Дикое вино

Баяна фыркает и то и дело дёргает руку хозяина с зажатой в ней уздечкой назад, упираясь в землю передними ногами. Тот оглядывается на неё в замешательстве. Он тянет её, не рвёт удила, а увлекает за собой, вопрошая в пустоту, какой бес в неё вселился. Весь день кобыла вела себя обыденно — привычно тащила за собой соху и не выражала никакого беспокойства. Спокойно стояла, пока Чонгук тёр её щёткой и окатывал из ведра, отмывая от полевой пыли. Не возражала, пока он чесал её редкую гриву и распутывал колтуны в хвосте. И вот, когда на деревню опускались сумерки, заработавшийся Чон решил проводить гнедую старушку на её законный отдых, а та вдруг впала в странное смятение. Баяна вскидывала морду, ворчала и била хвостом. Под уговорами хозяина она делала пару шагов и снова упрямилась, как невоспитанный ослик. Чонгук непонимающе оглядывается на конюшню, всматриваясь в тёмный провал двери. Может, животина чувствует, что там кто-то засел, и потому не хочет идти? Лошади боятся змей и мышей, но Чон много раз сам наблюдал, как мыши свободно бегают под ногами Баяны, не причиняя ей никакого страха. Её вообще сложно было впечатлить или напугать, за что молодой хозяин особенно её любил. Но вот она снова прядает ушами и воротит голову вбок, словно говоря Чонгуку, чтобы и он туда не ходил. Чон раздражённо вздыхает. Он так упахался за день, что еле волочёт ноги. Даже домой идти не собирался. В основном из-за напряжённых взглядов матери и её разговоров сквозь зубы, да и завалиться в стог сена в конюшне было ближе и быстрее. А тут вот это. С тяжким вздохом Чонгук опускает руки и оглядывается по сторонам, прикидывая, куда ему привязать Баяну. Ночи ещё тёплые, дождём в воздухе не пахло — не пропадёт. Он отводит кобылу к изгороди у сарая с дровами и уже накидывает уздечку на перекладину, как за спиной раздаётся нарастающий издалека топот. Чонгук оглядывается и видит, как по извилистой дорожке несётся знакомый дормез, запряжённый четвёркой лошадей. Его ни с чем не перепутал бы любой житель деревни — он принадлежал помещику, хозяину полей и винодельни. В доказательство тому служили именные вензеля на лакированных дверцах. Под ложечкой неприятно ёкает. Помещик должен был вернуться только через пару дней. Но вот и он, вместе с семьёй, с которой уезжал по своим делам в соседний город. А значит, что уже утром староста прибежит к нему на поклон с докладом. Чонгук размышляет об этом тоскливо и муторно, глядя на пыль, клубящуюся из-под конских копыт. Огоньки фонариков, болтающихся над местом кучера, мечутся туда-сюда, как бешеные светляки. Чон прищуривается, всматриваясь в облучок... Сперва он решил, что ему показалось. Но облучок действительно пуст. Лошадьми никто не управляет, а сами они несутся как оглашенные, будто удирая от стаи хищников. Высоко вскидывая ноги, они бьются боками друг о друга, а дормез качается из стороны в сторону, грозясь завалиться набок. Его спасало только то, что он был слишком тяжёл для этого, но лошади будто рвали последние жилы, чтобы убежать от ужаса, видного только им. Вдруг окошки дормеза вспыхивают изнутри ярким рыжим светом. Можно было решить, что там просто зажгли лампу, но света было так много, и он был так ярок, словно внутри взошло маленькое солнце. Лошади взоржали и понесли ещё быстрее. Дормез занесло, и крупный сук растущего у обочины дуба пробил в окошке дыру. Из неё вырвался ослепительный всполох, бешено мечущийся рыжим хвостом. Повозка горела изнутри. Чонгук пятится назад. Баяна за его спиной вздрагивает и снова мотает мордой, а её хозяин не может оторвать заворожённого взгляда. Пылающий дормез кажется адской колесницей, вырвавшейся из огненной геенны. Несущие его кони рвут последние жилы, тщетно убегая от жара, но их некому отстегнуть, и потому они сами несут за собой свою погибель. В голове лихорадочно теснятся вопросы. Почему повозка горит? Почему четвёрка понесла ещё до того, как вспыхнул огонь? И... Есть ли внутри люди? И пока растерянный Чонгук провожает распахнутыми глазами огненную колесницу, за его спиной слышатся ещё три вспышки. Звук такой, с каким взвивается вверх вмиг разгоревшийся костёр, если плеснуть в него алкоголем. Пугающе отчётливое "вхушшш" повторяется друг за другом в трёх разных местах. Обернувшись, Чон видит, что деревню накрыло зарево. Бревенчатые дома с соломенными крышами — лёгкая мишень для огня. Пожары не были большой редкостью. Но... Но не в трёх же местах одновременно! И хозяйский дормез... Что, чёрт его дери, происходит? Баяна совсем сошла с ума от ужаса. С истошным ржанием она взбрыкнула, вырвала уздечку из рук зазевавшегося хозяина и понесла куда глаза глядят. Вдалеке раздались крики и истошный женский визг. Заметавшись, Чон не знал, куда ему броситься в первую очередь. Всё подсказывало, что надо бежать не в сторону пожара, а от него, но он зачем-то хотел понять, что вообще происходит. Ноги понесли его к ближайшей вспышке. Выбежав на дорогу, Чонгук увидел, что горит дом деревенского старосты. Он занялся уже основательно — пламя рвалось из распахнутого окна и хозяйничало по крыше, жадно поедая сосновые доски. Частью оно перекинулось на курятник. Всполошённые куры отчаянно квохтали и бились о хлипкие стенки, но не могли выпорхнуть наружу из-за засова на двери. Вокруг бегали разбуженные деревенские, босоногие и распущенные. Кто в чём лёг спать, тот так и выскочил. Староста, его жена и двое дочерей таскают воду из колодца, напрасно