Дикое вино

Прохладная вода холодит горящие подошвы. Унося за собой густую серую пыль, облепившую ноги почти по колено, она ещё и приятно касается зудящих мозолей. Толстые слои ороговевшей до бесчувственности кожи отходят лоскутами. Чонгук ковыряет эти лоскуты, отщипывая по кусочку. Возясь с истоптанными ногами, он невольно рассматривает жгучие красные полосы на руках, перечёркивающие кожу наискосок. От них тоже досадно печёт, а в груди возится противный жучок. Чонгук вздыхает и суёт руки в ту же воду. Он прикрывает глаза и сосредоточивается на этой журчащей воде и её прохладе, сидя на обточенном ею округлом валуне. Уже смеркается, а домой идти не хочется, аж с души воротит. Чонгук всерьёз подумывает завалиться на ночь в амбар или, на худой конец, на конюшню, чтобы составить компанию Баяне где-нибудь в уголке. День выдался откровенно неудачный, даже паршивый. Он подозревал, что так и будет. Но и принять это, не поморщившись — выше его сил. С наступлением рассвета Чон забрал сорочку у Тэхёна. На его удивление он скупо ответил, что из-за пятен вина ему может влететь от старосты, который во время отъезда помещика и с благоволения аббата расходился и щедро отсыпал кнута всем провинившимся и замеченным в подворовывании из хозяйских богатств. Когда Ким попытался осадить его, чтобы тот не порол горячку, и забрать сорочку, Чон просто молча его отодвинул. И сколько бы Тэхён ни пытался ему внушить, что он сходит с ума из-за совершенно нелепых и надуманных страхов, пришлось ему всё-таки рядиться в рубаху Чонгука. Тот бросил на него искоса виноватый взгляд и пробурчал, что вернёт сорочку, как только выведет пятна. Вещь-то была получше качеством и поизящнее его тряпья, жёсткого от полевой пыли, хотя и тоже простая. Тэхён лишь расслабленно рассмеялся на его смущение, обнял за шею и ласково коснулся губами щеки. Он сказал ему, что Чон очень милый, когда робеет. Как оказалось, страх Чонгука не был ни надуманным, ни пустым. Уже когда Тэхён скрылся за поворотом, он побрёл в сторону своего дома и сразу за сараем нос к носу столкнулся с тем самым старостой. Тот окинул его прищуренным взглядом и с торжествующим восклицанием цепко схватил за ворот. Ох, что только не пролилось на голову Чонгука. Его называли вором, пьяницей, помойной крысой, влезшей на хозяйские угодья. Его сравнивали с вредителем и куницей, ворующей кур. Как оказалось, староста давно подозревал, что кто-то таскает потихоньку из помещичьих запасов, отливает понемногу, засады устраивал, да только не ловился никто. И вот поймался. Прямо сам в руки приплыл. На ловца и зверь, как говорится. Чонгук не пытался отрицать. Глупо было бы с его стороны. Он же затем и менялся одеждой с Тэхёном — что уж теперь-то жаловаться? А его молчание только сильнее разозлило старосту. Короткий кнут, который он всегда носил заткнутым за пояс, быстро пошёл в дело. Первый жгучий удар пришёлся по плечу, все остальные — по скрещенным рукам, которыми защищался Чон. Боль от ударов была резкой, казалось, что хвост кнута рассекал кожу, хотя оставлял лишь полосы. Чонгук не выдержал и в один момент просто перехватил руки старосты за запястья. Пока тот вырывался и осыпал его проклятиями, он вывернул ему кисть, отобрал кнут и одним ударом сломал рукоятку о колено, после чего зашвырнул его куда-то в кусты. Уж на сколько спин и рук обрушивался этот инструмент воспитания, а конец ему пришёл резкий и не особо достойный. Староста ещё долго кричал ему в спину. Кричал, что помещик приезжает через неделю, и что он обязательно сообщит ему, кто запустил лапу в его закрома. И тогда уж не сдобровать Чонгуку — рожки на ножки останутся. Превратят его в кусок кровавого мяса, и если выживет, не только немым, но и косым и хромым останется на всю жизнь. Чон не обернулся ни разу, но эти слова разбивались о его затылок горячими комьями, и вниз по позвоночнику сбегала липкая мышь. Он не сомневался, что староста так и поступит. Что его высекут — это наверняка, вопрос только в том, как сильно. Зато Тэхёна никто не тронет. Правда, и смеяться над страхами Чонгука тот будет поменьше. Парень растирает большим пальцем красный зудящий след и снова суёт его в воду. Где-то вдалеке заливаются трелями лягушки. Их кваканье разносится по округе, как хоровое пение. Пока Чонгук сидит в этом ручье, вся