Дикое вино

Городской рынок кипит жизнью. Гомон снующих крестьян, зазывные крики торговцев, стук деревянных колёс по брусчатке сливаются в какофонию торговой площади. Плотные запахи, витающие в воздухе, даже слепцу подскажут, что с этого прилавка торгуют специями, с другого — свежей рыбой, выловленной на рассвете, на другом конце источает ароматы свежий хлеб, а неподалёку от него льётся рекой коровье молоко. Изобилие и сытость для всякого, у кого не опустел серебром и медью его тугой кошелёк. Между купцами и прислугой лордов, закупающих снедь для своих хозяев, снуют беспризорные мальчишки, тощие и босоногие. Не проходит и часа, чтобы кто-нибудь из них не исхитрился утащить с прилавка яблоко, сушёную рыбину или пригоршню орехов. Некоторых торговцам удаётся их изловить, и тогда мальчишки больно получают по рукам и улепётывают ни с чем, но возвращаются снова и снова. Рядами висят неразделанные свиные туши и птица. Теснятся до краёв заполненные бочонки мёда и вина. Неподалёку стоят корзины с экзотическими фруктами, привезёнными из дальних стран по морю — горы жёлтых лимонов и рыжих апельсинов. Это — только для богачей, из них придворные пекари стряпают изысканные пирожные для благородных дам, и потому торговцы-мореходы чувствуют себя самыми важными на рынке: смотрят на всех свысока и морщат носы, а мальчишки-беспризорники не решаются и близко подойти к их прилавкам. За такой товар на месте прибить могут, не успеешь и руку протянуть. Прилавки, забитые снедью, плавно и незаметно сменяются прилавками с товарами несъедобными. Кожевенная лавка предлагает всякому желающему свои ремни, упряжи, сёдла, перчатки из тонкой оленьей кожи и сапоги из грубой коровьей. Кузнечная лавка предлагает всё — от оружия и доспехов до филигранно выполненных пряжек и пуговиц. Торговцы тканями расстилают перед придворными портными изысканные заграничные шелка, а покупателям попроще продают отрезы серой льняной или хлопковой ткани. Почти весь рынок — это как огромный карнавал: яркий, полный красок, запахов, звуков, звона и криков. Но есть у него небольшой отросток, который он предпочитает прятать в тени. В этом закутке нет места тому буйству жизни, характерному рутинной повседневности. Он хуже выглядит, хуже пахнет, да и находиться рядом с ним без особой надобности никто не хочет. Он оскорбляет взор благородных лордов и леди своей неприглядностью, и потому его прячут подальше. Все знают о его существовании, никто никогда о нём не забывает, более того — его услугами пользуются гораздо чаще, чем услугами тех же портных или торговцев специями. Это — рынок рабов. Это целые шеренги грязных людей в лохмотьях, с железными ошейниками и кандалами на руках, с потухшими и выпитыми взглядами. Это люди, у которых не было права распоряжаться своей жизнью. Их не хотели видеть рядом со свежими овощами или ароматным хлебом. Но это были именно те люди, чьими руками и собирались овощи и выпекался этот самый хлеб. Это были те люди, которые обеспечивали лордам и леди их сытую чистую жизнь. Но те предпочитали забыть об их существовании, взирая на мир вокруг из бойниц своих высоких замков. Правда, в последнее время этот закуток пустовал. Он и раньше не пополнялся так регулярно и исправно, как все остальные прилавки, ибо рабы не росли на деревьях и их не разводили в загонах. Они были трофеями с набегов на города и сёла. Но уже который месяц грязный закуток пустовал. Деревянные помосты покрывались пылью, и на них всё чаще беспризорники делили между собой свою скудную добычу. Заглянувший в закуток поверенный местного помещика, владевшего золотыми приисками в горных реках от столицы до самого океанского побережья, разочарованно цокает языком. Спугнув мальчишек, он обводит взором пустые помосты и качает головой. Он захаживает сюда уже в который раз, почти каждый день, но всё без толку. Вернувшись, он обращается к знакомому мяснику — не знает ли он, куда вдруг запропастились работорговцы? Никогда ещё они не пропадали так надолго. В последнее время не было слышно об неурожае или голоде — вон сколько снеди на прилавках, аж столы ломятся. Неужто люди закончились? Помещик поручил ему набрать новых — не так давно пара десятков его рабов разом вымерла от брюшного тифа, напившись воды из грязного источника, и рук заметно не хватало. Мясник, откладывая топор, утирает руки ветошью и говорит, что мало кто сейчас решается торговать рабами. Среди них начался натуральный падёж. От северных земель, говорят, тянется целая череда убийств всех, кто промышляет подобным "ремеслом". Смерти застигают их в самых разных местах — кого в пути, кого на постоялых дворах. Пару таких нашли прямо на рынке, куда они привезли свой "товар". Просто отошли за угол отлить, а обратно не вернулись. За углом лежали их уже остывающие тела. В разговор вклинивается торговец, продающий масло, молоко и сливки. Он говорит, что работорговцам сворачивают шеи или душат, но никогда не режут и не закалывают. Поверенный присвистывает и качает головой. Спрашивает: грабят ли работорговцев или просто убивают? У них ведь весьма толстые кошельки, люди — товар недешёвый. Молочник пожимает плечами — не слышал об этом. Советует обратиться к кожевеннику. Тот, вроде как, знает больше. Наводка оказывается верной. Кожевенник, ездивший по деревням за новыми шкурами, рассказывает ему, что многих работорговцев находят с поломанными пальцами. Никто никогда не видел, кто это делает, не слышал криков или зова о помощи — они просто исчезают, а находятся уже мёртвыми и поломанными. Когда во тьме ночи, а когда и вполне себе и при свете дня. Одного нашли с кистью, вывернутой в другую сторону, а искалеченными были все пальцы на обеих руках. А другого мучили ещё дольше — его рука оказалась сломана так много раз, что её можно было завернуть в узел. Поверенный аж похолодел от таких подробностей. Он спрашивает про кошельки. Кожевенник кивает — да, срезают, но только их и забирают. У одного работорговца все пальцы были унизаны дорогими перстнями с камнями, да только они так и остались на вывороченных фалангах. И золотая цепь на свёрнутой шее — тоже. Но неужели никого ни разу так и не поймали? Мастер только усмехается. Ловили, и не раз. Перевешали уже четырёх человек, да только убийства не прекращались. Ловили, да не тех. Цепочка из свёрнутых голов тянется с севера на юг, и никто не знает, где окажется её смертоносный конец. Поверенный покидает рынок в замешательстве. Кажется, придётся искать рабочую силу или за границей, или ехать на восток на свой страх и риск. Ему совсем не улыбалось оказаться в руках неведомого костолома. Он-то точно не стал бы геройствовать и вынуждать его дробить ему сустав за суставом. Ну а если он не найдёт людей, помещик, чего доброго, его самого на прииски ушлёт. Эх, встрял он между двух огней... Новый "товар" не появился в закутке ни на следующий день, ни через неделю. Работорговля продолжалась на другом побережье, куда ещё не доползла невидимая "цепочка". Но за собой она оставляла глубокий след и норовила дойти до столицы. Там уж ей было, где развернуться во всю ширь. Если, конечно, этой змее не вырвут её зубы раньше, чем она вопьётся в очередную жертву.

