Тотальный дропшот

      — Тихо-тихо, та-ак, вот, аккуратненько, может, найдем тебе какое место?       — Нет-нет-нет, я… Я справлюсь.       Нью-Йорк укутывался в вечер. Краснота сумеречных облаков постепенно смывалась, оставляя после себя темные пятна. Но с приходом сумерек жители и не думали выметаться с улиц, наоборот, они словно вопреки умирающему дню хотели продлить часы, когда можно быть свободным. Центральный парк, Метрополитен-опера, Уолл-стрит, Бродвей и прочие знаковые места не только для ньюйоркцев, но и для гостей со всего мира, словно утягивали за ноги гуляющих и просто бездельничавших американцев. А таковыми тут считались все, кто ступал на эту землю.       Если бы Ваня огляделся, он бы с удивлением обнаружил, что в такой, казалось бы, балагурной Америке, пышно цветущей колоритностью людей и построек, особо не мельтешат яркие юбки в кружочек, да и вырвиглазные пиджаки и галстуки не цепляют глаз. И вообще, одежда местных особо не поражала цветными изысками, как и уличная музыка, которая была какой-то уж слишком затянутой. Если бы советские стиляги только знали, каким скучным был сейчас их излюбленный американский образ жизни, на который они так самозабвенно молились, то движение наверняка бы претерпело изменение, подобно странам социалистического блока. Можно было, конечно, сесть на пейзажную лавочку и часами наблюдать за гуляющими шляпками на разный размер и с цветочными украшениями, за официальными укороченными и не очень пиджачками, брюками и светлыми юбками, за топающими или летающими парами туфель, сапог и изящных танкеток. Но России сейчас было совсем не до изысков моды простых работяг, да и неоновые вывески или выямчетые арт-декошные высотки не привлекали его внимание. Потому что Америка как самый настоящий мальчик не рассчитал дозу.       Весь сгорбленный, еле идущий и зеленоватый Альфред опирался о стенку какого-то очередного мерцающего здания. Наша советская делегация заселилась в отеле «Коммодор», который был расположен очень удачно по меркам отелей — с его балконов открывался вид на огромные багровые ландшафты и широкие пруды Центрального парка, на юге глаза мылила надпись «Кока-Кола», представлявшая площадь Таймс-сквер, вдалеке серьезными домами прокладывалась знаменитая улица Уолл-стрит, где заседали биржевые акулы в накрахмаленных женами рубашках, а через реку словно китайские салюты распускались огни театрального Бродвея, где стояли огромные бутафорские бутылки уже с «Пепси-колой». Проезжая по тридцать четвертой улице, Ваня успел зацепить краем глаза причудливые массивные постройки и соблазнительно-витиеватые шрифты кафетерий, «Кэпитола», баров, магазинов, среди них особенно запомнился горизонтальный «БОНД», и бильярдов — порой они напоминали рассадник змей, которые обхватывали тело очередного заблудившегося чужака и ласково шипели на ушко «зайди и полюбуйся». Конечно, вся эта красота, порожденная гением дизайна и маркетинга, не могла не восхитить неискушенного зрителя, но было что-то непривычное и даже пугающее в этих ласковых семьях и красивых женщинах, смотревших на тебя с бумажных постеров, билбордов и обложек журналов.       После званого обеда, где наши герои попробовали американской водки, Альфред как глава семейства решил, что надо бы показать его гостю, где таится истинная красота, возможно, чтобы поддеть самолюбие Ванечки, возможно, хоть и не очень признаваемо, чтобы просто погулять. А Ванечка и не был против. Да вот только его объявленный экскурсовод похоже все же не выдержал сорока градусов. Как же он собрался атаковать его хотя бы в минус двадцать?       — Скажи, пожалуйста, сколько ты выпил? — Брагинский осторожно повернул на себя пускающую слюни голову.       — Че-… Четыре? Или же… Пять? — Альфред дрожащей рукой показал ему цифру четыре.       — У тебя есть с собой хоть что-то? Можем зайти в аптеку.       — Не-е, гха-а, — Альфред отвернулся, прикусил палец, задержал дыхание и только через секунд пять неровно выдохнул, — нужно!       — Раз тебе не нужно, — Ваню уже начинало выводить из себя такое возмутительное нежелание себе помочь, — то мы идем в отель ко мне в номер, и ты там от всего избавляешься, понял?       — Нет-нет! Не там! — Альфред подозрительном в страхе выпучил глаза, услышав Ванино предложение, и слава Богу под боком оказался какой-то богатенький, на первый взгляд, ресторан. Ваня без промедления толкнул дверь ногой, случайно уронив стул, и торопливым шагом доставил Америку к уборным. Выйдя в общий зал, он с удивлением обнаружил, что игравшая музыка затихла, а из красного полумрака на него словно по фототаксису развернулись сотни пар белых ягод — глаз. Искусственно разодетые посетители, взмокшие официанты и бармены, невыспавшийся саксофонист и остальные полумертвые музыканты — все они смотрели на Ваню в упор, а он моргал в ответ. В их глазах проглядывалось осуждение, мол, почему это какие-то граждане посмели нарушить их покой со вкусом лангустов и креветок. А они, между прочим, отработали от восьми до восьми и теперь считали должным, чтобы никто не смел прерывать их комфорт, за который они еще отплатят из своих кровных.       Непонятно, что нужно было говорить в таких ситуациях, поэтому Россия виновато улыбнулся, натянуто хихикнул и на цыпочках, чтобы больше ничего не уронить, подошел к опрокинутому стулу. Когда тот оказался на своих ножках, Россия повертел пальцем в воздухе, кивая на саксофониста, мол, продолжай. Крупный мужчина в кремовом пиджаке повиновался, показушно набрал воздуха в грудь и продолжил играть такую же протяжную завиватую музыку, которая обычно доносилась из подобных мест. Потом Ваня узнает, что это был либо джаз, либо блюз, набравшие в Нью-Йорке нехилую популярность в пятидесятых. Как только выпрыгнули первые ноты, гости тут же продолжили свои бытовые беседы, будто никакого беленького парниши тут и рядом не было, начхать. И лишь только одна женщина издалека рявкнула в сторону Вани что-то наподобие «White!».       — У-ух, — не успел Ваня опомниться, как тут же рядом с ним навис Америка, удерживаясь руками за низенький потолок, деливший помещение на зал и уборные.       — Тебе лучше? — Россия пристально разглядывал Альфреда в надежде, что больше никакой желчи пока из него не выльется.       — Я… Нормально, о-ой-ей-ей! — Америка бы тут же упал на своих вялых ногах, если бы Россия не успел его подхватить. Через секунд пять он в аккурат приземлился на тот самый стул у входа.       — Тебе бы воды.       — Please, take it? — как будто по волшебству к паре пронырнула худенькая официанточка в чистеньком переднике, держа на подносе стакан с водой и таблетку с характерным названием «Аспирин». Альфред очумелым взглядом осмотрел поднос и схватил стакан с таблеткой.       — Thanks, — одобрительно кивнул Америка, и дюймовочка тут же удалилась прочь, держа стакан словно трофей. — Видел какие у меня люди? — со всей важностью прохрипел Альфред. — Добрые.       — Хе-хе, даже в Германии и Японии люди добрые были и есть, — Америку немножко задело, что такая удивительная доброта не особо-то и впечатлила уже бывалого социалиста. Будто Ваня воспринял такое благородство как что-то должное. — Как понимаю, нам по домам?       — Нет! — Америка так резко повернул на Россию голову, что у него щелкнула шея. — Никаких домой, — он тут же встал и открыл дверь, держась стоя так крепко, будто он и не выпивал. Но на минуту все же стоило замереть — зал еще покачивался, словно маятник. — Твоя водка, конечно, сильное оружие, но она не сломит такого героя, как я. Понял? Поэтому прямо сейчас мы идем на Таймс-сквер.       — Ну-ну, герой, — уныло вздохнул Ваня и поплелся за своим проводником прочь из ресторана. Интересно, почему Альфред не захотел к нему идти.       — Почему ты выбрал именно это место? Я видел около отеля красивый парк.       — Ты про Центральный, что ли? — Америка озадаченно приподнял бровь, как будто Россия спросил что-то очевидное. — Там сейчас довольно скучно. А это место мало того, что близко, так еще и такое, ну, — Ваня по инерции продолжил идти вперед, не заметив, что Америка, вообще-то, остановился, — сам посмотри!       Не успел Альфред окликнуть Ваню, как тут же они оказались в нарастающей пучине хищных баннеров, причудливых построек и кукольных гудящих машинок.       Тоненький высокий фонарный столб дорожкой уводил взгляд на черные небеса, от которых оставался маленький мрачный кусочек среди световых шумов. Старая «Кока-Кола» сменилась и тут на «Пепси-колу». Кажется, этот напиток теперь будет преследовать Ваню вечно, чего не очень хотелось. Словно карусель вертелись и криком заявляли о себе различного рода вывески: прямоугольная «Чинзано», выпуклая «Джонни Уолкер» и на самом верху вырезанными золотыми буквами сияла «Шевроле». Прямо под ним квадратами выстраивались подмигивающая «Адмирал ТВ» и закорючная «Канадиан Клаб».       — У тебя тут все такое…       — Какое? — с неподдельным огоньком в глазах Америка рассматривал любующегося, как ему казалось, Россию. Ну, ну! Еще немного, и Ванечка произнесет те самые слова, после которых можно объявить маленькую победу.       — Вот эти вот, — Ваня с надеждой тыкнул на самые большие надписи, — про «Шевроле» я слышал, а остальное?       — А-а, — голос Америки прозвучал чуть удрученно — он надеялся, что Ваня врастет в землю как вкопанный и промурчит что-то про то, как тут все красиво, какое тут все яркое и богатое, да и вообще, Америка большой молодец. — Это все вещи, — после этих слов рука России медленно опустилась, а улыбающиеся щечки неумолимо расслаблялись. — Что-то из этого вино, что-то даже виски, а что-то…       — То есть это все реклама, да? — на лице России мелькнула искорка разочарования, которая не смогла ускользнуть от орлиных глаз Америки. Когда с трепетом ожидаешь, когда этот маленький рот наконец-то откроется от удивления, тут ничего не сможет пройти мимо.       — Э-э, — Альфред немного запнулся. Затея показать одно из самых крутых мест на всей планете завернула немного не туда, — ну, да, это все реклама. Вон там «Кэмел» — тоже огромный баннер, рядом с уже знакомым тебе «БОНД», это, в общем, это си-га-ре-ты, — под конец фразы Альфред чуть ли не бурчал себе под нос, — а чуть поодаль наверху «Будвайзер» — пиво. Что? Не смотри на меня так! Будто у тебя в стране все так целомудренно, — идея сбить Ваню с толку окончательно провалилась, что разгневало так старающегося Альфреда. Он встал в закрытую позу и с укором скривил рот. Почему он не восторгается?!       — Ха-ха, ну и ну. И ты меня еще обвиняешь в том, что я тогда, — Россия голосом надавил на слове «тогда», — тебя водкой не угостил. Да тут любой американец побольше советского человека выпивает.       — Так, стоп, рекламировать не значит пользоваться! — Америка торопливо подошел к Ване и ткнул ему чуть ли не в нос.       — Да-а, у тебя тут прям рассадник рекламы, никакой цензуры, — Россия от такого внезапного набега тактически шагнул назад. — А твоя система предполагает эстетику на основе не коммерции?       — Все потому что я свободная страна, — горделиво зачитал Америка, а потом тут же нахмурился. — Эй! Вообще-то да! — глупенький Альфред за пеленой своей оскорбленности был похож сейчас больше не на мужчину, а на расфуфырившегося птенца, такого жирненького и с кучей перьев. Каждое новое его гарканье вызывало у России искренний приступ хохота.       — Ну и… И где? — у России глаза уже слезились в попытке не сломать комедию. Наблюдать за тем, как Америка злился в попытке вернуть свое место лидера, было до дрожи уморительно. — А знаешь что, я немного устал. Завтра у нас будет целый день, и ты мне все покажешь, хо-о-ро-о-шо?       — Г-х-х, да тот же Бродвей или Бруклинский мост. Я покажу тебе еще архитектуру! — у Америки от негодования заискрился его хохолок, глядишь, и дым из ушей пойдет. Он как ребенок зажал руки в кулаках и начал глубоко дышать, чтобы успокоиться. От гнева его словно раздувало как шарик. Но как только от Вани поступило предложение разойтись по номерам, он как-то сдулся. — Л-л-ладно, желание гостя закон, — он слегка подавленно сгорбился, махнул рукой и и пошел прочь от своих излюбленных «Шевроле», «Канадиан клаба» и «Кэмела», а они с досадой вторили его неудаче, — Идешь?       — Иду-иду, — Ванечка в последний раз взглянул на «Чинзано», «Будвайзера» и «Адмирала» и помахал всей этой веселой компании — все же баннеры не виноваты, что им тут наказали сиять.       Жаль, у Альфреда не было фотоаппарата. Такой снимок ему бы не предоставил ни один журналист.       — Кра-сный палач! Кра-сный палач!       Восемнадцатое сентября. Здание ООН, горделивой точкой завершавшее ансамбль достопримечательностей на востоке Нью-Йорка, с тихим укором выслушивало протестные крики, взмывавшие в высь и тут же рассеивающиеся с тучами. Немногие активные американцы выстроились в реденький ряд и хлопали в ладоши, толкали кулаками вверх и пытались добиться гонения взашей главной вселенской несправедливости, что заседала на верхних этажах «Коммодора». Толпа позади молчаливо и солидарно внимала требующим голосам, некоторые со скуки возвращались по домам или из необходимости шли на работу, кого-то особо настырных уводила полиция. Журналисты атаковывали людей на лестницах и тротуарах, чтобы те дали злободневные комментарии. Для потомков.       — Red-Mur-de-rer! Red-Mur-de-rer!       — Что они кричат?       — М-м-м, типичные приветственные кричалки.       Наши герои решились пройти по Пятой авеню. Пятая авеню — да, та самая пятая улица, усыпанная домами богачей и купающаяся в брендовом шике и эшелонах гипермаркетов, та самая улица, соединявшая сердце парка Вашингтон-сквера на юге Манхэттена с парком Маркуса Гарви севернее, на Гарлеме, и делившая главный боро на запад и восток. Она, как и все прочие главные авеню, не избежала натиска рекламы, табличек и эмблем, но ходить тут было приятнее: много где понатыкано национальных флагов, будто в них одевался каждый дом вдоль улицы, в каком-то месте вообще стояла чуть ли не готическая постройка, гордо тут именующаяся собором Святого Патрика. За ними вереницей маршировали крупные библиотеки, именитые книжные издательства по типу «Сыновей Чарльза Скрибнера» и, конечно же, построенный какие-то тридцать лет назад Рокфеллер-центр — офисный городок, гордо стоявший особняком от остального Нью-Йорка, как и отгрохавшая его семья. Альфред верил, что в этот раз у него все получится.       Поначалу Ваня действительно засматривался на колоннистые врата библиотек и храмов, а как только видел огромный магазин, сразу норовил в него зайти, чтобы посмотреть, чем богат его заатлантический… Друг? Ну и да, посмотреть, конечно, на цены, хотя голова плохо конвертировала валюты, приходилось постоянно помножать на четыре, к чему Ваня не привык. А еще пришлось прибегнуть к небольшим элементам маскировки, чтобы не вызывать особой реакции у прохожих, — Ваня посчитал, что будет нестыдно ненадолго одолжить ковбойскую шляпу, чем вызвал у Альфреда полный восторг.       — Россия! Нашел!       Россия с удивлением манился на радостные визги Америки, который, на Ванино разочарование, то водку найдет, то игрушечных медведей, то деревянные балалайки и прочие безделушки, что потом зацветут отборной клюквой вокруг бюста Советского Союза. Но среди этого барахла не было чего-то ценного, скорее даже практичного, за что можно было бы чмокнуть в щечку и прошептать восхищенное «ты гений». Стоп, чмокнуть в щечку?       М-да, пока Америка пытался разобраться, как удивить и заманить Ваню, сам Ваня постепенно засасывался в собственную ловушку. За эти почти четыре дня он как в последний раз общался с Альфредом: сначала вместе в одной машине, потом официальной и дружненькой походкой на улице, затем за одним столиком водку распивают, и вот они исследуют Нью-Йорк. Вместе. Хотя еще месяц назад могли друг другу глотки рвать.       Америка, беседовавший с ним в кадиллаке еще тогда, в Вашингтоне, отстраненный и навязывающийся, был совсем не тем Америкой, что еще вчера блевал туалете непонятно где и непонятно с кем. Да, Ванечка причислял себя к непонятно кому только потому что сам бы себе такого не позволил, но он не злился. Наоборот, он даже, наверное… Радовался? Радовался тому, что мог помочь, радовался тому, что впервые со времен Революции не испытывал отвращения к Альфреду. С каждым словом и шагом по сухим улицам в нем отражалось капля человеческого и нелепого, что свойственно всему живому. Даже та ситуация в поезде давала понять, что Америке не все равно.             Альфреду на него не все равно.       Ненависть очень тяжела, невозможно ее выносить постоянно. Россия испытывал облегчение, что теперь не было повода: нет интервенций, нет подчинения, они оба были на одной линии. Эти разговоры и прогулки образовывали вакуум, где в идеальном мире были только они. Без рамок, без идеологической борьбы, только они, хоть на то крохотное время, когда можно было почувствовать себя свободным. Да, эта борьба была предопределена, да, нельзя обесценивать деятельность социалистов, жить действительно стало лучше, но моменты, когда можно просто поболтать без политической призмы и груза содеянного, когда уже устаешь быть в мире, где каждый против тебя, воспринимаются за передышку. И хоть Америка наверняка имеет миллион претензий, ему же не все равно, пускай. Пока он не открывает рот по делам, которые его не касаются, ему можно все.       