Сен-Пьер-де-Мини

— Смог бы ты влюбиться в меня, если бы меня изуродовало на войне? — Интересно, сколько времени он ходит со всеми этими мыслями, прежде чем озвучить их. Пьер Кошон с выражением бесконечного терпения прикрывает глаза. Ему грезятся подвалы инквизиции — ибо это, очевидно, единственный способ заставить Джона Тэлбота разом высказать всё, что его гнетёт. — Во-первых, — говорит Кошон вслух, потому что уж страдать под пытками, так вдвоём, — не мне судить о красоте. — Джон смотрит на него с искренним сомнением, но Пьер знает, о чём говорит. То, что я нравлюсь тебе, mon cher, не имеет никакого отношения к объективным фактам. При французском дворе первенство удерживали де Ре и Дюнуа, тут уж дело вкуса. — Во-вторых, я влюбился в тебя, — он делает паузу, давая Тэлботу лишнюю возможность насладиться звучанием этих слов, — вообще не потому. Так что мой ответ, безусловно, да. Красив ли ты, Джон Тэлбот? Ты спрашиваешь не у того. Ты красив, потому что в каждом твоём движении — грация хищного зверя, потому что твоё тело подвластно тебе от начала и до конца, потому что ты весь — движение, и желание, и жизнь. Мне никогда не нравились человеческие тела, рыхлые, мягкие, неловкие. Я с большим удовольствием любовался холодными статуями. Но ты не представляешь, Джон Тэлбот, сколь многое в моей жизни ты изменил. Он знает, о чём Джон спросит дальше. И вопроса дожидаться не собирается. — Ты ухаживал за мной, — произносит он, и, надо же, щёки всё ещё пощипывает от этих слов. — Никто, знаешь ли, не пытался. Ты был первым, кому хватило… — Храбрости? — подсказывает Джон. Пьер смотрит прямо ему в глаза и саркастично подтверждает: — Да. Храбрости. Они не говорили об этом раньше, но теперь, наверное, время пришло. Пьер вздыхает и перекидывает ноги через колени Джона, чтобы проще было перебороть трусливое желание сбежать. Тэлбот машинально поглаживает его ногу от лодыжки до колена. Пьер ёжится. — Мне понравилось ходить с тобой от кофейни до кофейни, понравилось рассказывать тебе о городе. Это… увлекло меня. Сильнее, чем я ожидал. Стало чем-то большим, чем просто убийство времени. Мне было… Мне было хорошо. И я испугался. — И сбежал от меня, — хрипловато говорит Тэлбот. Пьер кивает. Джон давно заслужил это объяснение. — Сбежал от тебя, — эхом повторяет он. — Не смог допустить, чтобы меня оставили снова, и попытался разорвать всё первым. Хорошо, mon cher, что у меня не получилось. Что ты походя перевернул всё с ног на голову. Иногда, думает Пьер Кошон, мне кажется, что война слишком мало зацепила меня. Я ведь ни разу не был на поле боя. Приезжал в лагеря вместе с Карлом, но разве же юного дофина кто-то подверг бы настоящей опасности? Иногда мне казалось, что всё это нереально, не на самом деле. В этом истинная жестокость нашего века, оттого в нём не родится Бенедикт, или Франциск, или Фома. Мы все так близко, на расстоянии одного сообщения, но мир вытянулся, и пространства преумножились. Моя страна девяносто шесть лет была объята войной, а я мог отвернуться и не думать об этом. Чем дальше, тем страшней, потому что худшее, что ты можешь сделать, оказавшись в кошмаре, — привыкнуть к нему. Бове, где находился его приход, война проглотила, но он, застрявший в Шиноне, едва ли запомнил укол боли, подаренный этой новостью. Париж? Но и он остался в памяти смутными образами, а грезящий столицей Карл и вовсе там не бывал. Как можно служить утешением в том, чего ты никогда не проживал? Сколько умирающих, искалеченных, раненых бессильно плакало перед ним, а он говорил, смыкал им веки, цитировал Святое Писание — но сердце его оставалось немо. Сколько вдов и сирот молило о помощи в горе, и крик осколками стекла выходил из их лёгких и бился о каменные плиты Сен-Дени. Отчего же, Джон Тэлбот, руки мои не изрезаны в кровь? А может, думает он, всё совсем наоборот, и война, которую уже называют Столетней, прошла сквозь меня — и сделалась моей частью. Может, Джон Тэлбот, я-то ещё хуже того, что ты думаешь о себе, раз она не сумела причинить мне боли. Может статься, я её дитя, как иначе объяснить, что ни одна из виденных мною жертв не заставила меня кричать от ужаса, не лишила меня сна. Я как будто был каменным, пока не встретил тебя, Джон, — не живее спящих в Сен-Дени королей. Он чувствует запахи крови и пороха, касаясь губами сухих потрескавшихся губ маршала Тэлбота. Пусть война оставит хотя бы одного из нас. Иногда, думает он, мне снится, что ты мёртв. В этих снах я всегда узнаю тебя сразу, но самое страшное в них не это, Джон Тэлбот. Страшнее всего то, что мне всё равно. Я как будто снова немею, ибо я был нем долгие годы и всё ещё только учусь говорить на языке живых. Ты снишься мне мёртвым, Джон Тэлбот, и пусть не я убиваю тебя, но руки мои полны червей из твоих глазниц, и только к ним мне и дозволено приникнуть губами. Потому что в этих снах я едва ли живее, чем ты. Он ничего этого не говорит. Епископам, видите ли, положено слушать чужие исповеди и равно Глас Божий да покрепче смыкать уста. — Испугался того, что тебе стало хорошо. — Пьер Кошон вздрагивает от неожиданности, заслышав чужой голос. Джон смотрит на него — и кто бы ещё умел умерять почти звериную страсть до этой горькой нежности. Пьер замирает, почти сломленный, почти потрясённый. Когда же, mon cher, я привыкну быть услышанным? Он кивает. — Мы два дурака? — непривычно тихо спрашивает Джон, подтягивая его за лодыжку ближе к себе. — Два влюблённых дурака, — соглашается Пьер. И в этом моя надежда.