суета как будто лежит за границей журчащей прохладной родниковой воды. Но умом он понимает, что никуда она не денется. Мало ему было выволочки и обещаний старосты — дома он подвергся новой атаке. Только завидев его на пороге, мать немедленно раскричалась по поводу того, что он второй раз уже не ночует дома. А раз не ночует — значит, блудит и прячется по углам. Снова позорит её. Уж здоровый лоб, должен жену в дом привести, как положено, чтобы всё как у людей, и трахать её дома, детей делать. А он, понимаешь, всё приключений ищет, да с чужими жёнами заигрывает, сладострастец. Если все вопли до этого Чонгук пропускал мимо ушей, то обвинение в ухаживании за "чужими жёнами" прозвучало особенно непонятно для него. О каких таких жёнах речь-то идёт? Выяснилось, что мать говорила о Фриде. Из-за той корзины с пирогами она почему-то решила, что это Чонгук подбивает клинья к замужней женщине, и та ему благоволит. В её мозгу срослась связь ночных загулов сына и этими проклятыми пирогами, всученными матерью Фриды, которая, возможно, ни сном ни духом о её планах найти дочери более подходящего отца семейства, чтобы начали, наконец, появляться долгожданные внуки. Чонгук пытался достучаться до матери. Пытался объяснить ей, что не собирался разрушать чужую семью и что она поверила в то, что сама себе навыдумывала. Этим он поверг её в ещё большую ярость. Схватив скалку, мать бросилась на него с криками о том, что она не воспитывала из него такого бабника и волокиту, каким он вырос, что из-за него она уже почти седая, хоть и не старая ещё, что он непутёвый и беспутный грешник... Что он испортил ей всю жизнь. Чонгук не позволил ей ударить себя ни разу. Он долго терпел унижения и проклятья, воспринимал это как должное. Но ему надоело терпеть боль. Она ему не нравилась. Она сводила его с ума. Его рёбра на всю жизнь запомнили те могучие пинки, которыми его отходили конюх со старшим сыном. С этой болью он жил, пахал поле, кормил и чистил Баяну, колол дрова, носил воду, чистил курятник и ещё много-много всего... И всё время молчал. Не страдал и не плакал... Вслух. Оставался один на один со своей болью. Но с него хватит. Чонгук отобрал у матери скалку и так грянул ею о пол, что женщина взвизгнула и отпрянула от него, вскинув ладони с растопыренными пальцами. Сын шагнул к ней, схватил за запястья и, наклонившись с высоты своего роста, сказал, что не потерпит от неё ни одной истерики больше. Он не будет стоять и молча и понуро принимать её удары. Если она хочет покричать — пусть идёт и кричит на улицу. На кур, на соседей или в пустую бочку — плевать. Ему надоело слушать её вопли ни о чём. А ещё он сказал, что никто ей не виноват, что она родила по залёту. Если уж сын был для неё такой обузой — так придушила бы его сиськой, пока он был совсем младенцем. Такое случалось сплошь и рядом, когда мать засыпает во время кормления и случайно наваливается на ребёнка всем телом. И поди докажи, что не случайно. Её бы даже не осудили. Но раз уж она выбрала его растить, так нечего теперь визжать. Он не виноват, что стал воплощением её несбывшихся надежд. И в доме повисло зловещее молчание. Чонгук потерпел его ровно до того, как ему удалось вымочить в молоке сорочку Тэхёна, чтобы отмыть винные пятна. Царапая их ногтем, он вспоминает этот момент. Сам дурак — зачем было выхватывать кубок? Он и так уже почти допил. А теперь вот жди, когда на твою голову обрушатся громы и молнии. Неделю ему на это ожидание. На мучительное и тревожное ожидание. Чонгук зачёрпывает ладонями воду и умывает запылённое лицо. Родниковая вода забирает на себя часть жара облизанной солнцем кожи и щекотно сбегает каплями на шею. Во всём этом мраке, что навалился на него неподъёмной тушей, сияло только одно светлое пятно. Наконец-то у него есть какая-то отдушина. Есть лицо, которое ему приятно и радостно видеть. Есть голос, который он хочет слышать. Есть человек, к которому хочется возвращаться. А наказание... Что ж. Он знал, на что шёл. Лягушачий хор не смолкает, пока Чонгук покидает насиженный им камень. Впереди в потёмках маячит амбар. Поразмыслив немного, Чон направляет в его сторону свои стопы. Утро вечера мудренее. А пока он может зарыться в ту же солому, в которой однажды встретил с Тэхёном рассвет, и забыться глубоким сном. Без сновидений.

