Сен-Пьер-де-Мини

Во имя Троицы Святой и всех апостолов святых, что же ты творишь с нами, Джон Тэлбот?.. Маршал смотрит на него снизу вверх воспалёнными, безумными глазами, а Кошон не слышит ничего, кроме мучительно громкого колокольного звона в ушах. Ему хочется сбежать — больше, чем когда-либо, больше, чем тогда, в Компьени, когда уже было слишком поздно. А теперь и подавно. Он чувствует, как дрожат руки, когда он торопливо поднимает Джона с колен. — Ты дашь мне подумать? — спрашивает он. Голос предательски срывается. Пьеру стыдно за охвативший его ужас, и он нервно добавляет: — Не думай, что это отказ. Я согласен, мне нужно подумать не над этим, а над деталями и… организацией. Мысленно он уже ругает себя на все лады. Сначала: ну что за дурак, на кой оно тебе нужно, можешь попрощаться с дипломатической карьерой после таких выкрутасов. Потом: что, нельзя было ответить нормально, что он подумает о тебе — а уж что он почувствует, непривычно думать о чужих чувствах, а, святейший Кошон? Но то — о чувствах. А разум его уже выстраивает план. Католическая церковь признаёт право любых пар на любовь и принятие Господа, разумеется, её епископу предпочтительнее отринуть жизнь во грехе, даже если за этим последует отречение от сана и… Удачный ли это будет политический шаг? Королевский брак был бы предпочтительнее, но такие дела быстро не делаются. И всё же — примирение двух стран после без малого века войны, каков символизм, английский маршал и французский епископ!.. Он опускается в покинутое кресло и рассеянно смотрит прямо перед собой. Впервые за долгое время ему отчаянно не хватает чёток в руках. Тогда Пьер Кошон принимается перебирать и поглаживать пальцы маршала Тэлбота — пока это не превращается в ласку и игру. Так было бы правильно. Но ты-то чего хочешь, Пьер Кошон?.. — Мне нужно подумать, — рассеянно повторяет он и сжимает чужие пальцы так, что его собственные костяшки белеют. Это заставляет одуматься, хотя вряд ли он способен причинить маршалу боль. По крайней мере, физически. Позорно, трусливо он пытается сбежать в работу, но даже это не помогает. Он десять раз переписывает одно и то же письмо и только тогда выгадывает удачные формулировки. Обычно это выходит само собой. Джон Тэлбот, видимо, чувствуя его состояние, не отвлекает, только уходит курить чаще обычного да ещё приносит то и дело кофе. Пьер неуклюже целует его в щёку в ответ. К вечеру Джон, видимо, перестаёт выдерживать эту пытку молчанием. — Если ты не хочешь… — начинает он. Пьер обрывает его: — Я хочу, просто… — как же сложно оказывается подобрать слова в самый нужный момент! Он вздыхает и складывает пальцы домиком, глядя в получившееся окно — и только в него. — Вся моя жизнь всегда была расписана по пунктам. Я знал, к чему стремлюсь и как достичь этого. Ты видишь, я уже епископ — потому что я всегда умел работать над поставленными задачами. Я… не умею принимать дары Божии. Может, потому мне их раньше и не доставалось, — он надеется, что невысказанное «до встречи с тобой» читается в его торопливом взгляде. — Всё, что я не могу запланировать и проконтролировать, вызывает у меня, — он подбирает верное слово и решает не смягчать, — панику. Общеизвестна священников косность. Мне нужно время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Составить новый план, представить новую картину жизни. «Потому что со встречи с тобой она обратилась в хаос, но я вовсе не против». Пьеру Кошону — он понимает это со стыдом — страшно. Он боится поднять взгляд и увидеть в глазах Джона разочарование и, того хлеще, боль. Так что он говорит дальше. Что угодно, лишь бы не молчать. — Я никогда ни в кого не влюблялся, Джон. Никогда в жизни. У меня не было ощущения, что, посвящая себя Господу, я что-то теряю. Всё иное казалось мне слабостью, — поэтому он так злился на потерявших голову де Ре и Дюнуа. — Теперь я не знаю, — горло сдавливает от внезапной боли, — как правильно. Предал ли я свою веру, полюбив тебя? Но разве это можно сравнивать? Должен ли я ощущать обет безбрачия как потерю? И если мне недостаточно любви Господней, разве это само по себе не достаточная причина для отречения? Мне никогда не приходилось задавать себе таких вопросов. Я не знаю, как другие люди проживают такое. Вот так. Думал, что не сможет произнести вслух, а теперь слова льются неостановимым потоком. Пьер смотрит на свои руки — домик, сложенный из пальцев, двоится, как гудящий от колокольного звона собор. Двоится и дрожит, готовый распасться под напором. Только когда на губах становится солоно и горячо, он понимает, что плачет. Он растерянно поднимает взгляд на Джона. Тот внимательно слушает его излияния, склонив голову к плечу. Очень по-собачьи. — Я не отвергну тебя, Джон Тэлбот, — измученно улыбается Кошон. — Это уже не в моих силах. Но ты дашь мне время?

