Сен-Пьер-де-Мини

Пьер, как это водится у них, перестаёт выдерживать на третий день. Не то чтобы до этого он хорошо справлялся: отвечал невпопад на вопросы, почти не ел и едва ли по-настоящему спал, а ещё взгляд его, кажется, то и дело застывал в случайных точках. Но третий день — третья ночь — становится апогеем. Джон не заслужил этого всего, так что Пьер выбирается из его объятий тихо и аккуратно, и собаки, на счастье, слишком устали, чтобы следовать за ним. Пьер выбирается один на пахнущую ночной свежестью веранду и сжимается в кресле в комок, пока холод, подкравшись, карабкается вверх от босых ступней. Это глупо: он ведёт себя так, словно боль получится переждать. Он ждёт рассвета, будто рассвет принесёт избавление, будто ему станет легче утром. Но он знает — не станет. Всё, что Пьер ещё может, — не позволить себе взвыть от кромешной, пронзающей боли. …но, Боже, разве он хоть на секунду позволял себе по-настоящему поверить в то, что Джон ничего не заметит? Так что когда на плечи ложится пахнущая табаком куртка, а чужие ладони касаются его, мокрых и горячих от слёз, и бережно убирают их от щёк, Пьер не вздрагивает от неожиданности, он только смотрит на Тэлбота, и сердце рвётся, рвётся на части у него в груди. — Ничего не хочешь мне сказать? — невесело улыбается Джон и садится не во второе кресло, а прямо на пол, у его ног. Пьер дрожащими, непослушными пальцами лезет в карман куртки и достаёт оттуда зажигалку и пачку сигарет. Джон молча наблюдает, как он закуривает и заходится кашлем. Ну да ничего, зато хотя бы зубы больше не стучат. Заговорить у него всё ещё не находится сил. Это не страшно, ты ведь всё чувствуешь, mon cher, ты ведь всё знаешь. — Если ты хочешь от меня уйти, мог сразу сказать, я не стану держать тебя, — хрипло говорит Тэлбот, вращая перстень на его левой руке. …что? Хаос отступает, обнажая зияющую пустоту. Око бури. — Что? — беспомощно переспрашивает Пьер. Тэлбот смотрит на него снизу вверх и кривит губы: — Ты почти не ешь несколько дней, не спишь по ночам, вздрагиваешь, когда я дотрагиваюсь до тебя, и смотришь на кольцо так, будто это ядовитая змея. Ты выглядишь несчастным. Я не прав? — Нет! — вскидывается Пьер и сжимает его руку. — Всё наоборот! — Наоборот? — через силу спрашивает Тэлбот. Пьер торопливо соскальзывает с кресла в кольцо его рук и прислоняется к груди. Боже, любовь моя, если бы я знал, как мучаю тебя, я бы ни за что… Его всё ещё бьёт дрожь, но она больше не мешает ему говорить, а если и мешает — что ж, ради Джона Тэлбота он готов это перебороть. — Я не хочу от тебя уйти, — чеканит он. — Я… Я направил официальное письмо о том, что хочу оставить служение. С минуту они молча смотрят друг другу в глаза. Пьер нервным машинальным движением стряхивает пепел. Только сигареты зря переводит. А после Джон обнимает его, и отмирает, и легонько поглаживает по затылку у основания шеи. — Но ты… не хочешь этого, — осторожно уточняет он. — Я хочу выйти за тебя замуж, — бормочет Пьер. — Больше, чем чего-либо ещё. Это осознанное решение. Джон глубоко вздыхает и укладывает его голову себе на плечо. Пьер нервно затягивается снова, но в основном просто крутит горящую сигарету в пальцах. Бросив на Джона вопросительный взгляд, подносит к его губам. Его маршал глубоко вдыхает дым и трёт переносицу. — Я соврал, — признаётся он. — Так просто я бы тебя ни за что не отпустил. А теперь объясни. «Я не хочу, чтобы ты страдал», — слышит Пьер в его тоне. Откровенность за откровенность: он возвращает сигарету и признаётся, глядя на рыжий огонёк: — Мне страшно. — Как же сложно говорить об этом, сложно облекать в слова осколки стекла, засевшие в груди, в горле, не дающие вдохнуть, сызнова кровящие при каждом движении раны. — Это… это не рациональное чувство. То есть, мне страшно оставлять сан, это ведь не просто задвинуть все амбиции в дальний угол, это — похоронить с концами то, из чего состояла большая часть моей жизни. Но я бы пережил это: священство