***

Чонгук утирает юркнувшую во внутренний уголок глаза солёную каплю и часто моргает, восстанавливая картинку перед глазами. Поправив корзину на плече, он промакивает лоб рукавом и бросает короткий взгляд в небо. Пусть лето уже уступило своё время, но зной так и не желал спадать. А сейчас как раз разгар сбора всех остальных даров природы и труда рук человеческих. Поля, кусты, деревья — всё плодоносило так много и обильно, что шустрые деревенские едва успевали управляться. Виноградное амбре, густо витавшее по всей окрестности, уступило душистой кислинке жёлтых и зелёных яблок. Большие корзины и деревянные ящики уже теснились во дворе винодельни, занимая весь дальний угол, а больше половины деревьев стояли ещё нетронутыми. Чон, кряхтя, высыпает притащенные им яблоки. Те, гулко ударяясь друг о друга, раскатываются в разные стороны, создавая ещё один слой. Чонгук смотрит на них, уперевшись рукой в ноющую поясницу. Он не спешит сразу же обратно, за новой корзиной, а даёт себе время на короткую передышку. Вдалеке покрикивают женщины, которые отправляют своих детей забираться на деревья и трясти их, чтобы упало как можно больше самых спелых плодов. И пока они будут ползать по земле, подранки будут обрывать самые крепкие и упёртые яблоки и мимоходом трескать некоторые из них. Осень — самая вкусная и сытная пора в деревне. Яблоки тоже шли на вино. На вино, настойки, кальвадос — из хозяйского урожая выжимали максимум. Давители винограда теперь будут давить яблоки. Это уже не так задорно и весело, как с податливыми мягкими ягодами — яблоки нужно было чистить и резать, а затем использовать ручные прессы. После всего дня работы с таким сырьём руки могут болеть и два, и три дня. Крестьянский труд — это всегда боль и усталость. Таков нелёгкий крест тех, кому не повезло родиться в благородной дворянской семье. Вздохнув, Чонгук берёт корзину за ручку и, помахивая ею, неспешно бредёт обратно. Мимо него спешат другие мужчины, тянущие на горбу нелёгкую ношу. Под ноги то и дело попадаются раздавленные и подгнившие плоды, которые отбраковали и не забрали на двор. Чонгук едва уворачивается от просвистевшего мимо уха яблока, врезавшегося в землю у самых его ног. Подняв голову, он видит чумазое детское личико и прижатые ко рту ладошки. Мальчик пищит ему свои извинения и называет "дяденькой". Чон только усмехается, грозит ему пальцем и идёт дальше. Женщины уже успели насобирать новых корзин. Среди них трудилась и мать Чонгука, но она держалась поодаль и только бросала в его сторону короткие взгляды. Он не возражал. Всё лучше, чем постоянный крик по поводу и без. Её молчание не особо его радовало, но и не расстраивало. Он и не привык, чтобы в их доме царили мир и гармония. Когда Чон уже водрузил корзину себе на плечо, с дерева неподалёку спрыгнула знакомая фигура с привычно подвязанными косынкой волосами. Тэхён помахал оставшимся на дереве детям, говоря, что яблочные косточки помогут им вырасти здоровыми и сильными, на что те смеялись и уминали яблоки, не оставляя огрызков. Ким поднял ещё одну корзину и уверенно зашагал в сторону винодельни. Встретившись взглядом с Чонгуком, он улыбнулся ему и походя хлопнул по плечу ладонью, приглашая идти вместе. Когда они отошли на приличное от посторонних ушей расстояние, Тэхён рассказал