***

Дощатая дверь грохает о стену и звенит бронзовым кольцом. Бенсон, хозяин придорожной таверны, оборачивается и уже делает шаг в сторону новоприбывших гостей, натягивая дежурную улыбку, но она тут же потухает, когда он видит, кто к нему пожаловал. А ведь сегодня был такой хороший день. Хлеб не подгорел, мясо прокоптилось на славу, а с юга привезли свежего эля... Всё обещало хорошую выручку — и вкусная еда, и полная посадка в зале, где посетители заняли все столы и скамьи. Но эта благодать обернулась жестокой шуткой. Снова они, эта троица. Они останавливались тут с пару месяцев назад, пока держали путь на восток. Видимо, поход их увенчался успехом, и они решили снова навестить его таверну. Кажется, боги за что-то прогневались на Бенсона. Трое вошедших — из небольшого отряда мелкого западного лорда. Их хозяин и работодатель — птица не самого высокого полёта, но выше любого из сидящих в этой таверне и уж точно выше её владельца Бенсона. Отказать им в обслуживании или уж тем более попытаться выдворить их вон значило навлечь на себя беду. Эти трое уйдут, а завтра придуть десятеро и не оставят от таверны камня на камне. И потому они решили для себя, что негоже им, таким благородным господам, тратиться на еду и выпивку. Зачем, если владелец таверны не сможет противопоставить им ничего, кроме своего негодования. В прошлый раз они пожрали четырёх кур, выпили всю похлёбку, вылакали бочонок вина и перебили много посуды, оставив после себя бедлам и не заплатив ни одного медного гроша. И вот теперь самый мелкий, но самый борзый из них хватает за шкирку ближайшего посетителя и сдёргивает его с насиженного места, не позволив ему доесть свою похлёбку. Его соседи не дожидаются, когда прилетит и им — торопливо вспархивают со скамей и выскальзывают на улицу в распахнутую дверь. Бенсон поджимает губы, подходя к столу, и сквозь зубы интересуется, чего господа изволят. Борзый картинно тянет носом запахи с кухни и со смешком говорит, что чует сочный окорок. Вот пусть его и несут. С хлебом и вином, разумеется. Не будут же они есть мясо всухомятку. Посетители начинают наспех собираться и рассасываться. Дожёвывая хлеб по пути, они, не глядя на новоприбывших, покидают таверну. Борзый вслух рассуждает, оглядываясь вокруг, как убога эта лачуга и как им, благородным воинам и добытчикам, приходится жертвовать удобствами на службе у своего господина. Бенсон прикусывает язык и прикидывается глухим, пока внутри всё кипит. Он уже пытался перечить этим троим и даже, о ужас, требовать с них плату за ужин. Самый крупный из них, похожий на медведя, выбил ему зуб и посчитал достойной оплатой то, что оставил ему все остальные. На самом деле ни один из этих троих не был в реальном бою. Они возили для хозяина рабов, покупая их у разбойников и налётчиков в первом попавшемся на пути селе или городе. В последнее время на западном побережье с этим стало туго, и этим "работягам" пришлось поднимать свои задницы и тащить их аж на противоположный берег страны. Разумеется, теперь они считали себя уставшими и измотанными, а значит, им полагался хороший обед, чтобы восстановить потраченные силы. Из кухни выглядывает девушка с косой — дочь Бенсона. Тот расправляет плечи, как бы ненароком закрывая спиной дверной проём от сидящих, и машет ей рукой, морща лоб и выпучивая глаза. Не хватало ещё, чтобы эти оглоеды, напившись вина, позарились ещё и на его девочку. Тут уж одним выбитым зубом не обойдётся. Работавшие в таверне шлюхи уже попрятались — они стреляные, ещё на подходе, небось, заприметили проблемных гостей. Знают, что от таких никакого заработка не поимеешь, а то и челюсть свернут. Окорок вояки прикончили за милую душу. Бенсону только и оставалось, что подавать им хлеб и подливать вина, размышляя лишь о том, как бы эти обжоры треснули от такого количества еды. А они никуда не торопились — травили байки и ржали на весь зал, разбрасывали кости и щёлкали пальцами, требуя ещё выпивки. Когда борзый высосал целый кувшин, ему вдруг показалось, что в глазах Бенсона маловато почтения к статусу его благородных гостей. Глядя мужчине в лицо своими захмелевшими покрасневшими глазами, он взял в руки миску и демонстративно вылил её содержимое — кроличью похлёбку — прямо на пол перед его ногами. Ухмыляясь, он наблюдал за реакцией Бенсона, за тем, как ходят желваки под его щеками. Но Бенсон сдержался и звенящим голосом поинтересовался, что не понравилось гостю в его пище. Борзый, икнув от сытости, заявил, что такие помои впору подавать разве что свиньям, а не гостям своей забегаловки. На это владелец заметил, что предыдущая миска, которую тот умял за обе щёки, была налита из того же котла, что и вылитая. Борзый расплылся в улыбке. Едва не перевернув стол, он подскочил и схватил Бенсона за грудки. Он явно собирался хорошенько оттянуться по его лицу и лишить ещё одного зуба, но выпил слишком много вина. Оно и потянуло его назад, и борзый опрокинулся на пол, сев прямо на задницу. Тогда он начал орать, чтобы его друзья начистили владельцу таверны его нахальное рыло, но те только поморщились. Они слишком обожрались и обпились, чтобы бросаться в драку, исход которой и так ясен. Тогда борзый соскребается с пола и наваливается на Бенсона всем весом своей пьяной туши. Он теснит его к другому столу и уже замахивается, как сзади раздаётся звонкий вскрик. Девушка с косой дрожащим голосом просит борзого не бить её папу. Говорит, что принесёт им ещё вина и хлеба, лишь бы они не ломали ему кости. Бенсон шикает на неё и цедит сквозь зубы, чтобы она шла на кухню. Внутри он обмирает от ужаса: эти скоты упиваются тем, как их просят и умоляют. Вдруг им понравится её тонкий дрожащий голосок? Борзый сально ухмыляется, окидывая девушку взглядом с головы до ног. Он отпускает Бенсона, но тот только сильнее напрягается. Плевать ему на свои зубы. Пусть хоть все выбьют, но свою сердобольную дурёху он им не отдаст. Их обоих спасает только то, что все трое насвинячились в хлам. Они едва на ногах стоят, куда им там ещё какие-то "подвиги" творить. Борзый с наигранным великодушием