плеская из вёдер в огонь, но тот уже так разошёлся, что вода просто шипела белым паром. Чон устремился было на помощь, но за его спиной через крики и визги до него донеслись удары множества лошадиных копыт о землю. Чонгук оглядывается и едва успевает отпрянуть в сторону. Мимо него проносится несколько людей верхом на быстрых рысаках. Завидев панику деревенских, они разражаются свистом и улюлюканьем. Последний скачущий мимоходом охаживает застрявшего на краю дороги Чона хлыстом. Кожаный хвост с узлом на конце рассекает и так худую рубаху и оставляет на коже огненный след. Чон падает на колени от боли, а всадник, расхохотавшись, ловит кураж. Его хлыст свистит в воздухе, когда он взмахивает им над своей головой. Пару мгновений спустя слышится ещё один вскрик. Деревенские бросаются врассыпную от всадников, прячась от них за деревьями и заборами. Ещё две вспышки вдалеке. Немного погодя — ещё одна. Деревню виноделов охватывает ужас и смятение. Чонгук, шипя от пульсирующей боли, поднимается из пыли, заглядывая в прореху и осматривая пострадавшее место. На теле вспухал ярко-розовый рубец, терзающий кожу, словно крапивой. Чон запахивает рубаху и устремляет взгляд вслед ускакавшим всадникам. Где именно они были сейчас, было слышно по отдалённым крикам и визгам. Пожарами неизвестные выгнали спящих деревенских из домов и принялись сеять хаос и переполох. Но у Чонгука нет времени размышлять, кто они такие, зачем пришли и к чему был этот бардак. В голове вдруг вспыхнула мысль, что ему нужно разыскать Тэхёна. Не было ли среди запылавших домов его дома? От одной этой мысли у Чона подкатило к горлу. Он в панике вертит головой и понимает, что не знает, где именно живёт Тэхён. Знал он только улицу — та, на которой кузница. В её сторону Ким уходил из винодельни. Чонгук собирает все свои силы и бежит в том направлении. Уже завидев башню из красного камня, он останавливается. А как же... Мать? Может, ей нужна сейчас помощь? Пусть со стороны их дома пожара не было видно, но эти всадники... Наверняка они напали, чтобы пограбить. Навести смуту, устроить сумятицу, чтобы все метались в ужасе и непонимании. А они тем временем залезут в амбары и сараи, чтобы выгрести побольше добра. А женщин... Женщин во время таких налётов всегда насилуют десятками. Иногда и убивают потом — просто от остервенения из-за творящегося вокруг насилия и хаоса. Чонгук делает шаг назад, но тут же оглядывается. Куда ему кинуться в первую очередь? Тело и душу рвёт на части. Долг и любовь тащат его в разные стороны. Тяжело дыша, Чон лихорадочно прикидывает в голове. Со стороны винодельни доносятся вопли. Со стороны его дома ещё довольно тихо. Ну а если мать спит? Если эти душегубы подпалят их дом, а она не успеет выбежать? А Тэхён... От одной только мысли, что и Тэхёна могут убить просто походя, как его самого только что огрели хлыстом... О боги... Хватит и одного удара, одного неудачного падения... От одной только мысли, что Тэхёна у него не станет, становится нечем дышать от ужаса. Скрепя сердце, Чонгук бросается в сторону винодельни. Он даёт себе обещание — вот только он увидит Тэхёна, сразу заберёт его оттуда, из этого огненного вихря, и сразу же побежит к матери. Только найти его... Только найти... Во время бега он видит, как всадники прорезают виноградные поля. Куражась, они срубают высаженные рядами лозы короткими мечами. Мимоходом опрокидывают стоящие у колонн корзины с яблоками, и те рассыпаются по траве и камнями жёлтыми колобками. Лошади топчут их, а всадники направляют скакунов в пытающихся им помешать деревенских. Многие вооружились кто чем смог — вилами, лопатами, кочергами. Всем, чем можно было ударить или уколоть. Дюжий кузнец встречает вилами несущуюся на него лошадь с налётчиком. Встречает так мощно, что та с диким ржанием встаёт на дыбы и опрокидывается набок, сбрасывая седока. Что кузнец делает с ним, Чонгуку уже не видно — дрыгающая и старающаяся побыстрее вскочить на ноги лошадь закрывает ему эту картину, но судя по крикам, неизвестный всадник получил вилами в живот. Ещё двое парней из полевых подсекают зазевавшегося налётчика верёвкой. Его скакун спотыкается об неё и выбрасывает из седла своего хозяина. Кажется, это тот, кто ударил Чонгука хлыстом. Парни наваливаются на него, но один почти сразу падает набок — налётчик вонзил кинжал ему в живот. Другой, возопив от горя и злости, наседает душегубу на грудь и принимается его душить своими ручищами, которыми волочил по полю соху. Сопротивление налётчики встретили и от пастуха, который приглядывал за коровами всей деревни. Тот, взяв в руки топор, сильной рукой метнул его в одного из всадников. Топор был самый обычный, не метательный. Ещё утром он колол дрова и торчал в дубовой колоде. А сейчас он сшиб собой одного из разбойников, раскроив ему череп. Тот кулем свалился с лошади, повиснув в стремени, в котором застряла его нога. Его лошадь понесла, волоча за собой тело и оставляя тёмные следы в пыли. Пастух поплатился за это сразу же — ему в грудь вонзилась стрела, пущенная умелой рукой. Её наконечник вышел у него из спины, и пастух грузно осел на колени. За его спиной раздался истошный горестный крик его жены, зажимающей глаза выбежавшей вслед за ней дочери. Растерянного Чонгука за малым не сшибает всадник из числа налётчиков. Сверкнув в его сторону взглядом, тот, сдвинув брови, размахивается хлыстом, чтобы оставить на теле парня ещё одну отметину, но в этот раз