ему, что знает об обещании старосты. Он говорит, что ходил к нему, чтобы признаться, что вино таскал он, а не Чонгук, но тот решил, что он просто выгораживает друга — Тэхёна в деревне все любили. И потому он просит его отдать ему ту сорочку. Многие видели его в ней, и они бы подтвердили, что она его. Тогда Ким бы предъявил винные пятна и ответил за свои поступки сам. Чонгук только отмахнулся от него, высыпая яблоки в ящик. Тэхён не сдавался. Он наседает на него, повторяя снова и снова, но Чон упрямо отмалчивается. Тогда Ким преграждает ему дорогу в сады, заглядывая в лицо и поджимая губы. Он спрашивает, почему Чонгук так упорно хочет получить розги за то, чего не делал. Замечает не сошедшие ещё красные следы на руках и берёт их в свои. Поднимает на парня взгляд, полный сожаления, и, понизив голос до шёпота, слёзно умоляет его. А Чонгук смотрит на него, как заворожённый. Чёрт подери, ну зачем он настолько прекрасен, даже когда плачет или почти плачет? Разглядывая Тэхёна, он так и не может привыкнуть к мысли, что это настоящий человек, которого родила самая настоящая женщина. Его будто вылепили и оживили каким-то колдовством, чтобы отправить в эту деревню, чтобы... Чтобы что? Чтобы такой грешник, как Чонгук, окончательно потерял покой? А Тэхён ещё и берёт его лицо в руки. Говорит о том, что ему больно даже думать, что Чон будет расплачиваться за его воровство. А у Чонгука в груди вспыхивает совсем неподходящее к моменту чувство. Он разгорается быстро и внезапно, заполняет его изнутри до краёв и распирает, лишая дыхания. Обе корзины остаются валяться у ящика. Чонгук за руку волочёт Тэхёна за собой. Вместе они бегом преодолевают путь до конюшни, в которой содержали и того самого вороного ардена, благодаря которому сошлись два одиночества. Нырнув за шатающуюся на петлях дверь, Чон прижимает Тэхёна к стене и впивается поцелуем в мягкие губы. Волосы, вытрепавшиеся из косынки, он сжимает в кулаке, теряя всякое самообладание. Ошарашенный Ким едва успевает за его порывом. Он хлопает Чонгука по плечу и пользуется моментом, когда тот отпускает его губы, чтобы спросить, что на него нашло. Тот хрипит в ответ, что хочет прямо сейчас. А Тэхён это уже и чувствует — желание упирается ему в бедро, а глаза Чонгука становятся совсем тёмными и такими алчными, какими не были ни разу до этого, даже в том подвале. Ким не привык видеть его таким. Он привык, что его избранник ведёт себя, как беспокойная лошадь — вздрагивает и сжимается, если подойти не с правильного бока. А тут набрасывается, закручивает, как вихрь, покрывает поцелуями лицо и уши, лижется, как большая собака. Ему открывается другой Чонгук — тот, который когда-то смог помериться силами с конём-исполином, защитив от него девушку со сломанной ногой и его самого. Дыхания, выбитого почти полностью этим головокружительным порывом, хватает лишь на то, чтобы пролепетать, что их могут увидеть. Их укрытием становится пустое стойло в самом конце конюшни. Лишь когда захлопывается его дощатая дверь на щеколде, Тэхён позволяет себе отдаться в руки Чонгука полностью. Он отвечает на его жаркие поцелуи, ломко вздыхая ему в рот. Его будоражит осознание того, что он одним своим видом пробуждает в своём любовнике такие чувства, хоть они и совершенно не к месту в самом разгаре рабочего