похлопывает Бенсона по плечу. Мелет что-то заплетающимся языком про то, что так и быть, оставит ему целыми все его кости. И обещает, что завтра они ещё придут, чтобы подкрепиться перед походом домой. И если Бенсон вздумает накормить их помоями, они посадят его милую дочурку в клетку к остальным рабам и отвезут своему хозяину. А уж как он ею решит распорядиться — кто уж там его знает. Гости покидают таверну, оставив после себя срач и разбросанные объедки. Их хмельное ржание ещё долго разносится по округе, пока они едут на своих лошадях к постоялому двору. Бенсон вздыхает и утирает рукой взмокшее лицо. Дочери он сердито выговаривает, чтобы та больше не высовывалась из кухни, если он говорит ей не высовываться. И вообще, как только они приберут таверну, она отправляется к тётке. Пересидит там пару дней, чтобы наверняка, пока эти оглоеды потопают к своему хозяину. Девушка виновато кивает и уходит за ведром и тряпкой. Подбирая разбросанные кости, Бенсон думает про себя: и как эти скоты не боятся шляться так свободно и кричать на каждом углу, что везут людей своему господину? Только глухой не слышал сплетен о костоломе, охотящемся на работорговцев. Кто-то не верил в эти сплетни, говоря, что каждый день убивают самых разных людей — и купцов, и рыцарей, и простых работяг. Почему работорговцы должны быть исключением? И почему на их случаи обращают такое пристальное внимание? Может, кому-то просто хочется, чтобы пострадали именно те, кто зарабатывает на чужих жизнях, продавая людей, как скот? Бенсон относился как раз к таким неверящим. Но после этих свиней, устроивших бардак в его славной чистой таверне, ему хотелось, чтобы этот костолом действительно существовал. Но всё, что он может, — это вымыть залитые похлёбкой полы и морально готовиться к следующему визиту "благородных гостей". И надеяться, что на кухне останется хотя бы одна крошка, которую не сожрут их ненасытные рты.

***

Утро в таверне началось хмуро и напряжённо. Невыспавшийся Бенсон, сдвинув брови, возил по полу шваброй, то и дело поглядывая на двери, из щелей которых тянуло сыроватым туманом. Посетителей было не густо, всего пара за два часа. Утром это обычная картина — основной поток наплывал к вечеру, когда можно было и накатить кружечку для более крепкого и сладкого сна. В основном заходили за свежим хлебом и сливками, чтобы было чем перекусить в поле. Игритт свешивается с перил лестницы, ведущей наверх, и её чёрные кудри скатываются с плеч. Она щурится в сторону двери и вздёргивает подбородок, молча спрашивая у Бенсона: не пришли ещё... эти? Тот мотает головой и раздражённо поджимает губы. Полы были ещё жирные после вчерашней выходки незваных гостей, а ожидание дерёт в груди, как кошка, точащая коготки. Скорее бы уж их спровадить и выдохнуть спокойно. Игритт цокает языком и поднимается к себе. Пока эти свиньи не усадят свои задницы в сёдла и не провалят куда подальше, она из-за своей двери и носа не высунет. Но не успело ещё утро смениться днём, как в таверну забежал раскрасневшийся подмастерье из оружейной лавки. Отдуваясь и утирая вспотевший лоб картузом, он сбивчиво тараторит что-то про тех троих, что нагрянули в село прошлым вечером. Начиная свой рассказ, он сбивается на какие-то ненужные подробности о том, как то ли он просыпал махорку, то ли её корова понюхала, чихнула и всё рассыпала, и Бенсон никак не может разобрать, что случилось, душа в себе искушение отвесить болтуну подзатыльник. Тогда тот машет, зазывая идти за собой. Игритт на его крики снова выглядывает из своей комнаты, но когда она спускается вниз, вместо Бенсона остаётся только ведро с водой да швабра, разметавшая в стороны свои патлы. Сверху её окликает Мими, но Игритт остаётся только пожать плечами. Возвращается владелец таверны только через час. На его губах играет загадочная улыбка, а лицо лучится плохо скрываемым торжеством. Он кусает губы, пытаясь его спрятать, пока подбирает швабру и ведро. Любопытные девицы облепляют его с двух сторон, наперебой спрашивая, что он такого увидел. Бенсон выходит на задний двор, чтобы выплеснуть воду, и, только закрыв дверь и понизив голос до заговорщицкого шёпота, открывает рот. Вчерашних гостей нашли утром у ног их привязанных лошадей. На них долго никто не обращал внимания, думая, что они от вчерашнего возлияния так и не смогли дойти до постоялого двора да и задрыхли прям так. Потом кого-то из местных смутила распахнутая клетка в повозке, в которой, вроде как, должен был кто-то быть, да только она стояла пустая. И пока собравшиеся крестьяне размышляли, стоит ли трогать этих троих или ну их к чёрту, какой-то бойкий босоногий мальчишка взял палку и потыкал одного из них в щёку. Тыкал он усердно, даже оцарапал кожу, но отклика так и не дождался. Когда же их стали тормошить, то обнаружили, что головы их болтаются на бессильных шеях, как у задушенных курей, а выпученные глаза самого борзого налиты кровью. Девушки ахают, а Мими прикладывает ладони к щекам. Неужели тот самый, о котором говорят?.. Бенсон лишь неопределённо ведёт плечом. Один знакомый нашептал ему по большому секрету, что видел таинственного костолома. В темноте и очень мельком, но он клялся, что видел своими глазами. Владелец таверны не сильно ему поверил — знакомый частенько закладывал за воротник даже посреди дня, что считалось дурным тоном, и ему мог привидеться и чёрт с рогами. Хотя он с упоением послушал, когда тот рассказывал, как кряхтел и булькал самый мелкий, выливший его кроличью похлёбку. Знакомый говорил, что заметил даже кровавые пузыри у него изо рта. Сам же он схоронился за телегой и даже дышать боялся — как бы его не заметил тот костолом, а то и его ещё заодно приговорил бы, как нечего делать. А Бенсон не удержался и ответил, что с удовольствием угостил бы его вкусным ужином и выпивкой. Тот ли человек это был или не тот, но факт остаётся фактом — клетка, в которой перевозили рабов, была пуста. Какому заурядному вору придёт в голову её отпирать, если его целью были лишь толстые кошельки незадачливых пьянчуг? Да ему и душить-то их тогда было незачем — они ж едва лыко вязали. Их ограбить было легче, чем грудных детей. Весь оставшийся день Бенсон пребывает в приподнятом настроении. Уже и жирные полы не такие жирные, и сбежавшее из кадки тесто не проблема, а потом из тумана солнышко показалось. В коптильне доходит свежий окорок, а тот, что сожрала та троица... Так пусть им и подавятся в адском котле. Туда им и дорога. К вечеру таверна наполняется людьми. Работяги стекаются с полей и мастерских, бросая на лавки усталые кости, и заказывают еды и выпивки. Вечер обещает быть доходным, ибо завтра благословенное воскресенье — единственный выходной для рабочего люда. Выгнать корову на выпас поутру да сходить в церковь — вот и все дела. И потому можно и накатить покрепче, чтобы поспать послаще, и обсудить свежую сплетню, которую можно будет обсасывать ближайший месяц. В разных концах таверны слышится разное. Бенсон ловит обрывки разговоров и посмеивается в воротник. Одни говорят, что застали неведомого убийцу, но описывают его, как какого-то зверя из страшных сказок. Кто-то утверждает, что он был хоть и на двух ногах, но имел волчью морду, кто-то взахлёб рассказывает, что его глаза светились красным в темноте, а кто-то клянётся, что у неизвестного был длинный змеиный хвост. Разнеся выпивку, Бенсон замечает в углу, ближайшем к выходу, незнакомца. Запылённый дорожный плащ тот положил на скамью рядом и пальцами забирал от лица тёмные с проседью волосы. Владелец поспешил к нему с приветливой улыбкой. Путник попросил мяса и хлеба. От пива и вина отказался. Голос его звучал глухо, а сам он не поднимал головы, но Бенсон заметил, что человек хоть и седой, но совсем не старый. С другого конца таверны за новоприбывшим наблюдали две пары цепких женских глаз. Игритт заметила незнакомца первой. Пока она размышляла, стоит ли попытать счастья, и уже даже спустила ногу на пол, собираясь слезть с высокого стула у барной стойки, как мимо неё прошуршала юбкой Мими. Девушка шикнула ей вслед, но та лишь бросила на неё дерзкий взгляд и мельком показала язык — мол, кто успел, тот и съел. Игритт раздосадованно опустилась назад и подпёрла щёку рукой, наблюдая за соперницей. Мими вечно портила ей игру. Появилась она в этой таверне относительно недавно, но быстро заимела особый успех. Мими хоть и не была такой уж стервой, но заставляла Игритт чувствовать себя серой шейкой. А всё потому, что имела от природы очень бледную, молочную кожу. Совсем как у благородных леди, прячущихся от солнца за кружевными зонтиками, хотя была такой же простой крестьянской крови, как и все в этой таверне. Её телеса всем хотелось потискать, чтобы представлять, что они прикоснулись к какой-то экзотике. А ещё у неё была необъятная грудь. Когда Мими затягивалась в корсет, её сиськи колыхались при ходьбе, как дрожжевое тесто, приковывая к себе вожделенные взгляды мужчин. Девушка пользовалась своими козырями нагло и беззастенчиво, не стесняясь хихикать и лучезарно улыбаться всем подряд. Потому и могла себе позволить наряды получше и поизысканнее, а старые с барского плеча отдавала своей вечно отстающей подруге. Игритт же была полной её противоположностью — смуглая, легко загорающая на солнце, черноокая и темноволосая. Среди мужчин почиталась слишком худой, даже тощей. На фоне округлой, мягкой и румяной Мими она казалась жёсткой, как сухарь рядом с пышной сдобой. Лицо своё она считала вполне славным, даже милым, и многие считали так же, хотя однажды один старый выпивоха, глядя на её крупный нос и раскосые тёмные глаза, сравнил её с гарпией. Свою заслуженную пощёчину тот хам, конечно, получил под всеобщий хохот, но эти слова, брошенные вскользь, навсегда отпечатались в душе. И чёрт бы с ним... Больше всего Игритт завидовала груди Мими. Каждая была едва ли не с её голову размером. Сама она была плоскогрудой, почти как мальчишка, хотя родилась раньше Мими аж на два года. Как уж она ни подвязывала свои "блинчики", ни затягивала корсетом потуже, чтобы они хоть чуть-чуть поднялись... Но при одном только взгляде на свою соперницу Игритт тушевалась и с досадой поджимала губы. Ей приходилось работать с теми, на кого Мими не хватило. Те и платили меньше, и обходились грубее. Но на безрыбье и рак — рыба. Игритт комкает подол и таскает из него вылезшие нитки, наблюдая, как Мими присаживается перед незнакомым путником. Тот угрюмо смотрит в свою миску, явно не расположенный к беседе, но соперница Игритт могла бы и трухлявый пень заставить цвести ромашками. Девушка со своего места видит, как Мими игриво закидывает ногу на ногу и подпирает рукой подбородок. Её груди выкатываются на столешницу, буквально выпрыгивая из низкого декольте. Мими щебечет что-то, широко улыбаясь незнакомцу, но тот предпочитает жевать, а не говорить. Игритт хмыкает, чуть подаваясь вперёд и внимательно смотрит, ловя каждое движение. Мими жеманно склоняет голову набок, проводя по щеке пальчиками — этот жест делает её в глазах мужчин очаровательнее ангелочка, какими бы стойкими и неприступными они ни казались на первый взгляд. А незнакомец едва зыркнул на неё исподлобья, нахмурив брови. Его рот скривился, морща белый шрам, рассёкший щёку от угла рта к виску. Брови Игритт поднимаются полумесяцами. Этот бирюк что, из камня высечен? Какой же надо быть бесчувственной глыбой, чтобы так пренебрежительно фыркать на Мими? Та уже теряется в замешательстве, но не сдаётся. И так перед выгнется, и эдак, и надует розовые губки, и волосами встряхнёт... А вместо заслуженного восхищения в тёмных глазах незнакомца — одна досада. Наконец он всё-таки размыкает губы и что-то тихо говорит Мими. Девушка разочарованно фыркает и соскакивает со скамьи. Бросив мимоходом сконфуженный взгляд в сторону Игритт, она тут же торопится сгладить свою неловкую неудачу. Спешно растянув в улыбке губы, она смело подсаживается к хмельной компании хлеборобов, и те приветствуют её громогласно и радушно. Самый набравшийся из них уже тянется поцеловать даме ручку, а та кокетливо хохочет и картинно обмахивается ладонью, громко сетуя на то, как жарко в таверне, и вопрошает, не найдётся