***

В субботу он просит Тэлбота отвезти его в Шрусбери: на этот раз они едут вдвоём, без собак. В собор он затаскивает с собой Джона, одному идти неожиданно страшно. Джон кажется смущённым, хотя, по его словам, бывал внутри не раз. Но одно дело — заходить праздно полюбоваться играющим в стёклах витражей неровным светом, а совсем другое — преклонять колени перед алтарём. — Тебе не обязательно, — говорит ему Пьер, но Тэлбот упрям и, кажется, вознамерился разделить с ним все беды и радости уже сейчас. Кошон, честно, не знает, о чём ему говорить, но взгляды витражных ангелов исполнены милости. Им он может рассказать: о том, как потерян и испуган, как всё, во что он верил, обернулось пеплом, а выросло на пепелище вовсе не то, что было посеяно. Спал он неважно, и мысли навязчиво перескакивают на невысказанную даже в шутку мысль о том, как он мог бы просить архангела Михаила за де Ре и Дюнуа. Кончается тем, что его, нервно хихикающего, Тэлбот выводит из собора за руку. — Тебе полегчало или это истерика? — заботливо интересуется он. Однозначного ответа у Кошона нет, так что они пользуются проверенным методом: идут гулять. — Ты не говорил, что этот собор построили по приказу твоего предка, — замечает Кошон. — А я и не знал, — пожимает плечами Тэлбот. — Я — невежественный солдафон. Кошон укоризненно пихает его локтем в бок. Локоть мгновенно перехватывают, и дальше они идут вплотную. Какое-то время кружат около Северна, пока Кошону не надоедает любоваться автомобильными стоянками. — А хочешь, — вдруг спрашивает Джон, — сходим на кладбище? — Хочу, — честно отвечает Пьер. Кладбище — это то, что нужно. Тем более Джон не берётся показывать ему ни могилы родителей, ни, не приведи боже, погибших на войне друзей. Он только закуривает у самого входа и переплетает свои пальцы с пальцами Пьера, а дым, истаивая, поднимается к небесам честнее всяких молитв. Кошон щурится на свет, пробивающийся чёткими косыми полосами сквозь листву. Разительный контраст между тихим кладбищем при церкви Сент-Чад и парком, протянувшимся до самого Северна. Он не успевает закончить эту мысль, когда Тэлбот затаскивает его в неприметный угол, укрытый деревьями. — Никогда не приходилось целоваться на кладбище, святой Пьер? — азартно шепчет ему на ухо Джон. Он отпускает локоть, но зато перехватывает той же рукой запястья, сводя их за спиной. У Кошона подгибаются ноги, и он чуть не оседает Тэлботу в объятья. — Кажется, нет, — удовлетворённо шепчет тот. Если каменным статуям, венчающим надгробия, не по нраву смотреть на них, пусть сомкнут глаза. Пьеру Кошону сей волнующий опыт приходится по душе. «Нужно будет повторить», — умиротворённо думает он. Но повторить они не успевают.