дня. Как будоражило и то, когда он таскал хозяйское вино, зная, что ему грозит, если он попадётся. Он обязательно заберёт свою сорочку у Чонгука. Не получится ему отмолчаться. Но это потом. А сейчас он выгибается в сильных руках и сплетается языками со своим любовником, дурея от того, как Чонгук обнимает его за талию, стремясь выпить из него душу. И от того, как он терзает губами его острые ключицы, выписывая на них невидимые узоры. И от того, как он трётся щекой о его щёку, вжимаясь пахом ему в бедро. Хотя той ночью в амбаре пьяный Чонгук и дал ему своё тихое согласие делать с ним всё, что хочет Тэхён, Ким всё равно допускал, что тот сбросит его, когда он принял в себя его плоть. Он и правда казался ему очень невинным из-за своей робости, но под этой маской прятался дикий зверь. Особенно Тэхён прочувствовал это, когда Чон уложил его спиной на мешки, перехватив главенство. Именно из-за милой стыдливости Ким потянулся к нему изначально, но он соврал бы себе, что не взлетел под небеса, когда Чонгук взял его сам, овладел им, как мужчина. Той ночью они сходились три раза, и наутро у Тэхёна тряслись ноги, а душа пела соловьём. Его не пугали адские муки за его грехи. То удовольствие, какое он получал от своего сладострастия, представлялось ему ближе и ярче, чем что-то далёкое и зловещее, что будет только после его смерти. И потому Ким не раздумывает, засовывая руку в штаны Чонгуку, чтобы приласкать его твёрдую плоть. Та уже изошлась соками, и Чон толкнулся в его руку, глуша страдальческий стон в том месте, где шея соединялась с плечом. Вообще, Тэхён думал, что они просто доведут друг друга руками, чтобы быстрее вернуться и чтобы никто не заметил их исчезновения. Но Чонгук решил иначе. Он резко разворачивает Тэхёна лицом к стене и распускает узел на бечёвке, удерживавшей просторные штаны на тонкой талии. Они быстро оказываются внизу, на утоптанной соломе. Чонгук прижимается к нему сзади, упираясь своим возбуждением в мягкое место, и елозит губами по загривку. Его и впрямь так штормит и ломает, что он не слушает, когда Тэхён шепчет ему, что не готовился. Даже жену не полагалось брать сзади, ибо этим мужчина уподоблялся собаке. Но, видимо, Чонгук уже ей уподобился. Всё, что у него было в тот момент в распоряжении, — это собственная слюна. Облизав ладонь, Чон размазал ею выталкивающийся из щели на конце белёсый сок. Без масла идёт туже и труднее. Когда он целиком оказывается внутри, Тэхён не сдерживает хнычущего стона и роняет голову. Ладонями он упирается в дощатую стену перед собой и часто дышит, терпя боль. Он его испортил. Он сбил его с пути. Он соблазнил его и объездил, как дикого мустанга. И он примет своё наказание. Хотя он и не боялся адских мук, он знал, что поступает грешно. Чонгук загнанно дышит ему в затылок, толкаясь внутрь. Ему тоже больно от того, как Тэхён сжимает его, но это такая сладкая и пьянящая боль, которую он может и хочет терпеть. Она лишает разума, как дикое вино из медной фляжки. Крепкие ягодицы Тэхёна подскакивают от того, как Чон в них врезается, а жёсткие волосы на лобке трутся в ложбинке между ними. Впервые Чонгук может видеть во всех подробностях, как они соединяются. Он видит и сходит с ума от собственной дерзости. Он смеет любоваться этим зрелищем. До чего же низко он пал. Чонгук