ли у кого носового платка, которым она может утереть пот с шеи. А Игритт возвращается взглядом на таинственного путника. Тот продолжает молча жевать, уставившись прямо перед собой, и явно не спешит посыпать голову пеплом от того, что отказался от общества очаровательной Мими. Опустошив свою миску, он отодвигает её рукой и утирает ладонью лицо. Оно кажется Игритт измождённым, а тёмные глаза — потухшими. Рассматривая его лицо, она поражается тому, что незнакомец ещё очень молод, но настолько измордован жизнью, что с ходу очень трудно определиться, сколько лет он прожил на самом деле. Юное, по-мальчишески гладкое лицо уже увенчано несколькими шрамами, а одна бровь сползла вниз, придавая и без того хмурому лицу какой-то даже свирепый вид. И седина в волосах... Много же ему пришлось повидать, раз он из юноши превратился сразу в старика. К незнакомцу подходит Бенсон с чаркой и кувшином вина. Тот расплачивается с ним за ужин, но при виде кувшина машет рукой и головой мотает — не заказывал. Но у Бенсона сегодня по понятным причинам хорошее настроение, и он, не обращая внимания на возражения, наполняет чарку до краёв и оставляет перед гостем, наказывая ему выпить за его здоровье, после чего спешит к остальным столам. Игритт кусает губу и наматывает на палец тугой чёрный локон. Несмотря на свирепый и нелюдимый вид, незнакомец не кажется ей злым или грубым. Скорее... Уставшим и потерянным. Среди толпы он один в своём чертоге. Никого не подпускает, как дракон в свою пещеру. Чахнет наедине с собой. Смотрит куда-то... Будто перед его глазами не шумная таверна, а какие-то безумные дали. Такой взгляд бывает у воинов, вернувшихся из затяжного похода, в котором потеряли немало своих товарищей. Расправив смятый подол, девушка решается. Попытка не пытка. Если он и ей скажет катиться подальше, так тому и быть. Если уж он и Мими отказал... Проиграть ей Игритт уже давно не страшно. Когда она опускается на скамью напротив незнакомца, тот задумчиво обводит пальцем кромку чарки с вином. Игритт со смешком говорит, что если он боится, что вино отравлено, она может сделать для него первый глоток. Мужчина поднимает на неё глаза. От его взгляда немного не по себе, но девушка выдерживает его, смело улыбаясь в ответ. Вблизи оказывается, что он старше, чем выглядел издалека. И крупнее — в тени не было видно, насколько широкие у него плечи. Он смотрит на Игритт сверху вниз и подвигает к ней свою чарку. Та не ожидала, что её шутку воспримут за чистую монету, но не теряется — берёт бокал в руки, поднимает тост за здоровье гостя и отпивает немного. Хорошее дикое вино, правда, слишком кислое: сахар — удовольствие дорогое. Облизав губы, Игритт снова улыбается незнакомцу — мол, вот, яда нет, можно не бояться. Только разве что от кислятины зубы сведёт. Мужчина берёт протянутую чарку и касается края обветренными губами. Он осушает бокал до дна и утирает рукавом рот, ни разу не поморщившись. Кивает — неплохое. Игритт снова принимается наматывать локон на палец. Боковым зрением она улавливает, что Мими то и дело косится в их сторону, явно нервничая. Игритт ведёт плечом — да уж, Бенсон сегодня расщедрился на радостях. А известен ли путнику повод для его радости? Тот молча мотает головой — неизвестен. Тогда девушка подаётся вперёд, заговорщицки заглядывая мужчине в лицо и расписывает ему в общих красках, как сегодня утром нашли трёх горе-вояк. Рассказывает, какой бедлам они устроили накануне в таверне. Усмехается, что не стоило им так набираться, да ещё и всем вместе. Никто из них не смог защитить ни собственную жизнь, ни жизни товарищей. Игритт спрашивает незнакомца, кокетливо склоняя голову набок: слышал ли тот слухи о неведомом костоломе, ломающем руки и шеи работорговцам? Он кивает, прикрывая глаза — слышал. Мужчина хоть и немногословен, но Игритт не чувствует отторжения от него или той досады, которую видела на его лице, когда он отгонял от себя Мими. Это воодушевляет её, и она улыбается ему. Под этими шрамами, даже под тем, на брови, придавившем глаз, девушка замечает, что путник весьма недурен собой. А шрамы... Что ей эти царапины. Она на своём веку и пострашнее видала. Девушка интересуется: а не боится ли таинственный незнакомец путешествовать в одиночестве, зная, что по округе рыскает жестокий убийца? Тот пожимает плечами: насколько ему известно, убийца этот ищет лишь работорговцев. На что ему простой путник? Игритт протягивает руку и решается положить ладонь на руку мужчины. Она перегибается через стол и, наклонившись к самому его уху, лукаво шепчет: а вдруг он, так беззаботно сидящий сейчас перед ней — и есть тот жестокий убийца? Может, ей уже стоит бояться за свой длинный язык? Уголок губы мужчины, тот, от которого идёт шрам, чуть дёргается в сторону в слабом подобии улыбки. Не говоря ни слова, незнакомец достаёт руку, которую до сих пор не было видно за краем стола, и неторопливо стягивает с неё перчатку, после чего кладёт её на стол. Игритт видит обмотанную тканью кисть, на которой не хватает двух пальцев — указательного и среднего. Незнакомец с печальной усмешкой говорит ей, что вряд ли у него хватило бы сил отвернуть кому-то голову, если он и руку-то в кулак сжать не может. Игритт ломает брови. Она касается кончиками пальцев захватанных бинтов и ведёт ими вдоль костяшек. Она жалеет руку незнакомца, но не лезет в душу, выспрашивая, как его так угораздило. В крестьянском быту потерять пальцы, ногу или руку — дело плёвое, стоит только зазеваться. А тут ещё и эти шрамы... Помотала же жизнь этого бедолагу, превратив его из юноши сразу в старика. Пальчики Игритт ползут от бинтов по руке вверх. Вот она уже гладит ими вздувшиеся на запястье вены и ныряет под рукав. Девушка заглядывает в эти тёмные глаза, в которых бликуют огоньки из фонарей таверны. Она говорит, что может утешить его этой ночью и что ей не страшны его раны. Щекой она прямо-таки чувствует, как Мими уже в открытую таращится на неё. Момент опасный и неопределённый, будто Игритт балансирует на верёвке, как заезжая циркачка. Кровь бросается ей в лицо, и на