Сен-Пьер-де-Мини

Пьер Кошон разглядывает свои руки: соединённые аккуратным домиком пальцы, на правой руке — епископский перстень, знак венчания с приходом, на левой — подарок Джона Тэлбота. Две чаши весов. Пьер в упор смотрит на них, хмуро сводя брови. Согретые контактом с кожей ободки металла почти не ощутимы на коже. В камнях тонет, отражается свет. — Тебя это волнует? — уточняет Джон. — Нет, — машинально отвечает Пьер и тут же прикусывает губу. Уж кому, а Джону можно было бы и не врать. И запоздало понимает: он не соврал. Случившееся должно сводить его с ума, но отчего-то едва ли задевает. Вероятно, оттого, что принятые решения остаются неизменными. И в конце концов: люди распяли Иисуса, чего ты ждал от них, принятия, чуткости? Посмотрел бы на себя. Чаши весов замирают, приходя в равновесие. — Мне пришло письмо, — задумчиво говорит он вслух. — С предложением дать интервью, выступить с опровержением… Я отказал. Тэлбот понимающе кивает. Ни к чему тратить силы на тех, кто желает нажиться за твой счёт: не столь важно, идёт речь о деньгах, внимании… …или о вере. Как известно, между истиной и правдой — нескончаемая война. Примерно то же самое Пьер сообщил сегодня нервно заламывающему пальцы атташе. Но просиял тот в ответ так, словно получил похвалу. — Если заявятся сюда — спущу на них собак, — улыбка у Тэлбота кровожадная и мечтательная. Как будто он почти хочет, чтобы назойливые журналисты дежурили у них под забором. Пьер склоняет голову к плечу и мурлычет: — Ни в чём себя не ограничивай, mon cher. Они разговаривают, свившись в один тесный клубок, сидя в постели. Эта близость почти на грани клаустрофобии сегодня, на удивление, полна покоя. Пьеру больше по душе пространство, но — пространство имеет дурное свойство вмещать иных людей. Такого ему на сегодня хватило. Это не похоже на грязь, скорее на вторжение, следы которого ему хочется теперь устранить. — Но если серьёзно — это далеко не худшее, что обо мне писали, — говорит Джон. Пьер фыркает: о, он читал! — Меня смущает не столько характер информации, сколько тот факт, что от меня ждут реакции, — ворчит он. Тэлбот вопросительно хмыкает, и Пьер устраивается удобнее, прислонившись спиной к его груди. — Открытое пространство интерпретаций, — поясняет он. — Политическая точка зрения отлична от церковной. А ещё, mon cher, существует активизм… к которому у меня, признаться, не лежит душа. Эгоизм — не лучшее качество для слуги Божьего, но Пьер Кошон, настроившись на меланхолический лад, вспоминает историю Церкви. Она полна речами о высшем счастье и — страданием. В том нет противоречия: чего стоят земная жизнь и мученическая смерть против обещанного рая? …но де Ре как-то пошутил, иронично поигрывая висящим поверх рубашки крестом, мол, вряд ли Иисус оценил бы принятый его последователями символ. …но никогда Пьер не был так счастлив, как поправ все свои обеты, и мысли об аде, о грехе более не страшат его. Вера есть противоположность сомнения. А он последний год только и делает, что сомневается. Это как будто… как будто он был изгнан из Эдемского сада, но мир снаружи не раздавил его своей тяжестью, а принял на место — словно недостающий фрагмент. Позволил врасти в себя. Может быть, рассеянно думает Пьер, человеку в силу собственных несовершенств не дано не только достичь или познать идеал, но и по-настоящему полюбить его. Мы, грешные, обречены питать нежность к изъянам. Джон Тэлбот мягко поглаживает его костяшками пальцев по виску. Пьер прослеживает это движение уголком глаза. В свете горящих свечей, слабого отблеска солдатских осенних костров, кожа кажется золотистой и будто сама светится изнутри. Сетка линий, трещинок и мозолей, складки и изгибы — причудливые островки и протоки теней. Прижимаясь щекой к этой ладони, сотканной будто из железа и света, Кошон вспоминает собственное рукоположение и безграничный восторг, охвативший его в тот момент. То, что было отдано ему тогда, останется с ним до конца жизни. Право на таинство — хрупкая, но неотъемлемая частица его оледеневшей и оттаявшей души. Пронизавшая его игла. Вера есть безграничное доверие к Господу. До недавнего времени Пьеру Кошону не доводилось доверять никому, кроме себя самого, но теперь… Так знать бы: теряет он веру или, напротив, обретает её? — Я сохранил фото из статьи, — вдруг со смехом признаётся Джон. — Хорошо вышло. В голосе его так и сквозит самодовольство. «За что, — думает Пьер Кошон, прикрывая глаза, — я тебя и люблю». Потому что это так по-человечески.