Чон готов. Он выставляет вперёд руку. Хлёсткий кончик обвивает его предплечье. Это больно, но Чонгук не даёт боли затопить себя. Вместо этого он быстро наматывает хлыст на руку и сильно дёргает его на себя, делая шаг назад. Рукоятка выскальзывает из пальцев всадника, обдирая ему ладонь, и тот шипит и скалится. Он тянется за кинжалом, закреплённым на поясе, но не успевает вытащить его до конца. Завладевший его хлыстом Чонгук взмахивает кожаным хвостом, и тот оборачивается и смыкается на шее своего хозяина. Остаётся только рвануть посильнее — и всадник кубарем скатывается на землю. Налётчик не теряется. Он вмиг подскакивает с земли и бросается Чону в ноги, стремясь повалить его в пыль. Чонгук отходит назад и шире расставляет ноги, не давая себе потерять равновесие. Он обхватывает противника под грудью и старается оторвать его от земли. От натуги глаза, кажется, вот-вот вылезут из орбит, но Чону удаётся опрокинуть налётчика набок. Он теряет момент, когда тому удаётся-таки выхватить кинжал из ножен, но успевает зацепить взглядом взмах стального пера, когда оно ловит на себя блик пылающего вдалеке пожара. Кинжал, нацелившийся впиться Чону в ногу, лишь царапает бедро, обагряя штанину алым. Чонгук врезается коленом противнику в живот, выбивая весь воздух. Пока тот хрипит и хватает воздух распахнутым ртом, парень нашаривает брошенный хлыст и оборачивает его вокруг шеи налётчика. Все мышцы, все жилы в нём воют и стонут от натуги, пока Чонгук стягивает петлю на горле неизвестного всадника. Вокруг полыхает огонь, скачут лошади, звенит металл и носятся перепуганные насмерть деревенские, спасаясь от свалившегося им на голову ужаса, а Чон просто трясётся напряжёнными руками и молится, чтобы это поскорее закончилось. Он видит, как лицо налётчика синеет, а глаза наливаются кровью. Он слышит его булькающие в горле хрипы. Он видит и слышит, но не осознаёт. Не осознаёт, что он впервые за все свои безрадостные годы лишает кого-то жизни. Неизвестный в его руках обмякает лишь тогда, когда силы окончательно покидают руки Чонгука. Оттолкнув от себя бездыханное тело, он трёт друг о друга израненные ладони, на которых остались багровые полосы от хлыста, и поднимается на ноги. Ему некогда думать, некогда размышлять и оплакивать грех, который он только что совершил. В голове — лишь одно лицо, которое он так хочет увидеть сейчас, но не может найти его среди ошалевших от страха деревенских. Кострища пожаров озаряют винодельню почти как маленькое солнце. Чонгук видит, как налётчики выкатывают из дверей винодельни бочонки с вином. К воротам уже успели под шумок подогнать телегу и водрузить на её край широкую доску, чтобы удобнее было закатывать награбленное. Видимо, главной целью было именно вино. Но зачем устраивать такой несусветный бедлам? Чтобы не встретить отпора? Чонгук огибает винодельню с другой стороны, чтобы не попадаться налётчикам. Вино не представляло для него никакой ценности, чтобы вступаться за него — пусть забирают хоть всё. Только бы найти его... Боги, ну где же он? Чон должен удостовериться, что Ким в безопасности, чтобы бежать к матери. Потом... Он не знает, что потом. Главное — пережить эту ночь, а потом уже можно будет и думать. Ещё один всполох со стороны кузничной улицы. Яркая вспышка бросается Чонгуку прямо в глаза, отражаясь в зрачках. У парня всё обрывается внутри. Он припускает вперёд изо всех сил. Дыхание сбивается, горло дерёт, но страх гонит Чона всё дальше вперёд... Но в один миг мир перед его глазами переворачивается. От резкого удара в затылок Чонгук теряет ориентацию в пространстве. Нога цепляется за ногу, и он валится навзничь в высокую траву. Ему кажется, что у него раскололся череп. Место удара тупо ноет и пульсирует. Чон сучит руками, путаясь ими в траве, и тщетно пытается понять, где верх, где низ этого мира. На затылке стремительно набухает шишка. Знакомое ощущение — такое бывает, когда в тебя попадает камень. Мальчишкой Чонгук не раз получал подобные подарки от деревенского хулиганья. Парень всем телом чувствует топот лошади рядом с собой. Настигший и оглушивший его всадник обходит его корчащееся тело, помахивая в воздухе плетёным ремешком. Чонгук поднимает на него плывущий взгляд. Теперь понятно. Его достали из пращи. Что ж, кажется, он ещё везучий. Камнем из пращи можно было бы и вовсе отправить на тот свет, но ему либо попался не очень умелый боец, либо у него оказались очень крепкие кости. Всадник фыркает, видя, что его жертва ещё трепыхается. Он достаёт из мешочка на поясе новый камень, округлый, обточенный, но, прежде чем он успевает поместить его в раздвоенный "глаз" пращи, ему самому прилетает камнем в ухо — мелким, не способным причинить хоть сколько-нибудь веского вреда. Всадник сердито вскидывается и замечает двух деревенских мальчишек, засевших на дереве. Они выцеливали чужака из рогаток, и, как только тот обратил на них взор, пустили в него новый снаряд — глиняный черепок. Осколок отскочил налётчику прямо в глаз. Он схватился за него рукой и взвыл. Рассвирепев, он бросает коня в сторону мальчишек, но те ловко, как сороки, перепрыгивают с ветки на ветку и скрываются в густой кроне. Чонгук, воспользовавшись замешательством, кое-как выкарабкивается из травы и пытается бежать. Выходит из рук вон плохо — его шатает из стороны в сторону, он никак не может заставить себя идти прямо, а перед глазами всё плывёт и смазывается. Грохот и крики вокруг сливаются в один