***

— Что там, куколку снова допустили к репортёрам? — интересуется Тэлбот, когда святейший епископ издаёт воистину мученический стон и закрывает ноутбук. — Хуже, — ворчливо отвечает Пьер и принимается массировать переносицу. — Французский двор возвращается в Париж, а мне вменяется в обязанность присутствовать при этом событии. Тэлбот молчит ужасающе долго. Очевидно, пытается придумать что-нибудь, что не выдаст его тревогу и нежелание отпускать Пьера во Францию. Как бы донести до него одну простую мысль… — Я могу доверить тебе взять билеты? — интересуется Кошон. — Можешь, — голос маршала звучит непривычно сдавленно, будто он все слова выговаривает через силу. — Где предпочитаешь сидеть? Нет, положительно, этот человек вообще не понимает намёков. — Рядом с тобой, — почти рычит Кошон. — Бери билеты на нас обоих! Джон Тэлбот выглядит ошарашенным. Как собака, внезапно выяснившая, что её и не собирались бросать. Кошон смотрит на него с укором: что ты там успел себе напридумывать, ну? «Разве это нормально: так бояться расстаться хоть на миг?» «А разве война могла оставить нас нормальными?» — А что, французский двор будет рад меня видеть? — Ну слава Всевышнему, в голосе уже звучит знакомое мурлыканье. — Ему придётся, — поясняет Кошон. — Или радоваться, или приучить себя формулировать запросы точнее. До той поры я оставляю за собой право привозить того, кого посчитаю нужным. И напиши Вик, уточни, будет ли ей удобно посидеть с собаками. У Вик с фоксхаундами взаимная любовь. Поначалу он удивлялся, с чего она не завела своих собак, но Тэлбот сказал: нет, ей нравится воображать себя богатенькой тётушкой, которая приезжает пару раз в год, балует чужих детей и исчезает снова. Животные радуют её, но не на постоянной основе. Кошон с ядовитым удовольствием думает, что, какие бы увеселения и церемониалы ни изобрела Изабо, держаться на расстоянии от Тэлбота она его не заставит. Это не Англия, где он старается соблюдать видимость приличий для поддержания своего статуса. Они вдоволь повеселились, читая новости о приёме в честь его назначения послом. Если кто и прочёл в жестах и взглядах Джона намёк если не на близость — на страсть, питаемую к бывшему противнику, то Кошона все сочли просто куском льда. Репортёрам — некоторым из них, потому что всегда найдутся брызжущие желчью, это дело привычное, — неожиданно нравится представлять Тэлбота едва ли не средневековым рыцарем. — Теперь тебе придётся повязать мне на руку свою ленту, — самодовольно сообщает этот несчастный влюблённый. Кошон фыркает в ответ, устроившись у его плеча, снимает с волос резинку и надевает маршалу на запястье. Как они смеются — этого не услышать ни одному репортёру. Что ж, Париж так Париж.

