Сен-Пьер-де-Мини

После дневной прогулки Пьер сохраняет задумчивость до самого вечера, будто укладывая некоторые вещи в голове. Джон Тэлбот пытается в противовес сохранять бодрость, но косится то и дело с заметной тревогой. Ты всё знаешь обо мне, святой Пьер, говорит его взгляд, но легко ли тебе любить меня — такого? Пьер, потянувшись, целует его в сведённые к переносице брови. Да, мысленно отвечает он, ты удивишься, Джон Тэлбот, насколько мне это легко, насколько просто мне — даже не закрыть глаза на некоторые вещи, нет, — взглянуть на них и не ощутить и секундной дрожи. Когда он наливает себе вечерний чай с молоком, Джон опускается у его ног и кладёт голову на колени. Все незаданные вопросы взирают на Пьера Кошона его глазами. — Мы, Джон Тэлбот, ужасные люди, счастья не заслужившие, — медленно произносит Пьер. — Но Господь — великий алхимик, смешавший в наших лицах натрий и соляную кислоту. Что-то из упрощённых для Карла химических восторгов де Ре отпечаталось в его мозгу намертво. И он, кажется, даже догадывается, кто из них огнеопасный натрий, а кто — едкая кислота. — Мы? — с лёгкой усмешкой интересуется Джон. — Мы, — невозмутимо повторяет Пьер. — Моя работа, Джон, добиваться нужных решений, а не верных и уж всяко не хороших. Разница существенна. И ты же не думаешь, что девица из Домреми стала бы первой, правда? Разве что — первой из обречённых, до кого было дело близким Его Преосвященства. — Так что, если уж Господь решил соединить наши пути, то, видно, для того, чтобы уберечь от нас обоих других, — заключает Пьер. — А то, что мы с тобой при этом влюблены и счастливы, — эффект непреднамеренный, но, бесспорно, впечатляющий. Джон, ничуть не стесняясь, посмеивается над его заключениями в голос, ну да в том и была цель. А замысел Господень, в конечном счёте, непостижим. Пьер гладит щёку и висок Джона тыльной стороной ладони. — Я полагаю глупостью считать, сколько жизней каждый из нас искалечил, — говорит он. — А считать, сколько каждый спас, подписав мирный договор, — лицемерием, уж с моей стороны так точно. Так что давай не станем, mon cher. Джон, отсмеявшийся, согласно кивает и долго, нежно прижимается губами к его запястью, будто говоря: я ужасный человек, любовь моя, тут ты прав, но тебя — тебя я никогда не посмею коснуться против твоей воли. — Ты делаешь меня лучше, святой Пьер, — говорит он вслух, прижимаясь лицом к ладоням святейшего Кошона. — А ты, Джон Тэлбот, делаешь лучше меня, — со вздохом признаёт Пьер. Удивительно ли, что поцелуй их на вкус смутно отдаёт солью.