сплошной гул. Сквозь этот гул прорывается ещё один. Он пропарывает тот, далёкий, вспахивает его, как соха землю, становится всё ближе и ближе. Держась за стены и борясь с подкатывающей к горлу дурнотой, Чонгук доползает до того места, где длинная высокая стена винодельни делает крутой поворот направо. За этим поворотом он видит, как несколько всадников тащат за собой пеших людей, накинув им на шеи верёвочные петли. Мужчины и женщины, только молодые, упираются и падают на колени, надеясь вырвать свой поводок из рук чужаков, но за неповиновение тут же получают удар кнутом. Мало кто решается противиться уже после второго такого "замечания". Руки у пленных тоже связаны за спинами, и всё, что им остаётся, — брести вслед за лошадьми босыми ногами. Когда среди лиц пленных Чонгук видит знакомое, то едва не прощается с жизнью. Нашёл. Чёрт побери. Как же... Так? С петлёй... На шее... Как корову... С исступлённым воплем Чонгук бросается навстречу ужасной процессии. Глупо, опрометчиво, будучи абсолютно безоружным... На что он надеется, бросаясь с голыми руками против всадников? Дальше всё происходит как в тумане. Вместо полной картины — отрывки, рваные и куцые, да чёрные пятна между ними. Лошадиный топот. Гул катящихся бочонков. Плач и напрасные мольбы. Издевательский смех. Мгновенная острая боль под лопаткой, пронзившая всё тело насквозь. Взрыхлённая множеством копыт земля, бросившаяся в лицо своей твердью. Истошный крик. Такой знакомый голос... Он вливается в уши раскалённым свинцом и разрывает голову изнутри. Его имя, повторяющееся много раз подряд. С каждым разом всё тише. Тише. Тише. Темнота. Всё так плывёт — непонятно, он всё ещё стоит или уже нет. Тише. Тише. Тише. А потом остаётся только боль. Как же больно... Не пошевелиться. Затылок. Лопатка. Нога. Ладони. Всё тело. Темнота.

***

В ноздри бьёт резкая вонь. Чонгук распахивает глаза с судорожным вдохом, будто выныривая из воды. Под его лицом — свёрнутая ветошь. Живот и грудь покалывает солома. Где-то неподалёку льётся вода. Кожу лижет утренняя прохлада, отчего она покрывается мурашками. Кажется, он всё-таки заснул на конюшне. Не пошёл домой. Чонгук вздыхает. Ох и кошмарный же сон. Привидится же такое... И к чему это всё? Много дурного в голове — вот снится всякая муть несусветная. Пожары, разбойники... Лошади... Пылающий хозяйский дормез... Парень упирается руками в солому под собой и собирается подняться, как его словно прошивает горящим копьём. Охнув, Чон падает обратно и скрючивается от боли. Запоздалые ощущения накидываются на него со всех сторон. Всё тело стонет и ноет совсем как тогда, когда его измочалил конюх. Оно превратилось в одну сплошную ссадину и теперь наказывает его за любое неловкое движение. Пытаясь отдышаться, Чон слышит шаги позади себя. К нему торопливо приближается благообразного вида мужчина с острой бородкой и завитыми усами. В глазу красуется монокль, через который незнакомец смотрит на Чонгука измотанно, но с облегчением. Усач присаживается перед парнем на скамью, утирая руки. И Чон замечает, что утирает он их не от воды. Незнакомец оказывается городским врачом, срочно прибывшим в деревню. Он представляется доктором Хадвином и говорит Чонгуку, что ему не следует пока сильно размахивать руками и поднимать тяжести — швы могут разойтись. Да и вообще ему стоит отлежаться минимум семь суток, а повозка с провизией должна прибыть со дня на день, а пока парню лучше воздержаться от еды — может затошнить. Речь доктора льётся рекой, а Чонгук лупает глазами и никак не может понять, о чём он говорит. Швы? Повозка? Прибыть? Что, почему, откуда здесь этот человек и почему у него руки в крови? И почему тело Чонгука так болит? Ведь всё это же... Душа уходит в пятки. Чон просовывает руку под грудь и наталкивается пальцами на вспухший рубец. Его глаза распахиваются, а в горле встаёт липкий ком. Нет... Чонгук рывком садится на своём месте. Доктор тут же подскакивает и мягко трогает его за плечо, увещевая лечь обратно и повторяя, что может стать хуже. Но Чон его не слушает. Он пялится на свои ладони с растопыренными пальцами и видит на них воспалённые красные полосы. Нет... Он трогает затылок. Под волосами набухла шишка размером с половинку яблока. Трогает ногу — под прорехой на бедре косая запёкшаяся черта, перехваченная нитками. Ровными аккуратными стежками. НЕТ! Но... Но это же... Это же был просто сон... Сон... Это должен был быть только сон! Чонгук сжимает руки в кулаки и вдавливает их в щёки. Его захлёстывает такой волной ужаса, что он хрипит и задыхается от своего хрипа. Перед мысленным взором мечутся обрывки его "сна", который оказался хуже любого кошмара. Чон пытается вскочить на ноги, но его голова гудит, как пустой медный котёл. Он валится обратно на солому, а доктор присвистывает кому-то за своей спиной. Пока Чонгук мечется, как в бреду, к ним подбегает дородная женщина в белом переднике. Голову парня приподнимают за затылок, стараясь не касаться ушибленного места, и вливают в рот пахучее варево, сильно отдающее пустырником и мелиссой. Чон давится, и варево льётся ему на подбородок и шею, но женщина продолжает терпеливо поить его, пока чашка в её руках не опорожняется полностью. Доктор Хадвин мягким тоном, нараспев, будто поёт колыбельную, говорит ему, что у Чонгука шок, и это абсолютно нормально в его состоянии. Говорит что-то про какие-то сотрясения и очень назидательно убеждает его оставаться в своей импровизированной