Сен-Пьер-де-Мини

Джон Тэлбот ждёт его почти ровно в центре зала — в обществе никак не желающей сдаться королевы и верного бокала шампанского. Из порочного любопытства Пьер подходит не сразу: он дожидается, пока Джон Тэлбот не заметит его через плечо Её Величества. Тот замечает — и Пьер тщеславно любуется тем, как сияют его глаза. И тем, как он, гроза несносных француженок, мгновенно перестаёт замечать кого-либо, кроме Его Преосвященства. Ну, хотя бы извиняется перед королевой, прежде чем изящно обогнуть её. — Некрасиво так поступать с дамами, — снисходительно отмечает Пьер, принимая из его руки бокал. — С кем?.. — Джон Тэлбот легонько сжимает кончики его пальцев и только после спохватывается: — А, ты о… Поздно — Пьер смеётся, склонив голову к его плечу, — а чтобы не так бросалось в глаза, делает вид, будто поправляет и без того идеально отглаженный воротник. Можно сказать, главный его дипломатический успех, вершина карьеры: Джон Тэлбот, покорно одевшийся в совершенно приличную одежду. На вкус Пьера — военная форма идёт ему больше, но здесь, на празднике в честь годовщины окончания войны, ей, к сожалению, не место. Ничего, решает Пьер Кошон, прикрывая глаза. Он ещё успеет полюбоваться. Может быть, вечером… — Волнуешься? — спрашивает Джон негромко. — Не слишком, — рассеянно отзывается Пьер, но — то и дело принимается вращать один из перстней, украшающих безымянные пальцы. Любой, на выбор, оба ждут, когда же Его Преосвященство наконец решится. Мои нервы — не проблема, мессир, никто кроме вас и не заметит коротких нервических движений. …зато любой сможет полюбоваться моими алеющими ушами, если вы, мессир, продолжите так в них шептать — благо убранные в хвост волосы позволяют. То ли Джон овладел даром чтения мыслей одного очень конкретного Преосвященства, то ли его совесть всё же не миф, но он отстраняется, занимая место за левым плечом, место дьявола. Пьер выдыхает и мимолётно улыбается удачному совпадению. Перед отъездом он, конечно, только и делал, что ворчал: сколько можно, мы только и делаем, что мотаемся во Францию и обратно, когда мы были там в последний раз? На Рождество, неожиданно смиренно ответил Джон, видно, только чтобы ухмыльнуться, мы были там на Рождество, любовь моя, почти пять месяцев назад. Но если ты не хочешь — мы что-нибудь придумаем, сбежим на край света ото всех обязанностей и торжеств, только скажи. Не хочу, признаётся себе Пьер Кошон — сейчас. Я стосковался по Компьени, и оттого мне в кои-то веки жаль тратить время на официальных приёмах. Я тоскую так, что от боли сердечной сводит кончики пальцев, пальцев, почти соприкасавшихся с твоими на серых стенах. Я тоскую по не свершившейся возможности стоять с тобой у этого алтаря, озарённого ласковым трепещущим сиянием свечей. И ещё: я ревную, потому что все эти люди заполонили наш с тобой город, потому что они сидят на наших верандах, стоят на нашем мосту. Не пристало так думать епископу, но, Боже, только бы никого не понесло в церковь!.. Всё это он уже высказал Джону Тэлботу вчерашним утром, когда раздражённый, невыспавшийся обнаружил на вокзале толпу, и если здесь найдутся журналисты — о, он возьмёт на душу ещё один смертный грех, а празднование будет безвозвратно испорчено, и юное Величество обязательно устроит скандал, и тогда… — Может, — шепнул Джон ему на ухо, — Вашему Преосвященству станет легче, если Ваше Преосвященство догадается, в каком номере мы будем жить? Но им же должны были выделить покои в Компьеньском дворце, о, во имя Троицы Святой, только бы не новой любимой резиденции Его Величества? Джон Тэлбот только довольно сощурился в ответ на вопросительный взгляд: какая жалость, так много приглашённых, так сложно рассчитать — и им, едва ли не главным действующим лицам, столь легко позволили уступить предложенные покои. Господи, если Ты только слышишь, я так люблю этого человека, что сердце готово разорваться. Весь