скулах расцветают розовые пятна. Она уже готова получить отказ. Будет досадно, но проиграть Мими не страшно. Но мужчина спрашивает лишь — сколько? Игритт называет цену, готовая поторговаться, если незнакомец засомневается. А он... Он просто говорит ей, чтобы показывала ему дорогу. Игритт тянет его за руку, поднимая со скамьи. Обхватив его запястье, она ведёт мужчину за собой. Не удержавшись, бросает в сторону Мими торжествующий взгляд. Та хоть и пытается сделать хорошую мину, но Игритт слишком хорошо понимает, что она чувствует. Она сама чувствовала это много раз. Ну и кто теперь "гарпия"? Дверь своей спальни Игритт запирает на щеколду. От бушующего внутри торжества с волнением пополам она не может не улыбаться. Девушка зажигает ещё одну лампадку в дополнение к той, что всё время горела в её комнате, и оборачивается к незнакомцу. Она забирает из его рук дорожный плащ и откладывает на стул, после чего приближается к нему вплотную. Мужчина выше её почти на голову, а тонкие запястья девушки кажутся прутиками на его широкой груди. Отчего-то Игритт очень волнуется. Хоть и не девочка уже давно. Девушка расстёгивает мелкие пуговки одну за другой, от груди до самого низа живота. Она без корсета — ни к чему он ей, не помогает. Пусть вон Мими с ним мучается, утягивая свои титьки. Вспомнив о них, Игритт кусает губу — а ну как незнакомец увидит, что под лифом она почти как юноша, и потеряет к ней интерес. Она мешкает, но мужчина сам протягивает к ней руки и смело разводит края лифа в стороны. Игритт вздёргивает голову, дерзко заглядывая ему в глаза — не разочарован ли он? Но тот совершенно не поменялся в лице. Наоборот — он поддевает пальцем пояс её юбки, молча прося избавиться от неё. Когда та падает к ногам девушки, мужчина берёт её за талию и притягивает к себе. Грубыми шершавыми пальцами он сминает её бока, ведёт ими вверх, до подмышек, затем вниз — до тазовых косточек. На грудь внимания он вообще не обращает. Минуя её, он ведёт пальцами по животу до ключиц и берёт Игритт за шею. Наклонившись к её лицу, мужчина спрашивает: даёт ли она сзади? Девушка не смущается. Озорно отвечает: ему это будет стоить дороже. Тот суёт руку в поясной мешок и извлекает две серебряных монеты. Вложив их в руку Игритт, он спрашивает, хватит ли этого. Игритт на мгновение теряется. Шутить он, что ли, вздумал? На эти деньги можно жить месяц. Даже Мими не отсыпали столько за один раз. Но мужчина не улыбается, а просто молча ждёт ответа. И девушка кивает: хватит. Монеты Игритт прячет под лежащую на полке книгу. Когда она оборачивается, незнакомец вытаскивает из рукава косынку и протягивает ей. Он просит девушку подвязать ею свои длинные волосы, чтобы они не висели до самого пояса. Просьба необычная, но безобидная. А уж за две серебряных монеты — так вообще смешная. Когда Игритт затягивает узел на косынке, мужчина прижимается к ней сзади всем телом. Руками он обхватывает её стан и сминает смуглую кожу. Шершавые бинты трутся о неё, но прикосновения незнакомца такие мягкие, даже ласковые — настолько, насколько это возможно с такими мозолями, как у него. Он жарко дышит Игритт в затылок, то зарываясь носом в высоко собранные волосы, то утыкаясь им в шею. Девушка накрывает ладони мужчины своими, млея от того, как он касается её загривка сухими губами. Нежно, будто они любовники. Игритт заводит руку за спину и трогает мужчину между ног. Даже через грубую холщу чувствуется, как у него набухает там. Незнакомец подаётся бёдрами навстречу её руке и обхватывает руками поперёк груди и живота, притискивая к себе. Обнажённое тело девушки покрывается мурашками. Чёрт возьми, да что ж так приятно-то? Давно её не касались так, чтобы внизу становилось тепло и влажно от одних только рук и губ. Целоваться к ней лезли многие, мусоля мокрыми ртами её кожу, но это было скорее погано. Хотелось, чтобы очередной постылый поскорее уже сделал свои дела и усвистел восвояси, не забыв оставить пару-тройку медяков. А тут... Ей даже хочется повернуться к мужчине лицом, но он не даёт ей этого сделать. Вместо этого он ставит её на кровать на четвереньки. Приходится остановить его, похлопав по предплечью. Мужчина выпускает её из своих рук, и Игритт тянется к прикроватному столику, на котором теснились всякие скляночки с кремами и духами, которыми с ней делилась Мими. Среди них она находит одну, оборачивается на незнакомца и берёт его здоровую руку в свою, чтобы вложить её в его пальцы. Лукаво подняв бровь, она спрашивает: знает ли он, что с ней делать? Должно быть, если он с ходу поинтересовался, что хочет взять её именно туда, он понимает, что так просто, как с женской щелью, не будет? Мужчина принимает флакон и говорит ей, чтобы она не беспокоилась. Рубаха мужчины, изношенная и замаранная, летит куда-то в сторону. Игритт снова ставят на колени и наваливаются на её спину. Незнакомец переминает её тело, живот, бёдра, горячо дыша ей в плечо. Он такой большой по сравнению с ней, накрывает её полностью. Будто медведь, сцапавший свою жертву когтистыми лапищами, сейчас унесёт её в свою берлогу. Но Игритт блаженствует от грубоватых нетерпеливых ласк, выгибаясь в этих лапищах, льнёт спиной к груди мужчины и закусывает губу, чувствуя, как к её бедру с внутренней стороны прижимается сочащееся соками мужское естество. Мужчина елозит щекой по её шее и плечу, и его дыхание оседает на коже горячим желанием. А потом по комнате разливается аромат розового масла. Игритт ахает и широко распахивает рот, когда его плоть оказывается у неё внутри. Немного больно, но масла незнакомец не пожалел. Оно щекотно скатывается по бёдрам, когда он раскачивается, снова и снова проникая в девушку, пока не оказывается в ней полностью. Жёсткие волосы на лобке притираются между её ягодиц, и мужчина замирает так на несколько мгновений. Из груди его вырывается придушенный скулёж. Мужчина обхватывает девушку поперёк живота, упираясь другой рукой в кровать. Он покрывает её загривок и плечи скользящими мажущими поцелуями, толкаясь в тесное нутро. Он вздыхает — надломлено и отчаянно, словно боится проронить