***

— В этом даже есть некоторая ирония, — успокоительно замечает Пьер, поглаживая Джона по груди. Тэлбот глубоко вздыхает с призвуком глохнущего в груди рычания, демонстрируя, что он обо всём этом думает. Но руку Кошона накрывает своей: не убирай. Ну, положим, иронический подход в этот раз и самого-то Пьера не больно утешает. — Всего неделя, — пробует он ещё раз, но и это работает плохо. Всего неделя, целая неделя порознь, потому что Джона отправляют не во Францию, но почти, в Кале, на смотр войск, частично отбывающих обратно в Англию, частично остающихся у совсем свежей границы. А Пьер, как назло, не может оставить посольство без присмотра на целую неделю. — Всего неделя, — стиснув зубы, повторяет Джон. По тону понятно, что лучше бы и правда уложиться в неделю, иначе маршал бросит все дела и сбежит обратно в Лондон, наплевав на все смотры, границы и приказы. Пьер вздыхает и возвращается к мерным ласкающим движениям, забравшись ладонью под чужую футболку. Последние часы перед отъездом, когда все вещи уже собраны, а нервы взвинчены до предела, они проводят на диване, свившись таким тесным клубком, словно пытаясь отпечататься друг в друге. — Будут проблемы с собаками, звони Вик, — хмуро напоминает Тэлбот — его Джон, снова обращающийся маршалом Тэлботом. Пьер кивает, хотя ну какие у него могут быть проблемы, и тянется поцеловать напоследок в щёку. До работы, куда придётся добираться на такси, ещё полно времени, но Пьер не спит, он считает часы: два до Дувра, полтора — паром до Кале, сколько там — этого Пьер не знает. Стоит признать, даже не будь он занят в посольстве, едва ли Тэлботу позволили бы взять его с собой. Джон шлёт фотографии белых скал, остающихся за бортом, и это несколько примиряет Пьера с действительностью. …Ровно настолько, чтобы не срываться на коллег, но уж сосредоточиться на делах — это превыше его сил. Пьер ловит себя на том, что вот уже десять минут смотрит в экран, не понимая смысла написанного, моргает и трёт переносицу — жест, явно подхваченный от Тэлбота. Что это, Джон, со мной?.. Он привычно жестоко ругает себя за невнимательность и возвращается к работе. Французы, встретившие его с утра смущёнными улыбками, теперь ходят вокруг на цыпочках, собиравшийся что-то сказать злосчастный атташе со стуком закрывает рот, напуганный убийственным взглядом. Слава трудоголизму — он позволяет святейшему Кошону не проверять нервно телефон каждые пять минут. И слава собакам — они не позволяют святейшему Кошону окончательно в работе завязнуть. Сколько бы ни было дел — изволь вернуться домой. Пьер возвращается. Ему думалось, без Джона их дом, общий дом, будет пуст, так ему это представлялось, но топот лап, но шесть влажных носов и языков, стремящихся поцеловать его первыми, — всё это заполняет гулкую пустоту. А ещё, думает Пьер, здесь есть я. И я буду здесь, когда ты вернёшься. С джезвами у него никогда особо не складывалось, то передержал, то снял слишком рано, так что Пьер достаёт давно примеченный в дальнем углу буфета кемекс. Подумав, он фотографирует кружку кофе, свой ужин и собак и отправляет Джону. Смотри, мол, мы не умираем от голода без тебя. Джон отвечает мгновенно: «А своё фото пришлёшь?» «Даже знать не хочу, зачем тебе», — отвечает Пьер, но, конечно, фотографируется. Джон шлёт подмигивающий смайлик, и Пьер не может сдержать улыбку. Он отправляет ещё одно фото позже, уже лёжа в кровати, зная, что Джон заметит свою подушку под ореолом расправленными волосами. «Как раз вовремя», — многозначительно отвечает Джон. Пьер фыркает от смеха и ничего не спрашивает, только пишет: «Спокойной ночи». Ответ приходит тут же: «Спокойной ночи, святой Пьер». Но спокойствие ему явно не грозит. Пьер кутается в одеяло, да и собаки жмутся тёплыми боками со всех сторон, даже окно можно не закрывать, что уж, не замёрзнет. Но без Джона это совсем не то, и Кошон вертится, не в силах найти удобную позу, пока все собаки, кроме верной Мэри, с недовольным ворчанием не перебираются на лежанку. Ну вот, думает Пьер, ты даже собакам мешаешь спать. Раньше он бы, наверное, встал, плюнув на бессонницу, и занялся хоть чем-нибудь. Но жизнь с Джоном Тэлботом многому его научила, в том числе — быть мягче к самому себе. А плохой отдых лучше, чем вовсе никакого. Так что Пьер остаётся в кровати и закрывает глаза. Засыпает он, вконец измученный, только под утро. С Джоном они списываются вечером: встаёт тот явно раньше Пьера, а потом дела поглощают обоих. «Ты мне снился», — пишет Тэлбот. А после расписывает сон в таких красках и подробностях, что у Пьера алеют и щёки, и уши, и шея. «Я знаю, что ты покраснел, — довольно дописывает Джон. — Пришли фото». Отказывать ему нет смысла — да и не хочется. Пьер отправляет сообщение, лежит несколько минут лицом в подушку, а после пытается коснуться себя — так, как коснулся бы Джон. Но это, конечно, совсем не то. Раздосадованный, он заворачивается в одеяло, словно в кокон, и обхватывает себя руками. Но мечущиеся мысли так просто не удержать. Написать бы Джону в отместку, что он тоже снился ему, но в черноте пары часов сна Пьер не видит ничего, а придумывать у него не хватает сил на фоне перманентной усталости. Так что он ограничивается фотографиями — желательно, не на ярком свету, чтобы Джон не увидел синяки под глазами. Один раз даже надевает облачение. После этого сообщения Тэлбот молчит целых десять минут, словно потерял не только дар речи, но и способность попадать по кнопкам. Кошон тщеславно усмехается. К концу недели, Пьер готов поспорить, количество его фотографий в телефоне Тэлбота почти может сравняться с количеством собачьих фото. Ночью с пятницы на субботу, перед возвращением Джона, Пьер решает: ну его. Спать в одиночестве он категорически разучился, под одеялом жарко, без него холодно, шея и руки затекают, а простыня неприятно грубо касается кожи. Так что он готовит себе кружку кофе, не разбавляя сливками и на каплю, надевает куртку Джона, так восхитительно не отстирывающуюся от запаха его сигарет, и выбирается на крыльцо. На улице холодно, но уж сюда собаки следуют за ним и, зевая, устраиваются у ног. Я посижу немного, обещает себе Пьер, а замёрзну — вернусь в дом. Можно же дождаться Джона и на диване, верно?.. Он засыпает, прислонившись к перилам и так и не сделав ни глотка остывшего кофе.