постели, которую пришлось соорудить прямо в конюшне. Пожар уничтожил большую часть деревни, и остальных раненых размещали где придётся. Говорит ему, что он крепкий парень и ему несказанно повезло. Пытается даже вымученно улыбнуться, но Чонгук смотрит на него такими дикими глазами, что эта улыбка стухает. Мысли ворочаются медленно, тяжко и неохотно, как гигантские валуны. Чонгук достаёт воспоминания о прошедшей ночи по одному, пытаясь сшить эти лоскуты в единое полотно. Собравшись с силами, он спрашивает доктора Хадвина, что вообще произошло с деревней. Тот лишь виновато пожимает плечами. Его самого выдернули из постели постоялого двора, на котором он ночевал, и доставили сюда в двуколке. Он видел лишь пепелище да разорённые и истоптанные поля и виноградники. Тогда Чонгук спрашивает, что за боль мучила его в спине. Эта рана — единственная, о которой он не помнит ничего, но болит она, кажется, больше всех. Доктор нагибается, поднимает что-то с пола и вкладывает в руку парня. Тот подносит её к глазам. В его ладони — стрела. Кованый треугольный наконечник покрыт засохшими бурыми пятнами, а на противоположном конце трепыхается оперение — белое с чёрными точками. Острая боль под лопаткой. Истошный крик. Чонгук спрашивает: нет ли среди пациентов доктора Хадвина юноши с чёрными локонами, раскосыми тёмными глазами и родинкой на кончике носа? Или не среди пациентов, а среди тех, кто остался невредим? Врач честно задумывается, но всё же качает головой. Кажется, влитое в Чонгука варево начинает действовать. Ему становится горько, но он не взывает волком. Просто что-то умирает внутри. И напоследок Чонгук спрашивает: нет ли среди пациентов доктора Хадвина женщины, очень похожей на него, но ниже на голову, сухопарой и с родимым пятном на плече? Доктор удручённо закусывает нижнюю губу, и Чонгуку всё становится понятно. Он прикрывает глаза и даёт этой пучине затянуть себя вглубь и сомкнуться над головой. Он не успел. Он никуда не успел.

***

Пошатываясь, Чонгук бредёт вдоль разорённой улицы. Погнутые и разворошённые заборы из частокола торчат растрёпанными веерами, целя концами в разные стороны. Тут и там валяется затоптанное тряпьё, битая посуда, просыпанное зерно. Ветер гоняет птичьи перья. В пыли засохли тёмные спёкшиеся лужи, а рядом с ними — следы волочения. Кого уже нашли — оттащили на волокушах к замотанному доктору. Кого-то ещё ищут. Чон проходит мимо дома деревенского старосты, оставшегося без деревни, в которой была его власть, но сохранившего хотя бы жизнь. Вместе с женой и дочерьми они разбирают завалы обугленного дома, вытаскивая наружу всё, что смогло уцелеть при пожаре. Утирая испачканные золой руки, староста замечает Чонгука. Его лицо мрачнеет, и он поджимает губы. Их раздор сейчас кажется таким далёким и неважным, будто он случился в прошлой жизни. Староста отворачивается и загребает в охапку почерневшие обломанные доски. Чон дорого бы отдал, чтобы та их свара обернулась для него всего лишь розгами. Подумать только — он так их боялся, переживал, а теперь этот страх кажется таким детским и глупым... По сравнению с тем, что развернулось в деревне прошедшей ночью. Чон плетётся дальше. Он улизнул от доктора Хадвина, хотя тот наказывал ему лежать смирно и грозил какими-то отёками. Впрочем, вряд ли это можно было назвать дерзким побегом — у доктора и так хватало работы. Пока отправленные в соседние города и сёла мальчишки-посыльные не вернулись с помощью, он разрывался между всеми уцелевшими ранеными и стонущими, которых уложили на телеги, мешки и притащенные скамьи. На подхвате у него был разве что местный ветеринар, который делился всем, что было у него в распоряжении. Чонгука тошнит. Больше всего ему сейчас хочется осесть прямо на землю и замереть, свернувшись клубочком. Но он идёт. До его дома совсем недалеко, но из-за дурноты и головокружения этот путь видится бесконечным, будто дорога проматывается под ногами, а сам Чон остаётся на месте. Когда знакомая крыша всё же показывается, у него щемит сердце. Было бы наивно надеяться, что в выжженной деревне именно этому дому повезёт. Но в глубине души Чонгук всё же надеялся. И оттого так больно было видеть рухнувшую, будто сложившуюся внутрь, как карточный домик, крышу. Берясь за створку покосившейся калитки, парень вертит головой по сторонам. Он чает уловить хоть какое-нибудь шевеление, но вытоптанный двор вокруг неподвижен и безмолвен. Даже куры из курятника разбежались, а человечьим духом и не пахнет. Только гарью и дымом. Чонгук зовёт, насколько хватает сил и голоса. Крик отдаётся в голове тупой болью, и парень сжимает виски и зовёт вновь. Он поднимается по ступеням крыльца и толкает входную дверь. Натужно скрипнув, она проваливается и падает внутрь. Никто не отвечает, не выбегает навстречу. Чонгук ступает по запорошённым пылью и золой полам, держась за стены и ощупывая взглядом всё, что попадается взору. Зовёт. Снова и снова. Не обращая внимания на колокола, звенящие в мозгу. А потом... Находит. И новый крик захлёбывается на вдохе. Она... Она не успела. Уже бежала к выходу, но её придавило рухнувшей балкой. Растрёпанные волосы разметались по полу, а потухший взгляд смотрел в пустоту. Одна из рук вывернута под неестественным углом. Вся фигура похожа на поломанную куклу. Чонгук не успел к ней на помощь. И она не успела помочь себе. Чон падает на колени. Из горла рвётся горестный вой. Слёзы брызгают из глаз, и он захлёбывается