останется со мной, и у меня есть работа, и два королевских двора, и собаки… и ты. — И в этом всё дело. Пьер до боли впивается ногтями в собственные ладони и через силу продолжает: — Но мне страшно, как будто я теряю тебя. Как будто уже потерял. Потому что тот, кто гулял по Компьени, кто целовался с тобой на балконе и во всех подворотнях, — это… это ведь был епископ Пьер Кошон. И переставая быть им, я теряю и тебя тоже, это больше никогда не повторится, так больше не будет — никогда. Слёзы всё-таки душат его, вместо слов из горла вырывается рыдание. Он не пытается сдержаться, но легче не становится, мука так велика, будто он сейчас умрёт, не выдержав её. — Я поцелую тебя снова — во всех лондонских подворотнях, — шепчет ему на ухо Джон Тэлбот. Он укачивает Пьера словно ребёнка и аккуратно перекидывает его ноги через свои колени, усаживая боком. Пьер закрывает глаза. Он так измучен, боль выпила из него все силы, и он так устал. — Это будет другое, — бормочет он. — Да, — соглашается Джон, самый терпеливый маршал на свете. — Но разве тебе не хочется получить и этот опыт? С тобой — хочется. Это так очевидно, что нет смысла произносить. Пьер молча утыкается носом в чужое плечо. Всё хорошо — но отчего же тогда мне так больно, что я едва могу дышать? — Хочешь, — не дождавшись ответа, шепчет Тэлбот, — начнём планировать? — и легонько целует его в ухо. Пьер вопросительно мычит. У него так дрожат руки, что он отчаянно сосредоточен на том, чтобы не прожечь дыру в многострадальной маршальской куртке. Джон продолжает массировать его затылок. — То, что ты запланировал, — шепчет он, — не способно причинить такой боли, как неожиданность? Ты согласен? — Допустим, — неуверенно соглашается Пьер. Джон переплетает их пальцы и лукаво щурится. — Тогда, — спрашивает он, — где бы ты хотел пожениться? Как будто существуют варианты. — В Компьени, — отвечает Пьер — может статься, несколько торопливо. Джон, впрочем, довольно хмыкает и подсказывает: — Твоя очередь. Спроси меня. Ладно, ладно, чтобы задать вопрос, нужно сосредоточиться, а сосредоточиться — это на шаг обогнать переполняющее его страдание, отступить от него, позволить себе отстраниться. Пьер хмурится. — Кого бы ты хотел видеть на свадьбе? — предполагает он. Джон ухмыляется, хотя в ухмылке его проглядывает что-то… нервическое: — Тебя, любовь моя. — Я постараюсь быть, — очень серьёзно обещает ему Пьер. Джон смеётся, прижавшись носом к его виску. Ладно, думает Пьер, кажется, не я один так глупо волнуюсь из-за этого. Он поджимает заледеневшие ноги, и Джон обхватывает их ладонью. Строго говоря, можно было бы вернуться в постель, но Пьеру неожиданно хорошо здесь, даже если ноги и спины у них затекут так, что придётся разминать с утра. И второй раз за ночь сбежать из объятий Джона Тэлбота — нет, это просто немыслимо. Словно подслушав его мысли, Джон сдвигается, прислоняясь к креслу плечом. — Кого из собак мне научить выносить кольца? — мурлычет он Пьеру на ухо. Пьер ёжится от задевающего кожу горячего дыхания и жмурится: — Так нечестно, ты не ответил на предыдущий. Кроме меня? — Всё равно, — шепчет Джон. — Хоть оба королевских двора, хоть совсем никого. Живучие задницы наверняка захотят присутствовать, но если нет — переживу. Слышали бы тебя твои друзья, Джон Тэлбот. Они — и не захотят? И какое маленькое предательство: притащить в едва отошедшую от войны Францию целую толпу англичан. Ах, его жестокому сердцу такое по вкусу. — Наверное, научить проще всего будет Мэри, — предполагает Пьер и задумчиво сводит брови. — Или Чарли? Но он может и не отдать. То ли расслышав свои имена, то ли просто уличив хозяев в порочно долгом отсутствии, на веранду, постукивая когтями, выходят зевающие собаки — Уильям демонстративно потягивается в дверях. Значит, самолёт не рассматривается. Придётся ехать до Дувра, а оттуда паромом — Пьер, надо же, никогда не плавал на нём, интересно, не укачает ли?.. Но собак самолётом — нет, ни за что, он, кажется, лучше