***

В аэропорту их неофициальным эскортом встречает один только де Ре. Они с Тэлботом изучают друг друга так долго, что так и хочется спросить: чем меряетесь, беретами или подводкой? — Не знаю, чувствую себя более или менее оскорблённым, чем раньше, — наконец заключает де Ре. Тэлбот хмыкает и крепче сжимает пальцы Кошона в руке. Париж за окном такси представляет собой удручающее зрелище. Всё, что не лежит в руинах, затянуто сеткой до конца реставрации, ехать приходится чудовищным окружным путём. «Ну, хоть Нотр-Дам не сгорел», — едко думает Пьер. Язык не поворачивается ворчать на Тэлбота за то, что тот смотрит на него, хотя мог бы любоваться городом. Когда Кошон ловит взгляд де Ре, тот вскидывает брови: разве не этого тебе всегда хотелось? Этого, мысленно соглашается Кошон. Ищущий да обрящет. Де Ре с переднего сидения оглашает регламент. Сегодня их — к счастью ли? — ждёт только неофициальная, почти семейная встреча ближайшего окружения Изабо и Карла. Жиль говорит, что Дюнуа они тоже выдернули из Домреми. Тэлбот скалится так, чтобы это точно было видно в зеркало. — Ваше Преосвященство, ты уж проследи, чтобы обошлось без смертоубийства, — тянет Жиль, мельком глянув на выражение Джона. Пьер закатывает глаза: а я чем, по-твоему, занимаюсь вот уже сколько лет. Благодарение Господу, что королевский дворец восстановлен не полностью. Разруха, преследующая Францию даже на землях Англии, здесь разгулялась вовсю. Одно это, вероятно, и мешает Изабо устроить неофициальную встречу в огромном тронном зале. Карл, сидящий на троне в зале малом, кажется действительно куколкой, наряженной в мантию не по размеру. — А где леди Мэри? — спрашивает он, не дав вошедшим даже поприветствовать его. — И Уильям, Томас, Чарльз, Гарри и Ричард? Кошон выжидает театральную паузу и любуется вытянувшимися лицами придворных, прежде чем ответить, добавив в голос нотку укора: — Ваше Величество, для собак перелёт на самолёте — большой стресс. Выдох, в один голос издаваемый присутствующими, почти осязаем. Кошон не знает, каких усилий стоит Тэлботу не задохнуться от хохота. Карл выглядит разочарованным, будто только ради собак его и пригласил, но всё же кивает и делает им знак приблизиться. Джон кланяется изящно и этим заслуживает очко в свою пользу: Карлу нравятся красивые жесты. Изабо протягивает руку для поцелуя сначала французскому маршалу, затем английскому и ловит взгляд святейшего епископа: как тебе это понравится? Кошон отвечает ей скучающе-рассеянной полуулыбкой. Как бы ты ни старалась, это не твоё и не про тебя. Потом Карл идёт показывать им Пале-Рояль и его сады, словно ребёнок, хвастающийся новой игрушкой. Раньше Пьер был бы более сдержан, но теперь, наученный жизнью с шестью собаками, он преувеличенно хвалит любое дизайнерское решение Карла («Здесь будут фонтаны, а тут хочу поставить статуи вдоль аллеи, и беседку, беседку у пруда!»), так что де Ре вскидывает одну бровь: что это, мол, с тобой такое. Пусть думает, что я просто соскучился, решает Кошон, глядя на сияющее лицо Карла. Очевидно, не только он, потому что после прогулки и не в меру торжественного ужина его перехватывает де Ре. — Украду Его Преосвященство ненадолго, — поясняет он Тэлботу на ломаном английском, помогая себе жестами. — Встреча старых друзей. Джон пожимает плечами: — Созвонюсь пока со своими английскими псами. Как они там без меня. Де Ре смеётся. Пьер кисло улыбается, но позволяет отвести себя в покои, где уже ждёт Дюнуа и несколько бутылок вина. Ни первое, ни второе Кошона особо не радует. Во время всего этого круговорота приёма, прогулки, обеда ему так и не довелось разглядеть Жана как следует, и теперь он заключает, что тот выглядит лучше, чем можно было бы ожидать. — Сразу расставим все точки, — сумрачно говорит Дюнуа. — Жанна тебя простила, потому что считает вас обоих орудием Господним. Если простила она, я последую её примеру. Но я ничего не забыл. Больше всего хочется сказать ему, что вот в их-то прощении он точно не нуждался, но Пьер сжимает зубы и проглатывает это. Де Ре, к счастью, не даёт молчанию затянуться и начинает звенеть бутылками и бокалами: — Тема закрыта, капитан Дюнуа. Мы здесь собрались не для того, — но по напряжению в голосе слышно, что и для него эта рана слишком свежа. Дюнуа хмурится, но поднимает руки в обещании молчать. Первый бокал выпивают за встречу, какой бы она ни была, хотя тост так никто и не озвучивает. Это странный вечер. Так много пройдено вместе — и столь многое пролегло между. Вкус вина напоминает Кошону о Компьени. — Ну и чем прельстил английский трон твои глаза, о Пьер Кошон? — ехидничает, не выдержав первым, Жиль. Кошон закатывает те самые глаза: ну при чём тут английский трон. Но Жиль только отмахивается, мол, к слову пришлось, не ёрничай, я жду ответа. Он рассказывает так честно, как может: обо всём. О том, что надломилось в нём у стен Сен-Пьер-де-Мини и — то ли ломается, то ли, напротив, срастается до сих пор, о шести собаках, о Шрусбери — колыбели ветров. О предложении Джона. — Не нам, — Жиль косится на Дюнуа, — судить о таком, но твой англичанин тот ещё дурак. Что он станет делать, когда ты ему откажешь? Кошон вежливо склоняет голову: — Прошу прощения, с чего ты взял, что я собираюсь ему отказать? Де Ре молчит некоторое время, разглядывая его, потом вскидывает бровь в выражении высшего удивления: — Кто ты такой и куда ты дел святейшего Кошона? А Дюнуа неожиданно хмыкает, знакомо усмехается и тяжело хлопает Пьера по плечу, словно ему вдруг сделалось легче. Что, чувствуешь себя отомщённым? — хочет спросить Кошон, но шутить над этим ещё слишком рано. Теперь для многого — слишком рано, даже Жиль не успевает заполнять все чересчур громкие паузы, неизменно возникающие в их разговоре. Хотя, видит Господь, он очень старается. Если кто и думал, что епископ Кошон планирует соблюдать приличия, с этой мыслью ему придётся расстаться, потому что от де Ре он идёт не в свои покои, а напрямик к Джону Тэлботу. В спальне горит только небольшая лампа у кровати. Тэлбот стоит у окна и разглядывает перекопанные по бурной инициативе Карла сады Пале-Рояль. Огни ночного Парижа выхватывают из темноты изломанные войной очертания улиц. Тэлбот обнимает его и вдыхает запах, уткнувшись носом в волосы, так жадно, словно они не виделись не пару часов, а пару лет. — Ну, — спрашивает Пьер, уютно устраивая подбородок у него на плече, — так как там наши английские псы?