лишний звук. Игритт разводит ноги шире и комкает пальцами цветастое покрывало. Этот покрытый шрамами нелюдимый молчун, из которого и слова лишнего не выцедишь, ласкает её так, что она сама готова заплатить ему эти два серебряных. Пусть и такого рода соитие и вполовину не так приятно, как обычное, но то, как он касается её, как обращается с её телом, будто она не обычная шлюха из таверны, а его любимая, его ненаглядная... Девушка начинает постанывать от зарождающегося внизу живота наслаждения. Если Мими подслушивает под дверью, что очень может быть, то пусть послушает. Может, перестанет так задирать нос и поумерит эту тошнотворную снисходительность в глазах, с которой смотрит на неё, уводя за руку очередного клиента? Но незнакомец не даёт ей разойтись в полный голос. Как только Игритт вскрикивает громче обычного от особенно приятного движения внутри, он зажимает ей рот рукой и сбивчивым шёпотом умоляет её помолчать. Это непросто выполнить ещё и потому, что мужчина ускоряет свои толчки, сношая девушку быстро и лихорадочно. Игритт лезет себе рукой между ног, раздвигает пальцами складочки и ласкает себя, пока мужчина имеет её сзади, и кусает губу, чтобы не закричать снова. На пальцы ей течёт, мокро и обильно, и Игритт трёт сильнее, часто дыша через рот и дрожа худыми плечами. На неё накатывает горячая, покалывающая вожделением волна. Ей вдруг становится так безразлично, сидит ли под дверью Мими. Когда совокупление превращается в работу, получать от него удовольствие становится почти невозможно. Всегда что-то происходит не так, как надо — не так касаются, не так ласкают, если ласкают вообще, говорят не то, пахнут не так, да и настроения обычно нет — никакой романтики... Всё становится рутиной, серой и скучной, когда во время процесса получается думать разве что о том, что сегодня будешь есть на ужин или что утром надо будет прокатиться на телеге за свежим маслом через всё село. А сейчас Игритт даже думать не может. Только взывать к небесам, бесшумно шевеля пересохшими губами. Трясущиеся бёдра неумолимо разъезжаются по кровати, а мужчина, творящий с ней такое, наконец-то стонет в полный голос. Утыкаясь лбом ей в загривок, он толкается, коротко и отрывисто, заканчивая внутрь Игритт, и его заполошное дыхание щекочет ей кожу. Сглотнув собравшуюся во рту слюну, он обмякает и упирает в кровать и второй рукой. Девушка торопливо доводит себя пальцами и кусает складку покрывала, глуша в нём свой финальный крик. В завершение она сжимает мужчину внутри, и тот вздрагивает, брызгая в неё в последний раз. Он выходит из неё и валится на кровать рядом. Рукой в бинтах он утирает взмокший лоб и облизывает пересохшие губы. Игритт собирает вместе дрожащие ноги и садится, не заботясь о семени, пачкающем покрывало. Она глубоко дышит, запрокидывая лицо в потолок. Капли пота щекотно скатываются между грудей, а внизу всё мелко пульсирует от недавнего наслаждения. Игритт разглядывает лежащего мужчину пресыщенным взглядом из-под ресниц. Его плоть лежит у него на животе, блестящая от розового масла. Торс наискосок рассечён розовым выпуклым рубцом — длинным, от плеча до подвздошной кости. Застарелые красные полосы на руках. Широкий шрам на бедре. Не тело, а стол в столярной мастерской — весь в отметинах. Игритт перебирает руками по кровати и протягивает руку, чтобы коснуться пальцем длинного рубца. Он пружинит под пальцами, а тонкая кожица на нём собирается мелкими морщинками. Она никогда не боялась шрамов. Они её, скорее, зачаровывали, и девушка могла часами трогать, тереть и рассматривать рубцы и отметины. Все они, по сути своей — отпечатки истории человека, который их носит. Историй самых разных, иногда нелепых, иногда романтических. Хотя чаще — болезненных и горьких, о которых и не хочется вспоминать лишний раз. Мужчина не мешает ей себя трогать, и Игритт ведёт пальцем по всей длине розового хребта. Она укладывается животом на покрывало, подползая ближе. Выбившийся из косынки локон падает ей на лоб. Она сдувает его и спрашивает незнакомца, не хочет ли он остаться здесь на ночь. Если вдруг беспокоится об оплате, так он уже заплатил сполна. А кровать хоть и не очень широкая, но их двоих уместит. Игритт с удовольствием согреет его. Ночи-то зябкие и промозглые. Незнакомец отрицательно мотает головой по кровати, рассыпая свои тёмные с проседью волосы. Говорит, что и так задержался дольше, чем хотел. Тогда девушка подтягивается выше, кладя подбородок ему на плечо. Рукой она скользит вниз, обхватывая проворными пальцами размягчённую плоть и лаская её. Ну если не хочет на всю ночь, может, захочет повторить на дорожку? Она может даже оседлать его, если уже лень двигаться самому. Этот незнакомец вроде бы и не сделал с ней ничего сверхъестественного, но все, даже самые простые движения он совершал с такой нежностью, что всё тело сводило сладкой мукой, и девушке не хотелось отпускать его так просто и быстро. Ей даже жаль, что сейчас он ступит за порог и больше не навестит её в таверне. Но мужчина мягко берёт её за запястье и отстраняет от себя наглую руку. Вздохнув с сожалением, Игритт садится на кровати. Девушка замечает, что бинты на покалеченной кисти совсем расслабились и провисли. Она берёт руку незнакомца в свою и распускает узел. Мужчина дёргает ею, пытаясь высвободить, но Игритт удерживает её и говорит, что просто перебинтует её потуже. Незнакомец говорит, что ей ни к чему рассматривать его уродливые культи, но девушка улыбается ему лукавой улыбкой. Она рассказывает, что как-то держала в руках отрубленную ногу, и ей даже дурно не стало, а здорового мужика рядом с ней стошнило прямо себе под ноги. Так что пара отсутствующих пальцев для неё — сущие пустяки. Распустив полоску ткани, Игритт разворачивает кисть ладонью вверх. Раны на месте отрезов давно уже зажили — и пугаться нечего. Жаль только — была очень красивая мужская рука. Мозолистая, венистая, рука настоящего работяги. Только поперёк ладони — многочисленные красные продавлины. Такие может оставить леска или струна, если неосторожно рванётся из ладони. Игритт