***

Решение является ему неожиданно, в утреннем полусне — но уж вряд ли свыше. Пьер берётся воплощать его, не выпив утренний кофе, не давая себе времени передумать, потому что ещё немного, и ему попросту не хватит решимости. Для начала он затаскивает маршала Тэлбота в кровать. — Ты чего это? — смеётся Джон, которому он даже побриться не даёт. — Сам на меня бросаешься? — Хороший учитель, — вкрадчиво напоминает Пьер. Голова у него всё ещё слегка мутная со сна, и на малейший свет он щурится, но всё это вовсе не мешает ему уложить Джона спиной на подушку и сесть к нему на колени. У нас много времени, Джон Тэлбот. Я не сбегу от тебя и не исчезну, не растворюсь в лондонском тумане. Но это совсем не значит, что мы не можем всё отпущенное нам время посвятить друг другу. И хватит с нас кошмаров. Поначалу он берёт руку Джона в свою и ведёт по собственной ноге от лодыжки до самого бедра. Тэлбот довольно щурится, беззастенчиво лапая его, сжимая там, где остались побледневшие синяки и следы укусов. Он пытается приподняться, но Пьер ладонью упирается ему в грудь и удерживает на месте. Это перетекает в изматывающе долгие ласки, когда они, переплетясь ногами, поглаживают и целуют друг друга куда придётся. Пьер прикрывает глаза — не от стыда, но чтобы сосредоточиться на чужом дыхании и дрожи. Посмотри, Джон, какие мы с тобой живые, настоящие — и осязаемые. Ленивая расслабленность не до конца проснувшегося тела так сладостно мешается с возбуждением. Он вцепляется ногтями в плечи Тэлбота и медленно опускается на него, не пытаясь сдержать стона. — Я хочу, Джон Тэлбот, — бессвязно шепчет он, — чтобы вот это снилось тебе по ночам. Джон отвечает ему громким прерывистым вздохом — лучшим из возможных обещаний. Руки хаотично шарят по спине, бёдрам, животу. Тридцать пять раз, а может в два или в три раза больше, столько раз ты мог умереть, mon cher. Я не знаю, сколько между нами поцелуев, знаю только, что достаточно мне не будет никогда. Но твоя смерть не случилась, а наши поцелуи, наши прикосновения — реальны. Война кончилась, а мы продолжаемся, мы — не её отголоски. Когда он, едва дыша, скатывается с Джона набок и прижимается влажным от пота виском к его плечу, Тэлбот выглядит ошарашенным. Он рассеянно проводит рукой по отросшим, торчащим во все стороны волосам. Волосы Пьера ореолом — нимбом — расправлены вокруг головы и наверняка лезут Джону в нос. Некоторое время они оба просто лежат, наслаждаясь гулкой пустотой в головах. — Очень… доходчиво, Ваше Преосвященство, — наконец хрипло говорит Джон. — Но вы ведь знаете, что я не несу ответственности за своё подсознание? Так что же, если мои кошмары останутся неподвластны вам? О, Пьер ждал этого вопроса! Один Всевышний знает, чего ему стоит сохранить пресное выражение лица! — В таком случае, мессир маршал, — медленно отвечает он, — полагаю, нам придётся повторить. И не отказывает себе в удовольствии полюбоваться лицом Джона Тэлбота. Судя по тому, как тот тяжело сглатывает и облизывает пересохшие губы, грядущие кошмары ныне вызывают у него определённый энтузиазм.