***

— Я дома, — шепчет Джон, склонившись к самому его уху. Пьер довольно мычит сквозь остатки сна и обнимает его за шею. Тэлбот смеётся, притягивая его к себе, и тут же чертыхается. Пьер приоткрывает глаза. Кружка покачивается на боку у ступенек, кофе стекает на землю. — Надо убрать, — бормочет Пьер. — Всё потом, — шепчет Джон, поднимает его наконец на руки и целует. В дом они заходят так же, как и в тот, самый первый раз. Пьер ждёт, что его сейчас усадят на диван, но Джон, не разуваясь даже, идёт наверх. — Твоя сумка, — припоминает Пьер, но Джон трясёт головой. Всё потом — не повторяет он. Я так соскучился, любовь моя. Но, уложив зевающего Пьера на кровать — спасибо, что уже без куртки, — и глядя, как тот машинально сворачивается клубком, он хмыкает: — Кажется, планы меняются, — и нежно гладит Кошона по щеке, загрубевшими подушечками пальцев задевает дрожащие ресницы, всё ещё смыкающиеся веки. — Совсем нет, — мурлычет разомлевший Пьер. — Иди сюда. Раздеваются они медленно, путаясь в руках и ногах, то и дело прерываясь на поцелуи. Джон покрывает нежными касаниями губ каждый сантиметр обнажающейся кожи, и Пьер изгибается под ним и нетерпеливо мотает головой, но не смеет ни звуком поторопить. Только вжимает в себя — сильнее, сильнее, сильнее… А потом жалобно стонет, царапая плечи Джона, и выдыхает едва слышно: — Медленнее, Джон, прошу… — Прости, любовь моя, — сбивчиво шепчет Тэлбот ему в висок, ноги и руки у него подрагивают от напряжения, и Пьер успокаивающе оглаживает его плечи, прежде чем крепко обвить шею обеими руками. Это похоже на самую первую их ночь, но тогда Джон был просто аккуратен, а сейчас он чутко, благоговейно отзывается на любую дрожь, на каждый вздох, он, кажется, знает тело Пьера лучше, чем сам Пьер. Пьеру бы хотелось назвать Джона по имени — зная, как тому это нравится, — но он больше не в состоянии контролировать звуки, срывающиеся с губ. Может, даже лучше, что последние стоны Тэлбот заглушает, грубовато целуя его и прикусывая губы. Это так оглушительно — Пьеру кажется, что у него сейчас разорвётся сердце. Некоторое время, бесконечно долго и немыслимо недостаточно, они просто лежат, наслаждаясь присутствием друг друга. Потом Пьер вздыхает разом утомлённо и довольно и интересуется: — И сколько соблазнений на вашем счету за эту неделю, мой маршал? Джон делано стыдливо накрывает лицо беретом: — Ни одного, Ваше Преосвященство. — Стыд и позор, — резюмирует Пьер. Джон фыркает и коротко кусает его в шею, оставляя бледнеющий след: — Зато, хоть я всего пара часов как вернулся в Англию, на моём счету уже один соблазнённый епископ. Пьер изображает задумчивость, прежде чем вынести вердикт: — Хорошие результаты, — особенно с точки зрения означенного епископа. Они смеются, а после Пьер локтем пихает Тэлбота к краю кровати. — Забери сумку и кружку, — велит он. — И впусти собак. — Как вы жестоки, Ваше Преосвященство, — смеётся Джон, бережно убирая с его лба и щеки налипшие волосы. Но уходит, не смея роптать. А Пьер — Пьер наконец спокойно засыпает, абсолютно уверенный, что Джон вернётся к нему.