задирает рубаху Тэхёна повыше, толкаясь быстрее. Тот едва слышно постанывает, кусая губы — их всё ещё могут услышать, стоит только кому-нибудь пройти мимо конюшни. Его впалый живот напрягается и чуть заметно подрагивает под ладонью Чонгука. Ким откидывается затылком на плечо любовника, а тот жмётся к его спине. Чон слышит, что Тэхён шипит от коротких зарядов, постреливащих по телу, но не может остановиться. Внутри него слишком тесно и горячо, чтобы прекратить это безумство. Он целует беззащитную шею и путает пальцы в тугих смолистых кудрях. Выступившие в уголках зажмуренных глаз скупые слёзы Тэхёна скатываются по его щекам. Чонгук утирает одну из них своей щекой и зовёт любовника по имени. Тот закидывает руку за голову, запуская пальцы в волосы Чона, и ахает ему в рот, когда его целуют в закусанные губы. Язык толкается в рот, плоть заполняет собой снизу... И в эти короткие, неумолимо ускользающие мгновения он полностью во власти этого робкого парня с сохой, который смотрел на него снизу вверх. Он ведь и сам не подозревает, насколько он силён. Впервые Тэхён подчиняется кому-то по собственной воле. Впервые он плавится и гнётся, а не плавит и гнёт сам. Ким, едва владея дрожащими губами, хриплым шёпотом просит Чонгука закрыть ему рот рукой. Говорит, что не может больше сдерживаться. И как только ладонь накрывает его губы, горло раздувается от сдавленного, так и не покинувшего его крика. В стойлах по соседству фыркают и переминаются с ноги на ногу породистые хозяйские скакуны. За стенкой перекрикиваются между собой работники винодельни, сетующие на то, как бы им не свихнуться от такого богатого урожая и успеть управиться с ним до холодов. А в пустом стойле в самом дальнем углу творится безумие. Еле слышные шлепки звучат часто-часто. Чонгуку как-то приходилось видеть, как в поле бык покрывает корову. Удивления у него это не вызвало, как и у любого из деревенских, и он бы не обратил на это особого внимания, продолжив собирать сено в снопы вилами. Да только после того, как у животных всё случилось, Чонгук вдруг понял, что вымени у коровы-то и не было. Бык покрыл быка. А сейчас Чонгук покрывает другого мужчину. Как животное, которое не хозяин своим инстинктам. И отчего-то именно от этой мысли, пронёсшейся в голове, Чонгук достигает резкого и до болезненности сильного пика. Он толкается отрывисто и судорожно, извергаясь в Тэхёна. "Покрывая" его. Он пачкает нутро любовника своим семенем уже не в первый раз, но впервые чувствует себя по-настоящему "сверху". Страшно подумать, что сотворила с ним эта его глупая любовь. Чонгук отнимает ладонь ото рта Тэхёна. Она вся мокрая от его слюны и слёз, а сам Тэхён мелко дрожит в его руках, а ноги его подгибаются в коленях. Чон обхватывает его, не давая упасть. На него запоздало накатывает удушливый стыд за то, что причинил любимому боль из-за того, что слишком захотел его тела. Он гладит его, шепчет и просит прощения, а Ким жмётся спиной к его груди и снова укладывает голову затылком на чонгуково плечо. Пока он пытается восстановить дыхание и ответить, Чон вдруг замечает на стене мокрое белёсое пятно, стекающее по доскам вязкими каплями. И Чонгуку немного легче. Легче от того, что он не изнасиловал любимого человека, пусть этот акт их любви случился так внезапно для них обоих.