***

На прощальную экскурсию перед отъездом Величества их всё-таки вытаскивают вдвоём. Пьер, извиняясь, сжимает пальцы Джона: прости, mon cher, я не смог тебя защитить. Но они хотя бы отстаивают собак, потому что несколько часов таскать по городу ни в чём не повинных фоксхаундов — уже чересчур. К тому же Пьер логично предполагает, что прощание с леди Мэри и прочими — ибо первенство в сердце Карла очевидно — не следует откладывать до последнего. Иначе Карл рискует попросту опоздать на самолёт. Маршрут не столь очевиден и скучен, как в прошлый раз, и Высочество явно старается, но Пьеру всё равно с трудом удаётся не зевать. Душными лондонскими ночами — ладно бы жара, но влажность, влажность! — спит он ужасно и предпочитает отсыпаться днём, приткнувшись к бедру Джона и не укрываясь даже тонкой простынёй, но капризы августейших особ сбивают ему весь на последнем кирпичике держащийся режим. Удивительно ли, что в какой-то момент его прорывает? Пока дети выбирают мороженое, Пьер светским тоном начинает рассказывать об архитектурных особенностях ближайшего здания — как будто бы только Джону. Тот склоняет голову к плечу, в глазах у него плещется смех: как пожелаете, мессир епископ, я поддержу вас, что бы вы ни задумали. В любой другой день Кошону было бы за себя стыдно, ибо он берётся методично дополнять любые высказывания принца Генриха: о том, что было здесь до Великого Пожара или позже, изменения в облике улиц, мелочи стилей. В итоге Высочество замолкает, но, кажется, не обиженно, а просто удивлённо, и смотрит на него, приоткрыв рот. Пьера несёт. Иногда, оградившись собственной раздражительностью и, что уж греха таить, высокомерием, он забывает, как на самом деле ему нравится находиться в центре внимания. Как будто без некоторой любви к представлениям можно занять высокий пост на службе у Церкви! Сан епископа предполагает определённый склад ума. И если он начинал говорить, руководствуясь в первую очередь мстительностью и вредностью, то теперь чужие заинтересованные взгляды приносят удовольствие. С удивлением поглядывает даже Джон: где вы только, мессир, этого понабрались? Пьер отвечает ему торжествующей улыбкой: все те очаровательные магазинчики, куда ты, mon cher, затаскивал меня за кофе или сидром, были вообще-то в первую очередь книжными. И во многих из них продавались карты прилежащих кварталов — с любопытными и малоизвестными подробностями. Джон, конечно, не слышит его умозрительного монолога — но ему хватает и улыбки. Так что он ухмыляется в ответ и покупает мессиру епископу бутылку воды для пересохшего горла. Пьер Кошон, естественно, не планировал ничего этого заранее, хотя выглядит всё, наверное, так, будто он готовился специально. Но суть в том, что Пьеру просто очень нравится знать. Не оттого, что знание даёт власть, а потому, что оно доставляет ему удовольствие само по себе. Прочее — лишь приятный бонус. Пьеру до детского восторга нравится наблюдать, как между разрозненными на первый взгляд фактами и событиями протягиваются ниточки связей. Он замолкает, когда сопровождающие начинают выразительно поглядывать на часы. Откашливается и машинально находит руку Джона, чтобы сжать пальцы. Маршал отзывается пожатием и гладит тыльную сторону ладони. — То есть, — уныло спрашивает принц Генрих, — мне можно было всё это не рассказывать? Вы и так знали? — Я не знал, — подаёт голос Карл. Высочество смотрит на него как на единственного друга в стане врагов. — Не хотел отказывать вам в удовольствии, — скромно отвечает Кошон. Судя по тому, как вздрагивают пальцы Джона, тот с трудом удерживается от смеха — и совершенно не жалеет о собственном присутствии. Его Высочество долго молчит, а потом признаётся: — Я бы лучше посидел в телефоне. Джон издаёт такой звук, словно сейчас задохнётся. Уже в аэропорту Карл горячо обнимает Кошона на прощание и просит передать по поцелую в нос каждой из собак. Пьер обещает слать фото. Английское Высочество и французское Величество расстаются замечательными друзьями. А после принц Генрих с преувеличенно серьёзным видом целует Его Преосвященству руку и косится на Тэлбота, мол, маршал, вы ведь ничего не имеете против? Ну вот, думает Пьер, нормальный человеческий ребёнок, в меру очаровательный, в меру несносный. Не о чем и говорить.

