнце готовится коснуться нижним своим краем воды на горизонте. Полностью обессилев, он валится навзничь на камни и притягивает к себе такого же разомлевшего Тэхёна. У того дрожат руки, а ноги кажутся совершенно ватными. Он льнёт к широкой груди Чона щекой, рассыпая по ней взмокшие локоны. Они оба тяжело и часто дышат, пытаясь унять колотящиеся сердца. Скоро им пора отправляться на корабль. Ну а пока они нежатся в объятиях друг друга, пресыщенные своей любовью. Тэхён разнеженно водит губами по солёной шее Чонгука и шепчет ему о том, что он — его ангел. Чонгук не отвечает ничего, а просто берёт лицо Тэхёна в руки и запечатывает это слово касанием своих губ. Когда-то он считал Тэхёна демоном. Как же он ошибался. Тэхён — это весь его мир.