Сен-Пьер-де-Мини

На Рождество они и в самом деле едут в Реймс — к семье Пьера. Кошон начинает нервничать ещё за неделю до вылета, раз за разом перечитывая диалог с братом и проверяя, обо всём ли предупредил. В частности, о том, что он будет не один. — Да ладно тебе, — Тэлбот обнимает его за плечи и целует в шею, вынуждая отвлечься от телефона. — Если что пойдёт не так, переночуем в гостинице, поменяем билеты и вернёмся домой. Пьер фыркает: ты хоть представляешь, о чём говоришь, это же Рождество! Ты когда-нибудь искал свободный номер под Рождество? Но, несмотря на все доводы рассудка, ему становится легче. Будто само присутствие маршала способно решить логистические проблемы. Впрочем, свои сомнения Пьер озвучивает. — О, тогда, — Джон ухмыляется, — тогда нам придётся поселиться в самом худшем хостеле из возможных, и я буду стеречь твой покой и гонять от тебя по ночам тараканов. — Фу, — ёжится Пьер. — Может, лучше купим палатку? Я согласен на берега если не Уазы, то хотя бы Вель. Тэлбот хохочет. — В худшем случае, — предлагает он, — доедем до Парижа и попросим убежища у Его Величества. Пьер смотрит на него скептически. Рождественский Реймс — ещё ничего, но ты представляешь себе Париж, да ещё при нашем кукольном Величестве? Особенно учитывая, как ты, любовь моя, вздрагиваешь от фейерверков вместе с собаками — которых, к слову, даже не будет рядом. Нет, Реймс так Реймс, а я уж как-нибудь потерплю. …Даже если у дверей вроде как родного дома мне придётся сжать твою руку, чтобы успокоить захолонувшее сердце. Есть, думает Пьер Кошон, два Реймса. Один — дождь за окном, плывущие перед глазами от усталости буквы, голоса внизу (Жан прижался ухом к двери и слушает, боясь вздохнуть). Кладбище, где похоронен отец, отчего-то вечно зимнее, зимнее, зимнее… Второй — торжественное шествие до самого Реймсского собора, пальцы машинально тянутся заправить волосы за ухо того, на чью голову он надевает корону, хор поёт Осанну… Они не стыкуются, эти два города, думает Пьер Кошон, не желают срастись воедино. Так что он говорит — медленно и равнодушно, словно читает лекцию: — После смерти отца мать сдавала часть комнат — иначе нам не хватило бы денег. Так что в моей памяти это не совсем наш дом. В нём всегда было слишком много чужих людей. Как ты можешь догадаться, не все из них были… идеальным контингентом для проживания в доме с детьми и вдовой, но выбор у матери был невелик. В худшие дни она оставляла меня с младшими — мы жили в одной комнате, — а сама спускалась вниз с отцовской винтовкой. Не стреляла ни разу, но… Крайне доходчиво объясняла, что её дети спят или заняты учёбой, и мешать им не полагается. — Всё больше мечтаю с ней познакомиться, — ухмыляется Джон. Пьер отвечает коротким нервным смешком. И тянется к звонку. И пальцы уже почти не дрожат. Если вдруг дверь никто не откроет — Пьер, собственно, не будет против. Но в доме слышны смех и предпраздничный шум, и кто-то торопится к двери, и, вот, открывает её… Пьеру кажется, его сознание двоится вместе с городом. Это, отстранённо думает он, моя сестра, он узнаёт и не узнаёт её в молодой женщине, застывшей на пороге. — Ой, — тихо произносит Жанна, прикрывая рот кончиками пальцев. — Ты и правда… Пьер медленно кивает. Жанна молчит, глядя на него во все глаза, словно снова становится маленькой девочкой рядом со старшим братом. Её аккуратно оттесняет Жан. Он, с некоторым удивлением понимает Пьер, умудрился его перерасти. Не сильно, но это заметно — и, кажется, Жана удивляет не меньше, чем его. Но