ими, не в силах оторвать взгляда от кошмарного зрелища. Чонгук чувствует себя последней дрянью во всём мире. Как он мог? Как он мог оставить её на произвол судьбы? Как мог отмахнуться с мыслью, что мать должна была справиться со всем сама? Он трогает её волосы, щёки и заломанные запястья. Уже холодная. Пальцы успели окоченеть. От человека осталось одно только туловище. Безвольное и безжизненное. Безо всякого выражения на лице. Рыдая, Чонгук утыкается лицом в висок матери, обнимая за плечи. Последние его слова ей были такими горькими. Они вообще так мало разговаривали за жизнь. Чон не рассказал ей и десятой доли того, что было у него на душе. Но хоть она и бранила его день и ночь, и била, как сидорову козу, он дорого бы отдал, чтобы попросить прощения за то, что посмел родиться и испортил ей жизнь. В провал крыши сыпется труха и мелкий мусор. Слетевшиеся вороны обсели балки и доски и рвали душу надсадным карканьем. Падальщикам сегодня такое раздолье. Но Чонгук не позволит им расклевать свою мать. Пусть летят пировать в другое место. Для того, чтобы хоть немного приподнять балку, приходится подлезть под неё полностью. Трясясь от натуги, Чонгук вздыбливает спину, пока вытаскивает из-под завала перебитые ноги матери. Кровь стучит в висках, а тошнота подкатывает к самому горлу, но ему нечем вырвать — он уже так давно ничего не ел. Утерев рукавом сопли, он делает пару вдохов-выдохов, приходя в себя, и берёт тело матери на руки. Из-за застилающих глаза слёз не видно, куда наступает нога, и Чонгук спотыкается, пока бредёт на улицу со своей тяжкой ношей. Оказавшись наконец снаружи, он смотрит по сторонам. До погоста очень далеко, он лежит на отшибе ото всей деревни, чтобы не заражать воду в колодцах трупным ядом. А Чонгука так мутит, что до него он точно не дойдет. Скорее, упадёт и умрёт, не преодолев и половины пути. Вздохнув, Чон несёт мать к вишнёвому дереву. Теперь уже всё равно. Деревни уже нет. Помещик, владелец винодельни, кажется, тоже убит и даже сожжён в собственном дормезе. И потому Чон решает положить мать там, где после стольких лет всё ещё виднелись пятна его собственной крови. Когда избитый конюхом Чонгук приполз домой, мать не бросилась к нему на помощь. Вместо этого она отходила его ивовой лозиной, браня его блудливым псом и её позорищем, пока сын отползал от её ударов на четвереньках, не в силах подняться на ноги. Под вишнёвым деревом он сдался и свернулся комочком, нянча треснутые кости, пока кровь из его носа и рта лилась прямо на землю. Потом-то мать омыла его раны и уложила в кровать, ни на секунду не переставая причитать и отчитывать сына за грехи, от которых так старательно его отваживала своими страшными сказками. Но пятна крови остались под деревом навсегда. Их не смыло никакими дождями. Налётчики выгребли всё съестное, но орудия труда оставили на своих местах — им они были без надобности. Чонгук достаёт из угла закопчённого сарая лопату и идёт под дерево, где оставил тело матери. Взмахнув ею, он сгоняет подкрадывающегося ворона и втыкает её в землю. До чего же нескладная у него жизнь. Все свои тяготы и испытания он принимал со смирением, но теперь, роя могилу для собственной матери, Чон на полном серьёзе жалеет, что она не удушила его во младенчестве. Его ли судьба настолько несправедливо горькая или жизнь такова в целом? Чонгук смахивает набежавшие вновь злые слёзы и откидывает ком земли. Всё-таки налёт был совершён на винодельню. Она была основной целью для разбойников, чтобы поживиться. А они, все они... Они стали преградой. И их всех растоптали, как те покосившиеся заборчики вдоль главной улицы. Как же мало стоит человеческая жизнь. Всего-то — пара бочонков вина за одну голову. Не слишком высокая цена. Но не на налётчиков злится Чонгук. Не на горькую злую судьбу. Больше всех на свете ему противен сейчас он сам. Бесполезный. Никчёмный. Бестолковый дурак. Когда пришла беда, что смог сделать он, чтобы защитить тех, кто ему дорог? Беспорядочно пометаться из стороны в сторону? Получить камень в затылок и стрелу в спину? Выжить только потому, что его сочли мёртвым и не стали добивать как следует? Он должен был защитить мать. Но всё, что он может — предать её земле, чтобы не дать ей быть обглоданной пернатыми падальщиками. Чтобы по-человечески. Чтобы как у людей. Даже до погоста у него не хватило сил её отволочь. Все повозки сейчас заняты ранеными и больными, между которыми мечется приезжий городской врач. Он должен был защитить Тэхёна. Но пока он сомневался и топтался на месте, ему на шею надели петлю и уволокли невесть куда. Теперь его продадут вместе с остальными на невольничьем рынке, и из простого работяги он станет разменной монетой. Безвольным рабом с ярмом на шее. И всё потому, что Чонгук никуда не успел. Пот льётся градом, застилая глаза вместе со слезами. Боль в голове становится такой невыносимой, что мозг будто забился, как второе сердце, отдаваясь тупыми ударами в висках и затылке. Руки слабеют и не могут поднять лопату с комом земли, роняя её обратно. Тяжело дыша, Чонгук стонет, оседая на землю. Он выкопал всего ничего. В этой ямке даже мышь не похоронить. Но он должен. Должен... Вороны... Их так много вокруг... Но тело его сдаётся. Оно не считается с тем, что он должен. Воткнув лопату в рыхлую землю, Чонгук валится навзничь рядом с телом матери и теряет сознание. Она больше не разочаруется в нём. Теперь этот груз лежит на плечах самого Чонгука.