***

«Посмотрите-ка, Его Преосвященство застали за разговором с живым настоящим человеком. Какой позор!» — пишет де Ре. Пьер, едва разлепивший глаза, недовольно мычит, проскальзывая сообщение глазами. В экран тут же заинтересованно суётся собачий нос. Пьер рассеянно щекочет его пальцами. Нос громко фыркает и исчезает. Пьер утыкается лицом в подушку, так его и находит Джон Тэлбот. Шевалье де Ре, конечно, хорошо смеяться. А для Пьера это значит, что новости добрались до Франции — и было бы странно, не случись этого. Но приятного всё равно мало. Устроив голову у Джона на коленях, Пьер мрачно смотрит в телефон, раз за разом перечитывая сообщение. Надо сформулировать ответ, то ли спросить, то ли послать, но мысли разбегаются, и Пьер только прижимается лбом к ладони Джона, когда тот привычно тянется разгладить морщинку между бровей. Одному Господу известно, что за благодать сошла сегодня на шевалье, но он милостиво дописывает: «Официального ответа от двора и куколки им не добиться, Изабо не позволит. Если отстранить тебя, придётся искать на должность кого-нибудь другого. А найти достаточно компетентного человека, готового с нуля разгребать этот кошмар, — та ещё головная боль. Спроси кто меня, я бы ответил, что твоя личная заинтересованность просто спасение для международных отношений, а с твоим саном и обетами пусть разбирается Церковь, это не наше дело». — Пьер очень надеется, что никому не придёт в голову спрашивать его. «Но, — предупреждает Жиль через пару минут, — на твоём месте я бы ждал неприятностей от нашего министерства». Ну, это и так понятно. Этим людям он никогда и не нравился. Кошон сдавленно рычит, пока пальцы Джона методично разбирают спутавшиеся за ночь волосы, вдыхает, выдыхает и обещает Жилю выслать инструкции. То, что Изабелла не даст сыну наговорить глупостей, — прекрасно. Но мы, к сожалению или к счастью, живём в век гласности и худо-бедно развивающегося института репутации, так что ответ французскому двору дать придётся. На рабочей почте всё чинно и привычно, он дотошно распределяет входящие по папкам, просматривая их. Тон писем ощущается несколько иным — развитую чувствительность к интонации не обманешь. Впрочем, в любой иной момент Пьер бы подумал, что это не к месту проснулась неизбывная паранойя. Губы почти против воли кривит злая улыбка. А в голове всплывает поездка в Париж и строительная пыль, засыпавшая столицу. Сразу — белые скалы Дувра, мутная от взвеси прибрежная вода, столпы солнечного света, прорвавшие тучи. Никому, ни охотникам за скандалами, ни работникам министерств и посольств, ни даже Жилю, хотя уж он-то понимает побольше прочих, не представить себе, сколько они с Джоном говорят. Ни с кем другим Пьер Кошон не говорил столько, не вытаскивал наружу то, что отравляло его годами. Кто другой сказал бы — да что ты знаешь о войне, епископ Бове? Что тут ответишь. Как расскажешь о приходе, с кафедрой которого он был повенчан саном, а после — собственные амбиции или нужды престола направили его в Шинон? Теперь уже не понять, всё сплелось в такой тугой узел. Он и сам не привык задаваться такими вопросами. Но Джону он рассказывает всё, ибо откровенность влечёт откровенность. «Мы — чудовища», — думает Пьер Кошон, устраивая на скрещенных ногах ноутбук и сутуля спину (будет болеть — нестрашно, привычное дело). Но с тобой, mon cher, мне это нравится. Мне, видишь ли, приходится по душе твой звериный оскал. Джон Тэлбот, словно услышав его мысли, ухмыляется, а потом его губы беззвучно складываются в единственное слово. Пьеру не нужно слышать его, чтобы угадать. Ах, мой маршал, какое же страшное святотатство. Как же оно вам к лицу.