день они предавались — нет, не разврату, всего лишь безудержной лени. То есть, Джон, может, выбрал бы другой досуг, но святейший епископ по-кошачьи придавил его, устроив голову на животе и на любое движение отзываясь жалобным стоном смертельно уставшего человека. Но может быть, может быть, следующим вечером, следующей ночью, следующим утром с лёгкой от усталости головой он упадёт в то самое кресло — и рука Тэлбота ещё не успевшей стать привычной тяжестью ляжет к нему на колено… В спелых, синеватых майских сумерках они попробовали высунуть нос на улицы, но — c'est la vie, их цель слишком близко к злосчастному дворцу, поди проберись туда накануне торжеств. Вот почему ныне святейший епископ Пьер Кошон, испытывая чудовищную фрустрацию, безжалостно отыгрывается на Её Величестве, и вдобавок на Его Величестве, читая ему чрезмерно долгую нотацию и смахивая невидимые пылинки с рукавов, и, конечно, английскому Высочеству достаётся тоже, раз уж попалось под руку, и о, Пьер отрывается за все лондонские достопримечательности, рассказывая о тонкостях французского придворного этикета и отличиях от английского, пока высокородного гостя не спасает маршал Тэлбот, преданнейший вассал. — Я уже говорил тебе сегодня, любовь моя, что ты невозможное мелочное чудовище? — спрашивает Джон, касаясь его локтя. — Говорил, — торжественно сообщает Пьер. — Пять раз. Джон смеётся, и Пьер чувствует, как начинает ослабевать натянутая вдоль позвоночника стальная нить. От красивых речей он аккуратно устраняется ещё в самом начале, уступая роль коронованным особам — в количестве трёх штук, и это не считая Изабеллы, чьими словами говорит Карл. Политическая позиция Её Величества не пользуется популярностью, но сейчас… пожалуй, её можно счесть уместной. Пьер рассеянно прикидывает, что ещё год назад он счёл бы такой подход излишне прямолинейным. Его собственные симпатии сходны, но более лабильны. Вот поэтому, ядовито думает Пьер, её репутация и не пострадала так сильно. Страсть люди прощают легче, чем трезвый расчёт. А ваш образ мысли, святейший епископ, отдаёт лицемерием. «Да вы змея, Ваше Преосвященство, — весело шепнул ему однажды Джон Тэлбот, — какая же вы восхитительная змея». Но порой, думает он, порой яд бывает целителен. Для иных мыслей найдутся другие дни, темнее и страшнее прочих. Он знал, что Жанна из Домреми будет здесь: разве могло обойтись без такого удобного символа, хрупкой лилии на орифламме? Де Ре, сообщая эту новость, скривился, как от зубной боли. Уйдём, устало просит Пьер, опираясь на руку Джона Тэлбота, избавим шевалье от тяжкого выбора. Всякий нимб тяжёл как крест, но тяжелее прочих — чужой. И всё же, когда они покидают дворец — едва ли незамеченными, но и пусть, — он на мгновение ловит взгляд. В нём всё: и жестокая чистота Божией любви, и долгая дорога в свет, и игольное остриё. Кошон торопливо отворачивается. Дюнуа можно только посочувствовать. После наполненного людьми зала тихие городские улочки кажутся пустынными. А ещё — почти незнакомыми в неверном прозрачном свете. Пьер поворачивается и смотрит на Джона Тэлбота: та же лёгкая куртка, тот же неизменный берет. Ему мерещится на мгновение: не было этого года, ни Лондона, ни твоих собак, ни даже долгой ночи, наполненной вином и сигаретным дымом. И если я опущу глаза, я не увижу перстня на левой руке. А был только я — французский епископ Пьер Кошон, которому всего лишь показалось, будто английский маршал может всерьёз ухаживать за ним. Его сердце сжимается от мгновенной боли так сильно, что кружится голова. Он отступает и прижимает ладонь к шершавой стене, чтобы не упасть. Позабытый страх вскидывает голову. — Что такое, любовь моя? — весело спрашивает Джон Тэлбот, подавая руку. В глазах у него плещется искристая нежность. — Забыл дорогу? — Нет, — фыркает Пьер Кошон, переплетая их пальцы. Конечно нет. У стен Сен-Пьер-де-Мини зацветает ранний виноград.