Сен-Пьер-де-Мини

Наблюдать за попытками французского двора напрямую, без посредников, выторговать жизнь Жанны из Домреми обратно — это после заключённого-то договора! — физически больно. Пьер Кошон самозабвенно истязает себя, слушая звонкий голос Карла в наушниках. Он говорит словами Изабо и, может, де Ре и Дюнуа, как раньше, бывало, говорил словами самого Кошона. Теперь Кошон в кои-то веки молчит — до официального вступления в должность. Он чувствует раздражение: как бы не пошли прахом все его труды. И ещё жалость, потому что трудно не привязаться к ребёнку, растущему у тебя на глазах. Едва ли французский двор представлял собой дружную семью — упаси боже, скорее клубок ядовитых змей! — но разбалованному и разом недолюбленному Карлу другой семьи не досталось. Стоит ли теперь удивляться. Ещё, кстати говоря, ему физически больно, потому что вчера кое-кто в порыве страсти очень неудачно зажал его между собой и дверцей машины. Пьер поводит плечами, мол, чего остановился? Тэлбот, пытающийся теперь загладить вину и размять ему затёкшую шею, нажимает пальцами повыше. — Мы уже не в том возрасте, — ворчит Пьер. Нажатие усиливается, он шипит и исправляется: — Я не в том возрасте. — Да ладно, — хмыкает Тэлбот. — А по тебе и не скажешь. С собаками бегаешь только так. — Я — церкви князь, и мне видней, — назидательно отвечает Кошон. Остаток дня они предаются блаженному безделью.