***

Мимо проплывает ветвистая коряга. Она почти полая внутри — внутри всё выгнило и вымыло водой. За корягу ухватилась передними лапками зеленовато-бурая лягушка. Она то и дело пытается забраться на ветку, но та прокручивается, и лягушка снова оказывается в воде, непонимающе лупая выпученными зенками. Садящееся солнце расстелило по водной глади рябящую красным и оранжевым дорожку. Чонгук сидит на берегу, на влажном песке, и смотрит, как ногами в закатанных выше колен штанах в этой дорожке стоит Тэхён. Он перевязывает волосы косынкой, чтобы локоны не лезли в глаза, и что-то ищет в водной толще. Чон наблюдает за ним со смесью смущения и умиротворения. На конюшне он просил Тэхёна простить его, дурака. Простить за то, что повёл себя, как животное. Ким улыбался ему немного потерянной и осоловелой улыбкой. Он сказал ему, что не злится. Но попросил больше так не делать, имея в виду такую внезапность. Чонгук на это понурил голову и сел перед ним на колени. Он обтёр ноги Тэхёна своей рубахой. Сам испачкал — сам и очистил. Он не видел, с каким восхищением наблюдает за ним сверху его возлюбленный. Только почувствовал его руку в своих волосах. После работы в саду Чонгук вернул Тэхёну его сорочку. Тот сразу же развернул её, но лишь сокрушённо покачал головой, глядя на безупречно чистый ворот. Не осталось и следа. Ким горько спросил его, зачем он это сделал. Чонгуку нечего было ответить — всё ведь и так понятно. Тэхён сказал ему, что он глупый. Чонгук не возражал. Стоя по колено в воде, Ким бросает в его сторону взгляд. Куснув себя за нижнюю губу, он спрашивает его, что же Чон будет делать с этим своим наказанием? Неужели примет, как должное? Тот в ответ пожимает плечами. Говорит, что ему не впервой получать ни за что. Мать его била порой просто находясь в дурном расположении духа. С мальчишками он в детстве дрался и получал, даже если не первым лез на рожон. Всякое бывало. Он пережил мщение конюха — переживёт и хозяйские розги. Тэхён грустно вздыхает в ответ. Он рассказывает, что его не били вообще никогда. Он много видел, как другие матери воспитывали своих непосед — ух, только держись. А ему даже по попе ладонью не прилетало, хотя паинькой его назвать было сложно. Наверное, потому и вырос таким легкомысленным. И знал же, что хозяйское вино под запретом... Но он решил, что слишком напугает Чонгука, оттолкнёт его, если полезет так, как полез в бане. А теперь навлёк на него беду. Вот те раз. Чон морщится и трёт лоб ладонью. Говорит, что Тэхён не вливал в него вино силой. Он сам взял флягу в свои руки. Ему понравился его вкус. И поцелуи Тэхёна понравились. И он был готов хоть наизнанку вывернуться, если бы Ким его попросил. Встречать рассвет в объятиях любимого тоже ему очень... Понравилось. Тэхён смотрит на него, будто щупая взглядом. Уголки его глаз собираются мелкими морщинками так, будто он улыбается одними лишь глазами. Его фигура, облизанная светом заходящего солнца, кажется вырезанной из тёмной бумаги. Ноги обволакивает текущей водой, а светлая, отмытая молоком сорочка просвечивает насквозь, являя тонкую талию под тканью. Он вдруг спрашивает Чонгука: не мечтал ли тот когда-нибудь уехать из деревни? Чон поднимает брови на неожиданный вопрос. Тэхён говорит ему про путешествия. Не мечтал ли он посмотреть на хоть что-то ещё, кроме своего медвежьего угла? Чонгук озадачивается. По правде говоря, он никогда не думал об этом, как о чём-то возможном взаправду. Бродяжничество так-то было наказуемо, а остаться без угла не сулило ничего хорошего. Пусть его дом и не был тем уютным очагом, в который каждый раз хочется возвращаться, но это был его дом. В нём было тепло, а над головой была крыша. Ему и в голову не приходило отказываться от этого по доброй воле. Даже несмотря на вопли и истерики матери, к которым он огрубел с возрастом. Тэхён усмехается и заводит руки за голову, сладко потягиваясь. Если Чонгук родился и вырос в своей деревне и никогда не покидал её пределов, то Ким сменил уже три. Его душа рвалась к чему-то новому, необычному, будоражащему