бы согласился посадить в багажное отделение Карла. — Пройдёмся? — предлагает Джон, когда расцвеченное мелкой россыпью звёзд небо начинает ещё скорее выцветать, нежели по-настоящему светлеть. Пьер, почти задремавший у его плеча, поднимает отяжелевшую голову и успевает прикинуть свои шансы дойти до спальни и одеться, прежде чем Джон весело подмигивает: — Прямо так. Кому мы сдались в такую рань? У святейшего Пьера Кошона нашлось бы множество возражений. От беспокойства о репутации до раздражения по поводу выхода на улицу в одежде, предназначенной для сна. Но где ты теперь, святейший Пьер Кошон, тот, что трижды отказал английскому маршалу? Обуться всё же приходится, а потом они чуть не сталкиваются лбами, пристёгивая поводки к ошейникам весело пляшущих вокруг собак. Почти год — но такого Лондона он ещё не видел, даже когда они с Джоном, пьяные в кой век не только друг другом, возвращались домой и маршала угораздило полезть на стену за плющом. Стену он узнаёт: надо же, она ниже, чем он запомнил, но усики плюща всё так же бурлящей пеной переливаются через край, если очень постараться, можно было бы дотянуться и с земли, но Джону ведь просто надо было забраться не туда, так куда-нибудь ещё, да?.. Однако всё остальное кажется почти незнакомым. Зыбкий утренний туман искажает расстояния и контуры. Как меркнут они, так утихает и невыносимая боль у него под рёбрами. Пьер думает, ёжась от холодного ветра, пробирающегося под куртку: вот так из преходящего создаётся вечное. Так пропадут, растворятся в бездне времени все людские города, но память о соприкосновении наших рук на серой стене не исчезнет. Он перехватывает поводок Мэри и тянется — движение кажется бесконечным, а боль собирается в кончиках пальцев, острые иглы её, хищные жала, — пока не дотрагивается до пальцев Джона Тэлбота. Чувство времени и собственного бытия возвращается к нему, когда Джон обхватывает и легонько пожимает его ладонь в ответ. — Где это мы? — спрашивает Джон. — Вы мне скажите, мессир английский маршал, — морщит нос Пьер. Мэри смотрит на них с немым укором и легонько тянет за собой. Когда в перекрёстках и фасадах домов начинают проступать знакомые черты Хэмпстеда, Пьер останавливается. Ему страшно возвращаться домой. Все сомнения, все страхи ждут его там. И, может быть, там ждёт его ответ на письмо, последняя грань, на которой он ещё мог бы удержаться (но лезвия кинжалов и игольные острия подходят разве что для ангелов, ты не знал, святейший Пьер Кошон?). Кое-как придерживая собак, Пьер лезет за новой сигаретой. — Я дурно влияю на тебя, — хмыкает Джон Тэлбот, — святой Пьер. Несколько секунд они молча смотрят друг на друга, пока эхо слов гаснет в тишине. Джон тяжело сглатывает. — Если ты не… — начинает он — и осекается, когда Пьер, поднявшись на носки, легко целует его в лоб. А после мелкими касаниями спускается до кончика носа и ниже, пока не доходит до уголка губ. Собачьи поводки падают на землю. Они целуются. Мэри с рычанием прихватывает рванувшего было Томми за загривок. — Пойдём в дом, — хрипловато шепчет Джон, вплотную притискивая Пьера к себе, и сколько они стоят здесь, десять минут, пятнадцать?.. — Сейчас же. — Так себя не ведут со святыми, — дразнящим шёпотом отзывается Пьер. И жала, и тиски, и иглы не отпускают его, но боль уже не столь… всепоглощающа. Пожалуй, теперь он может признать, что однажды сумеет справиться. И каждый поцелуй Джона Тэлбота на шаг отдаляет его от пропасти. — Я ужасный варвар, — бормочет Джон ему в висок. — И собираюсь совершить святотатство — много, много раз. Пьер смеётся, всё ещё немного нервно, но, что ж, не всё сразу. И тут же недовольно шипит. — Что такое? — Джон отпускает его, только чтобы заглянуть в лицо. — Я всё-таки прожёг твою куртку, — цокает языком Пьер, придирчиво разглядывая неаккуратную дырочку на рукаве. Полуистлевшая сигарета — крошечная рыжая звезда в его пальцах. — Виновна, — ухмыляется Джон Тэлбот, сжимая его руку. — Зажигай костёр.