***

Капля воды затекает в нос. Чонгук фыркает и выныривает из темноты, густой и топкой, как болото за ручьём. Залепившее глаза марево расступается неохотно, стремясь склеиться обратно. Ему это не дают сделать чьи-то решительные мозолистые ладони, которые плескают в лицо водой и растирают её по щекам и лбу. Чон сучит руками, пытаясь от них отмахнуться, и вертит головой. Он обнаруживает себя полулежащим на земле. Первое, что Чонгук видит, очухавшись — две могучие мужские фигуры, роющие яму там, где он начал, но так и не смог довершить дело до конца. Одна из них — местный кузнец, большой дородный бородач с рыжеватыми усами и кустистыми бровями. Тот, который свалил всадника-чужака вилами. Другой — его старший сын, сильно похожий на отца, но ещё только стремящийся к его мощи. Увидев, что Чонгук очухался, они поворачиваются к нему, втыкая лопаты в землю рядом и утирая пот со лба, и кивают приветственно. Бессознательного парня обнаружила одна из девиц с винодельни. Чонгук не знал её имени, но она бросилась к нему, чтобы выяснить, жив ли он, а выяснив, привела на помощь кузнеца. И пока они помогали ему похоронить мать, она принесла колодезной воды, которую и загребала сложенной ковшиком ладонью, утирая пыль и пот с посеревшего лица парня. Никто не требует у него объяснений. Утром этого дня они похоронили уже немало друзей и соседей, которые не смогли убежать от лошадиных копыт или выбраться из загоревшихся домов. А Чонгук спрашивает, почему вообще произошло то, что произошло. Кузнец поведал ему историю о том, как младший брат приезжал к владельцу винодельни, требуя свою долю по праву родства. Но это Чон знал и сам — ему об этом рассказывал Тэхён, когда это только произошло. Тогда-то многие посмеялись и решили, что у младшего отпрыска не хватит денег на то, чтобы отнять угодья, да и вообще забыли об этой истории — повседневные дела вытеснили эту сплетню. Хотя угроза была более чем вероятна — междоусобицы родных братьев за наследство редкостью не были. Их края они и так долго обходили стороной. Заезжие менестрели доносили им песни и рассказы то об одном, то о другом сражении, сочиняя баллады о славных воинах и прекрасных девах, достающихся победителям в качестве трофея. Деревенские слушали их песни с упоением, стараясь не думать, что однажды беда придёт и на их земли. Налётчики были наёмниками младшего брата. Тот, видимо, назанимал серебра, влез в долги или сам попал в чью-то кабалу... Неизвестно. Известно лишь то, что его видели среди налётчиков. Он кричал на них, что они должны были только убить брата и забрать вино, а не вырубать виноградники, вытаптывать поля и жечь деревню, но разбойников было больше, а он не был для них вожаком, к которому стоило бы относиться с почтением, — он был лишь наводчиком. Он подлил сонного корня в питьё брата, позволив им сжечь его в повозке вместе со всей семьёй. Они сказали ему, что вино, зерно, скот и рабы — это их плата за труд, а он может забирать свою часть и распоряжаться ею, как ему будет угодно. Долго препираться младший сын покойного помещика с ними не стал — это могло выйти ему боком и стоить жизни. Разгорячённые разбоем налётчики могли сдуру и его самого кончить прямо на месте, и потому он забрал часть бочонков и растворился в утреннем смоге от пожарища. В рабство угнали добрую треть молодых парней и девушек. Выбирали самых здоровых и красивых на вид — таких можно продать подороже. Самых непокорных и ретивых обезглавили на глазах у остальных — для острастки. Сначала хотели вести их пешком за лошадьми, но потом решили, что так их отряд будет ехать слишком медленно. Некоторых посадили к скотине, некоторых запихнули в деревянные клетки, чтобы не сбежали. Обозы скрылись ещё до рассвета. Кузнец рассказывает всё это скупо и угрюмо, откидывая землю лопатой. Им с сыном приходится спуститься на дно ямы, чтобы продолжить копать вглубь, и они не видят потухшего и помертвевшего взгляда Чонгука. Не обращая внимания на текущие по лицу капли воды, он смотрит в пустоту невидящими остекленевшими глазами. Девица с винодельни сидит рядом, сложив руки на коленях, и грустно поглядывает на бледное лицо покойной женщины. Всё, о чём думает сейчас Чонгук, — это о том, чтобы Тэхёна не было среди "самых непокорных и ретивых". Этот истошный крик, этот голос, зовущий его по имени... Боги, лишь бы это не стало поводом для налётчиков избавиться от него. А он... Он же такой свободный, парящий, не придавленный к земле тяжёлым крестьянским бытом... Но он такой легкомысленный и бесстрашный. Он мог бы наделать глупостей. Он мог сказать то, чего не следовало бы говорить, поддаться порыву и быть жестоко наказанным за него. Душу Чонгука облепляет липкая