***

Под давлением третьих сторон французский двор и английский удивительно быстро приходят к соглашению: такому невероятно невыгодному для обоих, что это даже впечатляет. За Англией остаётся слишком мало земель на континенте, Франция, напротив, получает назад меньше, чем могла бы, и остаётся без портового Кале. Контрибуций не полагается никому — кто бы в нынешних условиях ни числился победителем. Зато жива девица из Домреми. Когда он пересказывает новости Тэлботу, тот ухмыляется: — А я думал, Его Величество Генрих V постарается затянуть переговоры, лишь бы подольше приписывать к своим титулам «король Франции»! «Ну, этот век жесток и дик», — саркастично думает Кошон, особенно внимательно изучая нынешнее положение Компьени и оставаясь удовлетворённым. Любопытства ради он проглядывает какое-то из интервью с Жанной: лишённой всех должностей и шанса на них в будущем, возвращённой в Домреми, которому уже никогда не быть маленьким и безвестным. Она не выглядит счастливой и — он понимает это до того, как она просто и тихо признаёт вслух, — ей более не являются голоса. «Никому из нас архангел Михаил не объявлял пути, его всегда приходилось нащупывать вслепую. Людям не привыкать к молчанию Господа. Теперь и ты живи с этим, Жанна из Домреми. Если сумеешь». Но торжества он не чувствует — как, впрочем, и разочарования. Он, пожалуй, теперь мог бы её понять: эту невосполнимую потерю, поселившуюся в сердце. Впрочем, Пьер Кошон находится в куда более выгодных условиях, устроившись с ноутбуком под боком у английского маршала. Жанна иные условия отвергла сама, так пусть будет святой — и не сумеет стать счастливой. В тот же день ему впервые за долгое время пишет де Ре. Короткое сообщение: «Не твоими молитвами». А потом ещё одно: «Она тебя не винит». Кошон закатывает глаза так, что Мэри поднимает ухо и встявкивает, подозревая у него припадок. На сообщение отвечает сухим поздравлением, и тогда вечером де Ре звонит ему по видеосвязи. Учитывая его феноменальное чутьё — странно, что Кошон в этот момент одет и вообще сидит в комнате один, пока Тэлбот развлекается с ужином. Несколько минут они с Жилем молча изучают друг друга. Фамильные скулы де Ре, которыми и так хоть бумагу режь, выделяются на похудевшем лице ещё больше, подводку заменяют синяки под глазами — интересно было бы уточнить, между прочим, пользуются ли маршалы Англии и Франции одной и той же подводкой или проявляют некий патриотизм? — да и весь Жиль какой-то непривычно помятый. Пьер Кошон смеет надеяться, что он, напротив, в кои-то веки выглядит отдохнувшим. После Мэри не выдерживает и суёт любопытный нос в камеру. Молчание приходится прервать. — Господи, — у Жиля к его недовольному лицу иммунитет, поминать всуе будет сколько угодно, — это что, собака? Где ты вообще? На этот вопрос ответов много: в Англии, в Лондоне, у Джона Тэлбота, какой уровень конкретики тебе нужен? Он отвечает просто: — Дома. И поясняет: — Живу с маршалом Тэлботом. Это его собака. Одна из шести, но новости стоит доносить постепенно даже до Жиля. Тот снова замолкает, осмысливая выбранные Пьером слова. И, зная его с юности, всё понимает верно. — Охренеть можно, — выдавливает он наконец. Кошон пожимает плечами: можно, но зачем. Жиль обводит его каким-то новым взглядом и вдруг признаётся: — Почему-то чувствую себя почти оскорблённым. — А я почему-то так и знал, что ты это скажешь, — отвечает Пьер. Улыбок пока не получается, но они обмениваются кривыми ухмылками уголками губ. Ещё не мир, но хотя бы перемирие. Говорят всё равно долго, пару часов, и оживлённый разговор то и дело сменяется паузами: слишком страшно задеть ещё хрупкое, наболевшее, выстраданное. — Карл скучает, — признаётся Жиль. — Капризничает больше обычного, но ты сам знаешь. Всем вдруг сделалось не до него, — он устало трёт переносицу и говорит: — Проклятье, Пьер, я тоже скучаю! Ну сколько мы друг друга знаем, конечно я понимаю, не хочу, а всё равно понимаю тебя! Что он понимает — это Кошон услышать пока не готов. Поэтому он спрашивает: — А что Дюнуа? — и едва не называет Жана «Дюбуа», вот уж тлетворное влияние англичан!.. Жиль пожимает плечами: — Мотается из Шинона в Домреми и обратно. Злился бы, конечно, но ему не до того. Кошону тоже есть что рассказать, но он всё больше молчит. Не говорить же, как вчера он, ещё не проснувшись до конца, даже глаз не разлепив, назвал Тэлбота «mon cher», а тот чуть не выронил джезву, обернулся к нему с совершенно диким взглядом и… В общем, кофе не выкипел одной божьей милостью. Случись всё иначе, он ощутил бы перелом в их с Жилем многолетней дружбе: как же, делился с ним всем, а теперь отмалчиваешься? Но после ссоры это ощущается как постепенно срастающаяся кость. Больно, но самое страшное уже случилось, впереди долгий и непростой процесс исцеления. Де Ре кривится, заметив тонкую мечтательную улыбку на его лице: — Бр-р, нет, на такое я не подписывался, ты уж извини, о своём англичанине фантазируй без меня, — и вскидывает бровь: — Позвоню как-нибудь ещё? — Разумеется, — соглашается Кошон. Мэри, задремавшая было у его колена, лезет в телефон попрощаться и ещё раз попробовать облизать возмутительно недосягаемое лицо. Опустив нагревшийся телефон, он ещё некоторое время сидит в тишине, прикрыв глаза. Джон сказал: это всё кажется ему долгим, чересчур прекрасным предсмертным видением. Кошону страшновато признавать, но он понимает, хотя уж по нему-то война так не прокатилась. Но всё это — не про него, не ему, слишком сладостное, слишком земное и — вечное. Перед взглядом его предстаёт свет, тот, давно утерянный и вновь обретённый под витражами собора в Шрусбери. Он не указует, но и не слепит более. Ты — идущий, и ты сам — дорога. Выбор твой — вот твоя цена. Он свой уже сделал. Дверь приоткрывается, в неё заглядывает Джон Тэлбот, а с ним разом врывается собачий лай этажом ниже, неожиданно уютные звуки ночного Лондона — вся эта бурная кипучая жизнь. — Пойдёмте, Ваше Преосвященство, ужин стынет, — зовёт Тэлбот. И покачивает в воздухе бутылкой: — Выпьем за настоящий мир. Престол ожидает винца! Страшно подумать, сколько он репетировал эту шутку.