***

Вечером они, следуя заветам Его Высочества — и игнорируя жару, — сидят в телефонах, прислонившись друг к другу, и лениво делятся забавными новостями. Пересылая их друг другу, потому что это проще, чем сдвинуться с места или хотя бы повернуться. Да кто бы говорил про поколение планшетов. Джон раздевается до трусов, Пьер остаётся в футболке: прикосновение даже к собственной липкой от пота коже мнится ему немыслимым. Волосы ещё не успели высохнуть после душа, а хочется снова забраться под воду. Джон неожиданно присвистывает, заставляя развалившихся на полу фоксхаундов дёрнуть ушами в едином порыве. Но не более того — слишком жарко, прости, хозяин, как-нибудь в другой раз. — Меня добавил в друзья де Ре, — сообщает Джон. Пьер невыразительно хмыкает и всё-таки поворачивает лежащую у него на плече голову. Ему лень даже взгляд сфокусировать на чужом экране. — Значит, — говорит он, — засчитал сигарету. Несколько минут они сидят молча, пока Пьер не соображает, что тут, наверное, нужны пояснения. — Жиль добавляет в друзья только тех, с кем целовался, — вздыхает он. — А тех, кто ему отказал, оставляет в подписчиках. Судя по очень заинтересованной тишине, Джон Тэлбот лезет проверять оба списка. — И как тебе соседство с Жанной д’Арк? — весело интересуется он. Пьер пихает его локтем под рёбра. Очень смешно. Но — да, в подписчиках у Жиля де Ре они с девицей из Домреми оставлены наедине. — Его Величеству Жиль запрещает добавляться к нему в друзья, — делится Кошон. — Величество этим очень расстроено и силится выяснить причины подобной несправедливости. Но Жиль отказывается говорить. Джон понимающе хмыкает, оценивая величину списка друзей де Ре. «Сигареты, значит, считаются?» — пишет Пьер Жилю. Их диалог забит фотографиями Карла на фоне собак и собак на фоне Карла. «Сделал исключение из уважения к твоим чувствам», — отвечает де Ре.