всё остальное не вызывает такого странного диссонанса, может быть, потому, что они не так давно общались, пусть и не лично. — Рад, что вы добрались, — быстро говорит Жан. И понижает голос: — Мама очень ждала. Они с Жанной приготовили ужин, — и хлопает себя по лбу: — О, да что это я. Знакомься, это Николя. Муж Жанны. Николя Бидо. Пьер знает. Услышав о грядущем замужестве сестры, он попытался найти об этом человеке всё, что позволили соцсети, а это не так уж и мало. Теперь они с Николя изучают друг друга со сдержанным интересом. Пьеру чудится некоторая враждебность, но, что ж, иного он в родной Франции и не ждал. — Джон Тэлбот, — светским тоном представляет он Джона, машинально стискивая его пальцы. Тот отвечает коротким пожатием. — Как английского маршала? — хмурится Николя, голос у него грубоватый, как будто не так давно сорванный, голос человека, против воли привыкшего говорить громко. Он воевал, отстранённо думает Пьер. Ну конечно — он воевал, а кто в его поколении не. Не стоит забывать, Пьер Кошон, это ты сбежал от родных по собственной воле, а у сотен этого выбора никогда не было. Но что они, в своём Реймсе, совсем не читают новостей?.. — Приятно, когда тебя узнают, — Джон кланяется, театрально взмахивая неизменным беретом. Лицо Николя каменеет, кулаки мгновенно сжимаются, но он держит себя в руках — пока что. И, кажется ли, — загораживает собой Жанну?.. А в Лондоне, с тоской думает Пьер Кошон, в туманном промозглом Лондоне остались верные английские псы, и быть бы сейчас с ними, сидеть на диване, гладить шелковистые уши… — Проходите, — спохватывается Жан, уж всяко тоже заметивший реакцию зятя. — Чемоданы оставьте пока тут, я отведу вас наверх, там комната… Он отчего-то отводит взгляд. Мать, Роз Кошон, ждёт их, сидя в кресле. Пьер пытливо приглядывается к ней и думает, что прошедшие годы изменили её едва ли так сильно, как стоило ожидать. Смерть отца состарила куда сильнее. Будто скорбь вычёркивает человека из жизни и ставит его за границами времени. — Здравствуй, — коротко произносит Пьер. Он не знает, как обращаться к ней теперь. — Это… — То, что твоя мать — старуха, не значит, что она оглохла, — ворчит она. Давно и рано поседевшие волосы забраны в аккуратную причёску. Глубокие морщины на выразительном лице. Прямая спина. Пьер узнаёт и не узнаёт эти детали. Эту женщину. — Мама! — возмущённо хмурится Жан. Мать кривит губы и щурится на Джона снизу вверх: — Роз, пусть будет просто Роз. И что же, Джон Тэлбот, мне предстоит знакомство с твоими родителями? А отцова винтовка, рассеянно примечает Пьер, так и висит над камином — словно реликвия знатного рода. — Никак нет, — отвечает Джон. — Они оба умерли. — Вот как, — мать тяжело поднимается, опираясь о подлокотник, и небрежно треплет английского маршала по затылку: — Что ж, одним ребёнком больше, одним меньше… После двух перестаёшь считать. Жан издаёт задушенный звук, но больше не пытается. Пьеру смешно, да и Тэлбот довольно скалится: — Это как с собаками. У меня их шесть. Мать задумчиво разглядывает его, прежде чем повернуться к Пьеру и вынести вердикт: — Пьер, мне нравится этот мальчик. — И тут же манит Джона пальцем, заставляя склониться к себе: — А что это Николя такой мрачный? Ты, может, поцеловал руку Жанне? — Ну что вы, — ухмыляется Тэлбот. — Я целую руку только вашему старшему сыну. — Мои сыновья, — притворно вздыхает мать, отпуская его, — чересчур к такому привычны. Когда она в сопровождении Жана уходит на кухню, Джон, давясь смехом, шепчет на ухо Пьеру: — Твоя