Вчерашним вечером Россия думал тяжело и много, все же слишком стремительно на его вкус развивались события. Ванечка не мог поверить, что Альфред без всякой задней мысли был изначально готов за просто так сам пригласить и проводить по городу в ходе милейших и ниочемных бесед своего как бы противника? Врага? Национальную угрозу? В голову назойливо пробиралась опасливая мысль, что где-то в кармашке своих пепельных штанишек он держал острый нож или прикрытый курткой кольт. И как только они зайдут за любой угол, начнется бойня. Но за углы они заходили, трубу Ваня держал наготове, а ножичек в руках так и не появлялся, да и треск барабана кольта не колол уши. Но тогда почему? Неужели Альфред серьезно думает, что сможет впечатлить своего гостя довольно типичными зданиями, которые должны быть по умолчанию в каждом городе?       — Смотри, Россия! У меня тут еще одно издательство! Гляди, какое огромное.       О Боже, Альфред серьезно так думает.       Возвращаясь к описанию Пятой авеню, стоило отметить, что она служила неплохим партером, с которого открывался вид на далеко не самую приветственную церемонию.       — И каждого лидера так приветствуют?       — Да!       — Ага-а.       Ваня поджал губки и зарылся носом в шарф. Америка правильно еще тогда на Пенсильвании-авеню подметил, что Ваня подготовился. Он действительно подтянул английский.       — А-а, знаешь что? — Америка нерешительно шагнул вперед и загородил России обзор. — Ты же хотел дойти до Центрального. Так он тут совсем рядышком.       — Да-да, — как бы между делом произнес Россия и уже придумал, как сделать ситуацию еще щепетильнее. Альфред мог увидеть только его улыбающиеся глаза, которые уже внушали что-то нехорошее. — Но сначала, — Ваня сделал маленький шажок вправо, и Америка поспешил шагнуть вместе с ним, словно отражение в зеркале, — я, — теперь Россия сделал шаг влево, и Альфред сделал это же, — хочу послушать, как моего лидера приветствуют. Это такая услада для ушей! — и тут же он пулей пронесся вперед к зданию ООН, толкнув Америку в бок.       — Ро-россия! — Альфред едва сдерживал волнение. Он попытался ухватиться за руку своего гостя, но тот предательски прошел мимо. И все же произошло нечто большее, нечто, что не ожидали оба — внезапные мизинцы.       Они не видели лиц друг друга, но это было даже лучше. Это было даже не нужно. Мизинцы их правых рук, к сожалению, пухлые у обоих, от случайного взаимного трения словно куски гранита породили искорки, обжегшие их ладони. До ушей Америки долетел неуклюжий топот шаркавших ног, которые пытались остановить своего хозяина. Он все понял. До России долетела каменная неподвижность, от которой спину покрывало холодной пленкой. Он тоже понял все.       — Ты… Ты идешь?       Асфальт словно ковер-самолет, решившийся ослушаться, норовил улететь из-под ног. Нащупав сквозь летнюю подошву выступы каменистой поверхности, Брагинский наконец ощутил свои стопы. Он услышал, как сзади кто-то разворачивался, издавая протяжный скрежет резины о бетон. Россия не обернется. Кто-то в своих нелепых звездно-полосатых кроссовках тихо, чуть ли не с осторожностью медленно подходил к высокой белой фигуре, которая когда-то отчаянно плакала на коленях этого кого-то. Россия не обернется. Он не обернется ни за что, хоть этот кто-то очень провоцирует: он выпрыгнет из-за массивной и крепкой спины, словно ребенок скакнет на одну ногу и заглянет в лицо в России. Он сложит руки в замке за спиной и будет касаться шершавым локтем пухлого предплечья, возможно, даже невзначай проведет по нему разок, чтобы встрепенуть эту коммичную тушку. Пристально и с азартом этот кто-то будет словно зритель выжидать конец этой поломанной сцены, чуть ли не вплотную приближая свой нос к лицу своего…       … В детстве Альфред любил рассматривать своих игрушечных солдатиков. Какая у них форма, каким оружием экипированы, может, стоило взять что-то и для себя. Став старше, Альфред любил рассматривать своего старшего брата. Его величественная золотая корона и алая, бархатная мантия, его дерзкая ухмылка и постоянный аромат чая, а так же сырость трюмов и колорит колоний — все это до поры до времени впечатляло ум. А потом эта золотая корона покрылась налетом, мантия окрасилась в кровь и позорные коробки с чаем были решительно сброшены в воду. Игрушечные солдатики превратились в настоящих. Свист. Штыки. Флаги. Свобода. Затем он полюбил рассматривать Российскую империю: властный трон, императоры и императрицы, золотые дворцы, добрые смешки и ухмылки. Выделяющаяся и немного зловещая, но при правильном нажатии трепетная и какая-то печальная аура. Кожа в растяжках, широкая, немного свисающая грудь и пальчики как колбаски, которых порой было вполне достаточно. При всей своей широте Россия был узким, при всем своем холоде Россия был теплым и влажным. Но и в этот раз трон опустел, императоров и императриц не стало, а золото было переплавлено.       