Сен-Пьер-де-Мини

Второе из кладбищ Шрусбери расположено дальше от Северна, но, впрочем, ничуть не менее живописно. Мёртвое сухое дерево встречает их за углом ограды. Безотрадным символом смертности. …Но у самого входа, направо от безымянной капеллы, клонятся через покрытую мхом и вьюнками стену вечнозелёные рододендроны, а за ними распластываются живые ветви ив, тянутся к небу ели… — Его построили для погибших во время войны, — говорит Джон. Голос звучит сдавленно, словно каждое слово даётся ему с трудом. И спина у Джона чересчур, по-военному, прямая, он всеми силами держит себя в тисках. Пьер не перебивает, только аккуратно перехватывает его руку, сплетая пальцы. Тэлбот тут же стискивает их почти до боли. Они долгим кругом минуют старое кладбище, стена, к которой оно примыкает, выходит на Лонгден-роуд, оттуда слышен шум проезжающих машин, но дальше, Пьер может себе представить, их окружит сплошная тишина, густая и плотная, как утренние туманы. За спиной вздымается шпиль капеллы. Несмотря ни на что, Пьер Кошон чувствует к ней странную нежность: словно все святые отвернули лики от тех, кто сделался вольным или невольным участником этой долгой войны, и только безымянная капелла осталась тревожащей душу надеждой. Они идут медленно, замирая ненадолго на каждом пересечении дорожек. Пьер не торопит, хотя уверен: Джон прекрасно помнит, куда идти, пусть даже и не был здесь много лет. Но теперь, в более новой части, он начинает называть имена и звания, то и дело указывая на одно из надгробий. Это не всегда друзья, иногда просто сослуживцы, соседи, одноклассники или те, кого он узнал по случайности. Но, Пьер знает, разница невелика. На месте каждого из них осталась зияющая пустота. Что-то остановилось и больше никогда не двинется дальше. Вот что мы такое на самом деле. Вставшие, сломанные часы. Прах, оставляющий пустоту за собой. Но от этого, Джон Тэлбот, жизнь наша вовсе не становится пустой. — Я мог бы лежать здесь, — сипло говорит Джон. — Но не лежишь, — мягко напоминает Пьер, и Джон через силу кивает. Каждый шаг даётся ему тяжелее предыдущего, а когда они доходят до места, он и вовсе не говорит ничего, только сминает в ладонях берет. Пьер сам читает имена на двух зеленоватых плитах. Они не выглядят забытыми, но не более того. Джон отводит взгляд. Мне, mon cher, не пристало такое говорить — но мёртвым всё равно. Земные блага им более ни к чему, и — они знают, что ты помнишь их, Джон Тэлбот. Они это знают. Пьер опускается перед могилами на колени, прямо в пожухлую, побитую утренним холодом траву. — Мама не должна была здесь лежать. — Голос Джона кажется чужим и незнакомым. — Она ведь покончила с собой… — Она — тоже жертва войны, — отвечает Пьер. Пусть тихая капелла присмотрит за ней. Тэлбот издаёт неясный всхлипывающий звук, но не спорит. Он мнёт и мнёт в пальцах несчастный берет. Он говорит: — Я боялся, Пьер, что если приду сюда — либо буду рыдать навзрыд, либо не почувствую ничего. Но я чувствую, а плакать мне почти не хочется. Я только думаю: хорошо, что отец не дожил. Не то чтобы мы с ним обсуждали, но я же знаю, что он не одобрил бы тебя. — И невесело улыбается: — Ладно бы мужчина, но француз, но католик, но епископ… Целый набор ненавистных ему штампов, а? Я не уверен, что смог бы объяснить ему: я люблю не штампы, я люблю Пьера Кошона. Пьер, покусывая губы, обрывает мелкие сорняки по краю плиты, прежде чем ответить: — Если бы, Джон Тэлбот, нас всех создавал исключительно Господь, мы бы несомненно были совершенны и в суждениях своих, и в принятии. Но нас, по несчастью, творит ещё и мир, в котором мы живём, и другие люди. Мы все — искажённые зеркала своего времени. Всё, что мы можем: помнить об этом. Любить. Да ещё прощать — других и самих себя. Но, думает Пьер Кошон, пристально и холодно разглядывая надгробие этого незнакомого ему человека, не всегда и не всех, ибо мы несовершенны. Джон страшно долго молчит, но нервически двигающиеся пальцы замирают, а после он протягивает руку, и Пьер, опершись на неё, поднимается с земли. — Если ты захочешь, я помогу тебе ухаживать за могилами, — говорит Пьер. И за домом — если однажды, любовь моя, ты захочешь туда вернуться. — Отцу бы это зверски не понравилось, — хмыкает Тэлбот, надевая берет и становясь чуть больше похож на себя самого. — Полагаю, ему бы не понравилось крайне многое из того, что мы делаем, — чопорно отмечает Пьер, отряхивая пальто. — Так ты хочешь? — Да, — шепчет Джон и привлекает его к себе, пряча от холодного ветра. — Конечно же я хочу.