мама — чудо, и я, кажется, начинаю понимать, в кого ты. Пьер только фыркает в ответ: что, маршал, не привыкли, что для кого-то можете быть просто мальчиком? Несложно же вас очаровать. Жан, оставив мать с сестрой, ведёт их наверх, и Пьер угадывает комнату каким-то внутренним чутьём — может быть, по извиняющемуся взгляду брата. Это та самая комната, где в детстве они жили все втроём, и этого не изменить ни ремонту, ни уложенному рядом с кроватью надувному матрасу для Джона. Но, во-первых, Пьеру абсолютно всё равно. Те чувства давно перегорели в нём. А, во-вторых, даже будь это не так — с ним Джон. А это меняет всё. Пьер бы был совершенно не против закрыться с ним вдвоём в комнате прямо сейчас, но в этом доме ни на секунду невозможно остаться в одиночестве. — Это Луиза, а вот Жюль, — суетливо представляет стоящая в дверях Жанна детей, погодков четырёх-пяти лет на вид, застенчиво выглядывающих из-за её ног, и настороженно смотрит Пьеру в лицо. Те не торопятся выйти к новым людям, но Пьеру это скорее по душе. Стоило и принимать обет безбрачия, чтобы вечно оказываться в окружении детей. — Если родится ещё дочь — назовём Жанной, — чеканит Николя, и по его взгляду очевидно, что не в честь матери. Пьер делает вид, что не понимает намёка. Понижая градус напряжения, мать практически требует у Тэлбота фото собак. Жюль с Луизой, не в состоянии остаться в стороне, облепляют Джона под настороженным взглядом Николя и заливисто хохочут над видео, где Томми пытается поймать свой хвост, но ловит ухо Ричи. Пьер снисходительно улыбается и холодно следит за сестриным мужем. И — он видит — Жанна следит тоже. Во взгляде её любовь мешается с мольбой. Но после ужина они выходят на крыльцо втроём: он, Жан, Жанна. Дети уложены спать, Джон благосклонно остаётся развлекать матушку вместе с Николя. Или это она остаётся служить буфером между французом и англичанином — это как посмотреть. — Даже и не думал, что так по тебе скучал, — медленно говорит Жан. Вечер бесснежен, только редкие капли дождя падают на землю. Пьер знает, смотрел погоду: температура в Реймсе ниже, чем в оставленном ими Лондоне, но там как будто было холоднее. Это ветер, всё это — ветер. Ему нечего ответить. Если он и должен был понять нечто сегодня вечером, некие вечные семейные ценности, то они снова ускользнули от него. Пьеру не в чем признаваться. Он не тосковал по ним. Но Жан — Жан пускай говорит. — Раньше я, наверное, злился, — продолжает тот. — Потому что ты оставил нас, а мама и Жанна всё равно по тебе скучали. Потому что я не мог справиться с твоей ролью, стать для них тем, чем был ты. Потому что ты вечно меня обходил, и я ничего не смог с этим сделать. Как же, если сан — так уж епископский, если оставлять кафедру — так уж ради королевского двора. Вернуться в Реймс — только ради коронации дофина. Как с этим вообще можно тягаться? И нужно ли? Я знал ответ только на второй вопрос, но он оказался бесполезен без первого. — Если тебя это успокоит, я собираюсь оставить Церковь, — осторожно говорит Пьер. Жан смотрит на него и вдруг смеётся. В смехе этом нет горечи. — Ради английского маршала? — уточняет он. — Я так и подумал. Ты по мелочам вообще размениваться не умеешь. Пьер фыркает, а потом тоже смеётся. Потому что Жан, конечно, прав. Вот так: королевские дворы всего мира, министерства и посольства могут дивиться твоим поступкам, а твой младший брат, оказывается, давно тебя разгадал. Жан и Жанна — оба смотрят на него удивлённо, а потом сестра прикрывает рот ладонью, сводит брови (так знакомо, сколько раз он видел это в зеркалах, сколько раз Джон Тэлбот тянулся пальцами…) и решительно говорит: — Мне нравится твой маршал. — И поясняет: — Я не помню, чтобы ты смеялся. Совсем не помню, — в глазах её столько несказанных слов, но говорит она — об этом. Пьер только теперь замечает, как же сильно она повзрослела. — Я тоже, — осторожно соглашается Жан и пожимает плечами: — Хотя прошло столько лет… Вот тебе и идеальный старший брат. Они смеются втроём, может статься, впервые в жизни, пока их не прерывает шум в доме. Что-то падает, встревоженно повышает голос мать… Пьер, как положено старшему, заходит первым. У дивана, опираясь на подлокотник, стоит Джон. Николя сидит на полу у тумбы, с которой сшиблен на пол старый стационарный телефон, матушкина реликвия. Лица у обоих залиты кровью. Пьер устало трёт переносицу. Мать, разумеется, не выглядит напуганной — скорее возмущённой. Спасибо, что не тянется за винтовкой. — Аптечка там же, где раньше? — уточняет у неё Пьер и идёт в ванную. Он берёт вату и перекись и выходит, пропуская Жанну с Николя и позволяя им занять более выгодное место. Жан приносит с кухни лёд. — Ты злишься? — хрипловато спрашивает Джон, усаженный на диван. Морщится, когда Пьер прикладывает смоченную перекисью вату. — Как слуга Божий, полагающий, что проблемы не решаются насилием, — да, — задумчиво произносит Пьер, аккуратно стирая кровь. — Не запрокидывай голову. Как человек, который любит тебя и хорошо знает, — я не могу не заметить, как мало пострадал Николя, из чего делаю вывод, что ты очень старался сдержаться. Так что в конечном счёте — нет, я не злюсь. Жан издаёт неодобрительный звук, зато Джон смотрит с обожанием, ловит Пьера за руку и целует в середину ладони. — Обо мне он может говорить, что угодно, — шепчет Тэлбот. — Но о тебе… Пьер прикладывает палец к его губам и забирает у Жана лёд. Не хочу ничего знать об этом. — Я впечатлён, что ему удалось ударить тебя в ответ, — говорит он. Хотя Николя ведь тоже солдат, не стоит недооценивать его… Но у Тэлбота больно хитрое выражение лица. — Я подумал, что стоит позволить ему это сделать, — признаётся маршал. — Иначе вышла бы полноценная драка. А так он ударил и успокоился. Пьер Кошон тяжело вздыхает. А вот матушка издаёт очень довольный смешок и тянется, чтобы похлопать Тэлбота по плечу. Пожалуй, стоит договориться с Жанной о легенде для племянников. Ночью Пьер так близко придвигается к краю узкой кровати, чтобы переплести пальцы с пальцами Джона, что чуть не падает на пол. Утром Джон всё-таки стаскивает его туда, прижимается губами к виску, влажно целует за ухом, спускается к горлу, и Пьер заспанно думает: может, ну её, эту кровать. В благословенном тёмном небе над Реймсом не разрывается ни одного фейерверка. Пьер устраивается головой у Джона на плече, утыкается носом в шею и планирует уснуть снова. За дверью с топотом проносятся Жюль и Луиза. Пьер жалобно стонет. Джон хмыкает и шепчет ему в макушку: — Кажется, мне придётся охранять твой сон совсем не от тараканов. На Рождество они, конечно же, идут в церковь. Это не Реймсский собор, нет, но едва ли базилика Святого Ремигия чем-то хуже. Шаги — стежки, сшивающие пространство воедино, сливающие два города в один, шпили соборов — иглы, влекущие их за собой. Стягивая воздух в узелки, падает редкий крупный снег. «Gloria Dei, et Filii, et Spiritus Sanctis, — одними губами повторяет Пьер Кошон. Слова звучат в нём вместо сердечного стука. Он наощупь сжимает руку Джона Тэлбота. — Saecula, saeculorum».