В глазах Альфреда будто отражались шаровые молнии. В какой-то момент он остановил сближение, но Россия не отвернулся. Опять. Похоже он ни капли не изменился с того момента, как Альфред пытался развязать его аксельбант. Как день стало ясно, что он не переставал быть таким же пухленьким, каким был раньше, он не холодел, не тускнел. Да, он сменил свой путь, но он не стал кровожаднее или зле-…       — Ты не услышал меня? Идем!       Россия приподнял бровь. Альфред словно застыл в своей, мягко говоря, не самой удобной позе, но почему-то теперь вдобавок и улыбался. И как только Россия вгляделся в этот растянутый до ушей рот, он понял, что дела очень плохи. В груди заиграл чей-то тихий отголосок, взбиравшийся по артериям до головы и умоляющий его услышать. Сердце начинало потряхивать, Брагинский ухватился за свою рубашку у груди. Кислород постепенно вытекал из ноздрей, и Ваня чувствовал, что его затягивает в водоворот, и скоро ему станет трудно дышать. Нет, стоп, хватит, это нужно немедленно прекратить!       — Да что с тобой? — Ваня немного наклонился, и Альфред сверкнул глазами. Россия тут же отпрянул. — Ты как будто сам не свой, — он в напускной обиде сложил руки в узле и отвернулся, как услышал топот второй ноги. Америка едва не упал, поэтому топот был крайне многогранен и неуклюж, он аж раскинул руки в стороны.       — Ой! — Америка вскинул бровями и выпрямился. — Да что это я? Действительно. Эх, ладно, если ты так хочешь, то пойдем! — Альфред недовольно цокнул и направился вперед без оглядки, оставив Россию наблюдать за своей летящей походкой.       Именно с этой улыбкой он спонсировал войны. Именно с этой улыбкой он смотрел на Германию на Нюрнберге. Именно эта улыбка уродовала его лицо, когда Россия высказывался против его идей, что было часто. Именно так он улыбался, когда Ваню очевидно не принимали в свои круги европейцы. И вот тут она, снова, вроде Россия ничего плохого для него не совершал, но почему же она решила так внезапно возникнуть? Эта самая куражная улыбка.       Неужели?.. .       Пять тысяч сонных километров, и вот он — Лос-Анджелес. Циферблат в аэропорту вещал девятнадцатое сентября, штат Калифорния. Северо-восточные шумные столицы сменились на юго-западный колорит, а вместе с этим и народная атмосфера.       Несмотря на большое расстояние от Вашингтона, Калифорния не была каким-то пустячковым местом или имперской глубинкой. Наоборот, почти сразу после войны тут начался строительный бум, за которым следовал бум демографический. Этот штат теперь выглядел не хуже какого-нибудь Нью-Йорка на окраинах, но излишняя открытость выдавала в нем обычный, хорошо устроенный крупный город, не наделенный какими-то особенными государственными полномочиями. Зато частных полномочий тут были воз и куча маркетных тележек — хотя бы сами застройки и таунхаусы отстраивались местными бизнесменами по низким ценам и с легкостью отбивались требующими крышу над головой горожанами. Магазины со взглядом в будущее засасывали в себя американские семьи, высоченная белая ратуша аки атлант держала солнечное небо, а вывески компаний, чья борьба велась скрытно от глаз обывателя, также населяли районы. Ваня не мог отделаться от ощущения, что вместо асфальта или дорожек он ходил по рекламным плакатам.       А еще именно тут располагалось главное частное полномочие, которое и служило на данный момент основной причиной для туристов посещения Лос-Анджелеса. Так называемая «фабрика грез» — Голливуд. Тот самый Голливуд, где на тот момент уже угасали его «Золотые годы». Отсняты легендарные «Волшебник страны Оз», «Унесенные ветром», «Грозовой перевал» и прочие шедевры не только американской, но и мировой классики; Марлон Брандо, Мэрилин Монро, Одри Хепберн и другие не менее блистательные старожилы были известным всем и каждому порядочному американцу, который считал себя ценителем кино, да и не только таким. Также на востоке от Лос-Анджелеса не так давно был отстроен первый в мире Диснейленд-парк, который уже успел завоевать сердца детей со всего мира, где ценились труды Уолта Диснея.       