чёрная тоска. Нет, нет-нет... Он не должен себя накручивать. Почему он уже хоронит Тэхёна? Неужели ему так хочется, чтобы ещё один его близкий человек оказался в земле? Неужели ему мало погибшей матери? Чонгук долго жуёт губу и размышляет, но всё же решается. Он осторожно спрашивает, кого обезглавили. Девица за его спиной судорожно вздыхает и прижимает запястье к лицу. Чон оборачивается к ней и видит, что её глаза блестят от набежавших слёз. Дрожащим шёпотом она говорит ему, что это были двое работников винодельни. Вацлав, собиравший винный купаж для самых высоких и благородных покупателей, и Удо. Молодой давитель винограда. Её жених. Последние слова она произносит таким тонким голосом, что он обрывается в самом конце. Она прячет лицо в ладони, и её плечи сотрясаются от рыданий. Чонгук протягивает руку и кладёт ей на плечо, сжимая ладонь. Это самое большое, на что он способен сейчас. На что способен человек, который прямо сейчас хоронит свою мать. Он никогда не признается, что горе девушки стало для него облегчением, пусть и небольшим и мимолётным. Слишком чудовищно для неё было бы сейчас узнать, что Чонгук рад тому, что не прозвучало имя, которое было важно именно ему. Потому что пока есть надежда, что он жив, у Чонгука есть хоть какой-то смысл продолжать коптить небо и не лечь в свежевырытую могилу вместе с матерью. Окоченевшее тело женщины укутывают в принесённую скатерть. Гробы сейчас — непозволительная роскошь. Прежде чем закрыть побледневшее до синюшности лицо, Чонгук убирает с него упавшие на глаза прядки и касается губами холодного лба. К горлу снова подступает липкий комок. Положив тело на верёвки, все четверо осторожно спускают его на дно могилы. Вот и всё. Пепел — к пеплу. Прах — к праху. Только вот в груди так болит, что ни вздохнуть, ни охнуть. Чонгуку не хочется реветь на глазах у людей, и он давится слезами, закидывая рыхлую землю обратно в яму. Что ж. По крайней мере, он больше не будет мучить её и позорить. Теперь она отдохнёт от него, такого непутёвого и пропащего сына. Когда на месте ямы вырастает небольшой холмик, Чонгук остаётся стоять перед ним, сжимая пальцами черенок лопаты. Кузнец молча похлопал его по плечу и деликатно оставил его наедине с могилой, уведя за собой сына. Девушка ещё постояла с ним немного. Она говорила об Удо, которого похоронила точно так же. Говорила о том, что никак не может поверить, что он больше с ней не заговорит и не обнимет. Что она всё ждёт, что он окликнет её, и окажется, что всё это — лишь дурной сон. А Чонгуку нечего ей ответить. Он и сам сперва принял свершившееся за ночной кошмар. Но боль во всём теле и боль в душе сейчас более чем реальны, и от осознания этого ещё страшнее. Лучше бы та стрела пронзила его сердце. Девушка ушла восвояси, а Чонгук так и стоял у могилы, не считая часов и минут. В один миг у него не осталось ничего. Ни дома. Ни работы. Ни родных. Ни любви. У него осталась только надежда, что последнее можно вернуть. Без этой надежды у него и вправду не останется совсем ничего. Башня из красного камня вдалеке почернела и закоптилась. Пышные виноградники лежали на земле, срубленные и затоптанные. Деревня вокруг ещё шевелилась ранеными и выжившими, но шевелилась вяло, как разорённый улей. На обратном пути к конюшне, ставшей его временным пристанищем, Чонгук замечает знакомую гнедую спину и редкий облезлый хвост. Кобыла сунула морду в ведро и жадно хлебала оттуда родниковую воду. Помощница доктора Хадвина, уперев руки в боки, сокрушалась, что придётся снова ей топать на ручей, чтобы было на чём варить отвары и поить раненых. Завидев хозяина, Баяна потрусила к нему. Чонгук утыкается лицом в её бок. На лошади ни царапины — видимо, отсиделась где-то у реки. Чон гладит её по короткой жёсткой шерсти и позволяет слезам впитываться в неё. Так он и стоит, пока его не замечает помощница доктора в белом переднике. Отругав его, как маленького мальчика, она провожает его в конюшню и укладывает на солому. Женщина сердито выговаривает ему что-то про те же сотрясения, про которые говорил врач, и обещает лично следить за ним, чтобы он не поднимался со своей лежанки без её разрешения. Сдержать своего обещания ей не удалось. На рассвете после четвёртого дня, проведённого на конюшне в боли и метаниях, Чонгук надевает на Баяну уздечку, собирает в сумку немного провизии, берёт флягу с водой и покидает родные места ещё до того, как туда прибудут новые городские лекари, а также губернатор, которому и предстояло решать, что делать со сожжённой деревней. У него не осталось ничего, кроме надежды. Надежды, что его любовь и смысл жизни ещё обретается на этом свете, и пока это так, ему есть куда идти и ради чего жить.