воображение. Он хотел посмотреть многие города, посмотреть другие страны. Посмотреть на других людей и на то, как они живут. От заезжих музыкантов он слышал, что есть земли, где обитают гигантские чудища с ушами-парусами и бесконечными носами, которыми они хватают плоды с деревьев, как рукой. Есть страны, где всюду, куда хватает глаз, землю покрывает толстый слой снега, и он не сходит круглый год. Есть гигантские соляные пещеры, в которых с верха свисают длинные острые пики из твёрдого минерала. Есть леса, в которых диковинные растения растут до двух локтей в сутки. Музыкантам о подобных чудесах рассказывают купцы, заплывающие со своим товаром во все известные уголки мира. А те пересказывают всё это охочим до слухов и сказок деревенским, зарабатывая пару медяков на ужин в таверне. Это разбавляет их тяжёлый, полный труда и пота быт. Тэхён в своё время слушал все эти рассказы, открыв рот. И ещё в детстве он говорил маме, что тоже станет купцом и будет плавать в разные страны и привозить ей оттуда невиданные штуки, чтобы все её соседки обзавидовались. Та только посмеивалась над захлёбывающимся в восторге маленьким сыном. Потом сын вырос и понял, от чего она посмеивалась и что за грусть была в её глазах. В детстве он думал, что она ему просто не верила. А всё оказалось гораздо проще. Ему, такому любознательному и пытливому малышу, не повезло родиться в крестьянской семье. Рождённый ползать летать не может. Крестьянин навсегда привязан к той земле, на которой родился. Он может уйти не дальше соседней деревни, а о других странах лучше и думать не сметь. Бывали, конечно, молодцы, дерзнувшие самой судьбе, но никто из них не заканчивал хорошо. Если проникнуть тайком на корабль, а тебя найдут — могут запросто выбросить за борт, на корм акулам. Будешь шататься где ни попадя — сочтут бродягой и повесят на площади, на радость зевакам и голодным воронам. Все возможности — в руках сильных мира сего. А если не можешь подстелить соломки, чтобы было мягче падать — так и не пытайся летать. Чонгук склоняет голову набок, слушая Тэхёна и не замечая собственной улыбки. Ему на миг показалось, что в не по-крестьянски породистом лице с пробивающейся на подбородке щетиной он увидел того самого непоседливого ребёнка. Лёгкость Тэхёна, его воздушность и мечтательность смягчают его хмурое заскорузлое сердце. Он не может и не хочет злиться на него за легкомыслие и некоторую сумасбордность. Они — как старый утёс и золотая тучка. Тэхён говорит за них обоих — Чонгук не против. У него это получается гораздо лучше и свободнее. И это несмотря на то, что оба они навсегда обречены остаться в рамках сословия, в котором родились. Внезапно Тэхён резко наклоняется вниз, к воде, выбрасывая в её толщу руку. Встрепенувшемуся Чонгуку почудилось, что тот поскользнулся и упал, и он подскакивает с насиженного места. Но нет — Ким распрямляет спину и выдёргивает из реки бьющуюся и хлещущую хвостом серебристую рыбину. Во все стороны летят брызги, а закатанные рукава сорочки вмиг становятся мокрыми. Поддев под жабры, Тэхён размашистым движением бросает её на берег, не давая рыбе вырваться и нырнуть обратно. Она шлёпается на песок и продолжает биться, подскакивая на месте. Реакция Чонгука мгновенна — он прибивает её ладонью, не давая допрыгать до воды. Это оказывается омуль. Довольно крупный, с отливающей металлом узкой спиной с плавником-парусом. Чонгук слышал много историй от мужиков, как они ловят рыбу кто на палец, а кто и на целую руку, но зачастую это оказывалось шуткой, чтобы повеселиться с неё за столом. А тут раз — и безо всяких снастей. Как медведь на нересте лосося. Тэхён улыбается ему и говорит, что угощает. Чонгук привычно пытается отнекиваться, но Ким непреклонно велит ему отнести рыбу матери, если он уж такой неизлечимо глупый, что не хочет принять и такое ничтожное подношение. Глупый... Чон и не стал бы спорить с этим. Он много глупостей в жизни наделал. Какие-то остались шрамами на душе и на теле до конца его дней. Но о той глупости, которую он совершил в амбаре, он жалеть не станет.