***

Рука Джона медленно, делано незаметно скользит от лодыжки Пьера, подушечки пальцев, до сих пор шершавые, касаются кожи — Пьер, не отрываясь от телефона, сурово сводит брови и несильно шлёпает Тэлбота по руке. — Как вы жестоки, Ваше Преосвященство, — вздыхает тот и тут же с неподдельным интересом спрашивает: — Что ты делаешь? — Читаю, как правильно связывать руки, чтобы ничего не пережать, — ворчит Пьер, машинально заправляя за ухо прядь волос и нервно покусывая губы. Тэлбот разглядывает его несколько секунд, а потом смеётся в голос, так что Пьер, сидящий у него на бёдрах, чуть не съезжает на кровать. — Ты невероятен, святой Пьер, — выдыхает он, отсмеявшись. Пьер Кошон морщит нос: не самое время для святотатств, мессир. — Будешь меня отвлекать, никогда не дочитаю, — строго напоминает он. Джон покорно замолкает, но его, конечно, не хватает надолго. Уже через пару минут он начинает новую игру: нежно поглаживает ногу Пьера Кошона, но отдёргивает руку до того, как тот возмутится. Пьер непроницаемо смотрит на него поверх экрана: — Напомните, мессир маршал, когда это я разрешил вам двигаться? Тэлбот ошарашенно моргает и, вытянув руки вдоль тела, пожирает его взглядом. Пьер дочитывает статью с рекомендациями и аккуратно поглаживает Джона по запястьям, прежде чем завести его руки над головой и обхватить первой верёвочной петлёй. Он отвлекается один раз, чтобы ещё раз свериться с инструкцией — Тэлбот смеётся — и невозмутимо затянуть петлю туже — Тэлбот давится смехом и тяжело сглатывает. — Вот так? — шепчет Пьер, склоняясь к самым губам. Его волосы завесой скрывают их от мира. Пора бы уже завести на тумбочке заколку. — Да, — сипло отвечает Джон. Пьер, отстранившись, вскидывает бровь, и Джон исправляется: — Да, Ваше Преосвященство. Кто бы говорил о святотатстве. До чего он докатился. Пьер Кошон не даёт себе остановиться на этой мысли. Он довольно кивает, а потом медленно, словно бы задумчиво, ведёт пальцем от горла Джона до самого низа живота, задевая кожу едва ли кончиком ногтя, так что Джон ёжится. Тебе же нравится вертеть им как захочется, правда? Нравится, каким ручным становится этот зверь рядом с тобой? Если бы Джон Тэлбот не был так до умопомрачения влюблён в него, он бы, вероятно, оценил всю комичность ситуации. Границы тактильности раздвинулись для Пьера, но инициатива даётся ему тяжело, как будто собственные действия не соотносятся с ощущениями. Ему сложно представить, как его прикосновения могут быть приятны Джону, и разом страшно показаться чёрствым. Можно было бы пойти простым путём, повторив тот раз, когда Джону приснился очередной кошмар… Но они здесь ради познания, разве нет? А этот плод запретен, но сладок. Так что Пьер тянется, перегибаясь через Джона, и нежно скользит губами вдоль вывернутых запястий, проверяя, не потеряли ли руки чувствительность. Едва ощутимая дрожь служит ему ответом. Пьер трётся щекой и виском о ямку у локтя, позволяет Джону прочувствовать и его самодовольную улыбку, и трепет ресниц. А после возвращается на прежнее место, медленно, горло, подбородок, губы — в одном вдохе от пересохших губ Тэлбота. Чтобы ему захотелось удержать. Чтобы он острее прочувствовал, что не может этого сделать. — О, Ваше Преосвященство!.. — стонет маршал. Он, кажется, забывает дышать. И когда Пьер легонько ёрзает на его бёдрах, он чувствует, что Джону определённо очень нравится происходящее. Поцелуи и укусы в шею входят скорее в список предпочтений самого Пьера, но там следы заметнее всего, а ещё хорошо слышно, как чужое сердце заходится стуком. И, конечно, можно подняться губами до уха, зацепить серёжки, потянуть их… А ладонь тем временем мягко ложится на живот, успокаивающе поглаживает вдоль границ шрамов: тч-ч-ч, любовь моя, ты же знаешь, я не причиню вреда, я здесь ради твоего удовольствия, щекотно задеть самыми подушечками, и тут же — погладить всей ладонью. Прежде, чем ты успеешь очнуться — влажно припасть губами к тому самому шраму у пупка. Едва задевая подбородком, спуститься ниже, прихватить тонкую кожу. Невозможно, невыносимо признаться, как его самого будоражит власть. Когда Пьер, приспустив с него трусы, легонько дует, Джон стонет громко, несдержанно, и тогда Кошон накрывает ладонью его горло, сжимает, заставляя захлебнуться звуком. Он смотрит на Джона сверху вниз высокомерно, изучающе, и Джон отвечает затуманенным обожающим взглядом. Тогда, только тогда Пьер Кошон позволяет себе опуститься на него, покусывая губы, и запрокидывает голову. После, едва он развязывает верёвку, Тэлбот тянется прижать его к себе, но Кошон сурово хмурится: — Я разрешал вам двигаться? — Нет, Ваше Преосвященство, — машинально отвечает Джон, солдатское послушание въелось в подкорку. Пьер удовлетворённо кивает и долго, осторожно массирует и разминает запястья. Уютно склонённую к плечу голову Тэлбот верно трактует как разрешение и в немой благодарности целует мелко и часто в висок. Я люблю тебя. Как же сильно я тебя люблю.