много раз видела такие у рыбаков. Только у них были в основном короткие царапины на рёбрах ладоней и пальцах. А тут — жгучие, длинные, глубокие. Так много. Сверху — совсем свежие. Игритт на мгновение замирает с бинтом в руках. Быстро мелькнувшая мысль заставляет её резко обернуться на незнакомца, и она сталкивается с его внимательным взглядом. Взглядом подобравшегося хищника. И она вдруг понимает... Ударившая обухом по затылку идея заставляет её вздрогнуть. Девушка дёргается, чтобы соскочить с кровати, но не успевает. Мужчина хватает её и стискивает руками. Покалеченной кистью он затыкает ей рот и шипит на ухо, чтобы не вздумала кричать. Он прижимает Игритт к себе так, что она не то что вывернуться и убежать — вздохнуть глубоко не может. В кулак он её, значит, сжать не может, да? А вот Игритт она держит, как стальной капкан. Незнакомец шепчет ей на ухо, что беда её в том, что она слишком сообразительная и любопытная. Он говорит, что ему очень не хочется ломать ей её хрупкую нежную шейку. И он не будет этого делать, если она пообещает ему, что не станет делать глупостей. Вот тебе и бедный калека. Вообще, обращаться со струной или леской, когда идёшь на охоту за людьми, а не рыбой, надо гораздо осторожнее. Ему вот этот опыт дался нелегко — один из попавшихся ему самодовольных боровов оказался слишком проворным. Он рванулся, как дикий вепрь, и оставил на земле два пальца его правой руки. Работорговца это не спасло, и он отправился к праотцам, как и все предыдущие, но успел изрядно навредить перед своей кончиной, оставив памятный подарок на всю оставшуюся жизнь. Отворачивать головы тоже не так легко и просто. Никто не стоит и не ждёт, когда незнакомые руки из темноты дотянутся до их шей. Когда повезёт — смерть наступает легко и быстро, никто даже пикнуть не успевает. Но это редкость. Чаще приходится побороться. Особенно плохо, если кто-то приходит на помощь — тогда начинаются бешеные скачки. Ох, сколько раз он едва сам не закрыл глаза навсегда. Но ему говорили, что он парень крепкий. Что-то вело его, отводя серьёзную беду. Тех троих прикончить было довольно просто — редкая удача, на самом деле. Только тот, мелкий, больно уж бойкий оказался. Брыкался до последнего, как бык с пережатыми яйцами. Хорошо, что перчатки он снять догадался, а то этот хорёк их все кровью бы заплевал. Незнакомец спрашивает тихо: не будет ли Игритт кричать? Та мотает головой, насколько может в этом капкане. Да и, если уж на то пошло, вряд ли ей кто-то поверит. Мужчине достаточно показать свою покалеченную руку, и все отмахнутся от неё: вот дура, с такой раной ему и косу не доверишь, куда ему кости ломать? Мужчина отпускает её. У девушки схлынул первый страх, накативший быстрой волной, и она оборачивается на него, заглядывая в лицо. Его угрюмость вдруг приобрела какие-то хищные, более резкие черты. Надо же, а она-то думала, что научилась разбираться в людях. Но Игритт решила про себя, что незнакомец сбежал из рабства, и потому его тело такое истерзанное, а сам он боится проронить лишнее слово. Но всё оказалось куда сложнее. Игритт нервозно усмехается. Она облизывает губы и заново рассматривает мужчину. В каком мире они все живут, если самым ласковым и нежным в её постели оказался убийца? Незнакомец не спускает с неё глаз, пока самостоятельно перематывает руку, пряча затянувшиеся культи и царапины на ладони. Он напряжён — готов в любой момент броситься ей вслед, если она надумается рвануть в сторону двери. Но Игритт не собирается звать на помощь. Вместо этого она говорит, что если бы мужчина рассказал Бенсону, что это он прикончил тех троих, то ему бы не пришлось платить за ужин. Он хмыкает и поднимается с кровати. Пока незнакомец одевается, Игритт кусает губы, расползающиеся в улыбке. В постели с убийцей... Мими таким похвастаться точно бы не смогла. От свежих ещё воспоминаний о его прикосновениях, сухих поцелуях и скупых стонах снова бурлит кровь. Игритт никогда не была ни робкой, ни совестливой. Да, сперва струхнула, но от внезапности — она-то искренне жалела калеку, хоть и чувствовала силу его тела. Но теперь жалеет, что выдала себя. Как знать, может, и удалось бы уломать его на второй раз. Добавить в плотскую страсть от слияния капельку опасности. Как изысканной специи, придающей блюду остроты... Но мужчина уже одет. Торопится покинуть таверну из-за опасности поднять лишний шум. Игритт со вздохом распутывает узел на затылке и снимает с волос косынку, рассыпая по плечам тёмные локоны. Поднявшись с кровати, она подходит к незнакомцу и протягивает ему её. Тот не берёт — говорит, чтобы оставила себе. Девушка поджимает губы. Мужчина уже подбирает свой плащ, когда она вцепляется в его рукав. Он уже полностью одет, а она полностью обнажена — и в таком виде прижимается к его широкой груди. Запрокинув голову, она заглядывает ему в лицо и говорит, что её не пугает то, что перед ней убийца. Это уже ни на что не влияет, но ей не хочется, чтобы он ушёл от неё вот так — скомкано и торопливо. Она говорит, что ей было хорошо с ним. Говорит, что хотела бы расцеловать все его шрамы. Если бы он только дал ей время. У них могла бы случиться поистине незабываемая ночь. Он качает головой. Говорит, что не стоит привязываться к каждому встречному мерзавцу. Он не рыцарь, не защитник слабых и обездоленных. У него есть свой интерес в том, чтобы расправляться с теми, кто так или иначе имеет отношение к делу работорговли. И ей с ним не по пути. Перед тем, как отпустить мужчину, Игритт хватает его за ворот и поднимается на цыпочки. Поцелуй выходит смазанным, но жарким. Он обжигает губы и скатывается теплом по горлу, чтобы разлиться где-то за грудиной. А потом дверь закрывается за его спиной. Окончательно. В руке девушки остаётся только косынка. Тонкая, из невесомого, летящего шёлка — такая недёшево стоит. А он вот так просто отдал её простой шлюхе из придорожной таверны. Появился из ниоткуда и удалился в никуда. Лишь след оставил. Не видный глазу, но жгучий и ноющий — глубоко в груди. Слишком дорого Игритт вышла эта возможность утереть нос Мими.