В Советском Союзе Диснея и его мультфильмы любили, им подражали, на них учились. На Московских кинофестивалях ему давали награды, Эйзенштейн слал Уолту, ярому антикоммунисту, который будет ответственен за вычисления левых среди Голливуда, восхищенные телеграммы, а в ответы получал не менее восхищенные ответы с рисунками Микки Мауса. Да что уж там, сам Сталин любил труды Уолта Диснея за впечатляющую анимацию и цветовую передачу для того времени. И конечно же новый генсек Хрущев со своими подчиненными хотели увидеть этот невероятный Диснейленд, радующий детей и взрослых мультяшными аттракционами и развлечениями.       — К большому сожалению, несмотря на намеченную программу, мы не можем обеспечить вам безопасность в Диснейленде.       Болезненно на эту новость среагировали все: Хрущев искренне не понимал, почему ему ставили запрет в общении с простыми рабочими американцами, закрывая его в словно консервной банке, а Ваня, да даже Альфред, очень хотели, может, на чем и покататься. Но увы.       В салоне знакомого кадиллака творилось уныние. Расстроенные и обмякшие, Ваня и Альфред даже словом друг с другом не обмолвились. За окном проезжали одинокие пальмы, двухэтажные жилые дома, ленты тротуаров, разноцветные доски для серфинга, желтые линии из песка и воды, поля из машин у крупных универмагов и широкие дороги, которые начисто сметали все будто бы свисавшие с неба небоскребы и строгий порядок предыдущих двух столиц. Но все великолепие перебивал кучный смог и невыносимая жара, которая еще сильнее ощущалась в машинах. Ваня ехал с расстегнутым кителем, потому что терпеть такую парилку было невозможно. Видимо, в свободной стране не предполагались системы охлаждения.       Кафе «Де Пари» радовало глаз советской делегации уютным убранством и разрисованными орнаментными стенами. У окон и на боковых кишковидных столах разместились жирные охапки белых и кремовых роз, у входа стоял американский флаг, безмолвно напоминающий о том, где Советы находятся. Очередные толпы журналистов, словно привязанные к Хрущеву и вычислявшие его каждый шаг, пытались получше разместиться и держали наготове свои фотоаппараты, гости кафе же напудривали носики, поправляли галстуки и громко обсуждали прибытие красного лидера. А публика тут была самая элитарная, какая могла быть в Америке на тот момент. Имениты актеры, режиссеры, продюсеры, выстроившиеся в калейдоскоп, подошли ответственно к принятию гостя. Даже любившие опаздывать приехали вовремя. Пропустить такое шоу никто не мог.       И вот он пришел — все встали, послышалась волна хлопков. Щелчок, второй, третий, вспышка, еще одна, десяток, сто. Было тесно и снова душно: потные рубашки под пиджаками, мокрые лбы, запах сигарет и спертый воздух смешались в единую тухлую смесь. Но положение пытались спасти сквозняком и кондиционерами. Для двух стран было отведено место в конце стола, и им не пришлось пробираться к центру, где уже ожидали официантки в длинных синеватых платьицах, обязательно с передниками и убранными волосами. Как на подбор. Когда Хрущев с переводчиком подплыли к своим местам, все дружно уселись и начали трапезничать. Лишь один человек спустя время подошел к трибуне, располагавшейся около Хрущева.       — Кто это? — Ваня кивнул головой на появившегося упитанного дядечку в очочках и черном пиджаке.       — Это пвевидент, — как только Альфред услышал самого себя с набитым ртом, он быстро прожевал еду, — кх-кхм, президент киностудии 20th Century Fox. Вообще-то, солидная компания, хочу сказать! Он подготовил речь для этой встречи. Тут вообще заседает очень много моих кинозвезд.       — Скажи, thank you, — Россия поблагодарил официанта, принесшего салат, — скажи, а ты все фильмы свои смотришь?       — Стараюсь! Но своими творениями я всегда очень горд, — Альфред лениво откинулся на спинку кресла и с чинным видом попивал колу, будто он какой-нибудь Аль Капоне, попивающий виски во время сухого закона. Казалось, его нос скоро продерет потолок.       — Ну и самомнение.       — Что ты сказал?       — А вот ты не готовился, сразу видно, — с открытой усмешкой прощебетал Россия.       — Вообще-то я готовился!       — И что ты знаешь?       — Например, spasiba это спасибо! А privet это привет, — Альфред оперся локтями о стол и с умным видом вертел указательным пальцем каждый раз на новом слове.       — Ого, Америка такой умный, — Ваня хлопнул руками, наигранно вскинув бровями.       — Да ну тебя! Все, мой президент говорит. Тихо!       И президент кинокомпании действительно начал говорить. Но что-то пошло не так, и вместо типичного облизывания понеслась вереница очень тонкого подкалывания. Оказывается, по мнению президента, Советский Союз это главная капиталистическая корпорация, что это главная мировая монополия. А вот он сладко вещает про то, как он стал греческим магнатом, пробираясь из грязи в князи с помощью прав и возможностей, которые предоставляет всем и каждому Великая Америка. На словах «Великая Америка» Альфред погладил себя по груди, что заставило Россию отвернуться.       На такую явную провокацию, как пить дать устроенную спец-агентами по дискредитации Советов, Хрущев ответил тем же — был пахарем, работал на заводах химических, промышленных, а потом стал премьер-министром прекрасного Советского Союза! Тут уже Россия влюбленно смотрел на потолок, никак не обращая внимания на кислый взгляд Америки.       — Думаю, мой Босс победил.       — Ну-ну!       Но окончание собрания заставило подпрыгнуть на местах не только американскую элиту, но и саму советскую делегацию, даже Ваню — глава коммунистической партии Советского Союза, принимавший участие в расстрелах, поставивший ультиматум США насчет Берлина, возмущался тому, что:       — Вот мое положение — гостя вашего! Это непостижимо для моего понимания. Я считал, что у вас организованное хозяйство. Что если я приезжаю, моя безопасность будет заключаться не в том, что меня посадят, понимаете, в какую-нибудь закрытую машину и будут там парить под лучами, понимаете, вашего, понимаете, солнца! Я думал, что я буду здесь свободно ходить среди свободного американского народа!       Тому, что его не пустили в Диснейленд.       По Советам, опустошенно сверлящими глазами стол, прикрывающими руками лица, по Ване, руки которого обвисли, а туловище сгорбилось, Америка понял, что это была незапланированная акция. Все воодушевление песком в часах пересыпалось в шок и какой-то небольшой стыд. К рою вспышек камер прибавилась еще армия, элита молча протирала свои очки и затяжно курила. Актеры, привыкшие всегда лицемерно улыбаться на таких встречах, свои улыбки потеряли, теперь они только хлопали ресницами. Делегаты отложили в стороны вилки, потеряв всякий аппетит. И все же Ваня чувствовал, что это было вполне справедливо, хоть и выглядело как отмщение.       — Это к нашему разговору о безопасности.       — Что?       — Говорю, жаль, что мы там не побываем.       — А, да, жаль.       Удивительно, но единственным существом, которое сейчас умело держал себя в руках, был Альфред. С одной стороны, ему тоже не нравилась данная речь, ведь она очерняет его Боссов! Но в то же время он проникался пониманием к Хрущеву. Честно говоря, Америка сам до тошноты не любил официоз, и для него стало открытием, что лидер вражеской страны ведет себя так справедливо открыто.       Уважение к красному гостю смогло возникнуть еще потому что Альфред больше не ощущал тяжеловесной тревоги своего народа. СМИ старались сделать максимально шутливую картинку генсека, на каждом шагу дававший для этого повод, и вот на пятый день у американцев отлегло. Похоже, первый коммунист не собирался бросаться ракетами или кого-то похищать, он переставал быть таким опасным, как его предшественники. Теперь многие работяги даже начинали увлекаться его персоной. Да, они, конечно, коммунистами от этого не станут, но когда из каждого утюга и гладильной доски продавливают одну и ту же персону, причем не в самом плохом свете, ты к ней привыкаешь. Вот и Альфред постепенно принимал для себя тот факт, что даже в таком человеке может быть что-то светлое.       После логичного «спасибо за внимание» все встали и прощально похлопали, стараясь забыть недавнее потрясение.       — А сейчас мы переместимся в студию номер восемь, где проходят съемки нового мюзикла «Канкан»!