Сен-Пьер-де-Мини

Наблюдательность, верно, заложена в нём Господом, а неопытность отнюдь не стоит приравнивать к наивности. Другими словами, Кошон очень быстро осознаёт, что Джон Тэлбот ухаживает за ним. Глупость это или невообразимая наглость, учитывая их дипломатический статус, — вопрос дискуссионный. Как и то, отчего на переговоры вообще приехал Тэлбот. Он же военный, раздражённо думает Кошон, он маршал, неужто им не хочется решить вопрос миром? Неужто не хватило долгих девяноста шести лет войны? Ему бы больше пришлось по душе иметь дело с другим священником… впрочем, конечно, не англиканским, это лишь усложнило бы ситуацию. Когда эта мысль: Джон Тэлбот ухаживает за ним! — предстаёт перед ним во всей красе, Кошон замирает, расфокусированным взглядом уставившись в пустоту. На столе остывает крепкий утренний кофе. Первое время он даже позволяет себе получать удовольствие. Тэлбот словно ставит себе целью напоить его кофе во всех кофейнях Компьени, и когда только успевает выискивать. Они много гуляют, и чужие грубые пальцы то и дело задевают его ладонь. Кошон играет, делая вид, что это всего лишь продолжение переговоров, что он — наивный, невинный, ничего не понимающий священник, а чужие жадные взгляды — всего лишь взгляды. Он рассказывает о местных церквях, с особой нежностью — про Сен-Пьер-де-Мини. Ему нравится старинное здание, ныне млеющее в лучах майского солнца. Воздух прозрачен, зелёными пуховками цветёт ранний виноград, одну из них Тэлбот залихватски прилаживает к берету вместо пера. — А может, — спрашивает он, и прищуренные глаза лукаво блестят, — сегодня выпьем не кофе, а вина? — Может, — степенно соглашается Кошон, поглаживая серую стену церкви. Он игнорирует ладонь, лежащую вплотную к его собственной. Он вообще многое игнорирует, потому как переговоры ещё не окончены, и если Тэлбот, может статься, наглец, то он сейчас — точно дурак дураком. Но не ему умирать на этой войне. Кошон не кривит душой перед собой: он не хороший человек. Чужая смерть проходит мимо, едва задевая его. Он не равнодушен, но — слишком много чужой боли невозможно вынести на своих плечах, так к чему и пытаться. И если его слова упасут чужих сыновей и братьев от смерти, велика ли разница, что сделает он это из честолюбия? Велика ли разница, что ценой станет жизнь одной-единственной французской дочери? Он не хороший человек, нет. Но он хороший дипломат. Сладкое молодое вино легко бьёт в голову. Слишком легко и слишком сильно. На обратной дороге, когда они садятся в машину, Кошон позволяет себе прижаться лбом к плечу Тэлбота. Висок щекочет увявшая виноградная пуховка. Тэлбот не говорит ничего, только запускает пальцы в его волосы и массирует затылок. Кошон, не сдержавшись, мычит ему в плечо. Той ночью — работы и без этих переговоров полно, а дни он тратит на прогулки с англичанином — он думает, что пора это всё прекратить. Впервые мысль о собственной оставленности пришла к нему вместе с Жанной из Домреми. Кто бы ни явился к ней и ни назвался именем архангела — для него он остаётся немым. Это больно, боль бродит у него в крови, покуда не обращается ядом. Кошон смотрит, запрокинув голову, на Сен-Пьер-де-Мини, и небо над церковью кажется ему слепым и равнодушным. Ему плевать на Пьера Кошона, ему не видны изрытые взрывами, истоптанные чужими ногами предместья Парижа и всё той же майской Компьени. Кто бы ни явился выскочке-Жанне — он выбрал не его. Переживать это ещё раз он не намерен. И потому: — Нет, — говорит он на следующий день куда холоднее и резче, чем собирался. Чем следовало бы — с англичанином. — У меня много работы. И уходит. Но отнюдь не чувствует себя счастливее. А ещё растворимый кофе больше не кажется ему хотя бы сносным. Тэлботу хватает трёх дней и трёх отказов, чтобы прекратить попытки. Или, ядовито думает Кошон, проворачивает посильнее нож, засевший в сердце, дело просто в том, что кончились переговоры. Больше нет смысла заглядывать тебе в глаза и пытаться перехватить руку. Больше вообще ни в чём нет смысла, потому что карты брошены, и Жанна из Домреми умрёт, отданная англичанам, умрёт мученицей, умрёт ведьмой, умрёт ценой цветущей майской Компьени и увенчанной зелёными виноградными пуховками Сен-Пьер-де-Мини. Это — достойная её награда. И последний козырь в рукаве Кошона. Когда он предлагает её англичанам, Тэлбот долго смотрит на него и щурится, прежде чем согласиться. Как будто что-то понимает. Но откуда ему. Вечером он собирает вещи. Пора возвращаться ко двору, в Шинон. Ему хочется последний раз взглянуть на старую церковь, но отсюда Сен-Пьер не видать. Зайти внутрь ему так и не хватило решимости. Но когда он открывает дверь номера — за ней стоит Джон Тэлбот с бутылкой вина. — Оставайся, — говорит он безо всяких предисловий. — Выпьем за перемирие. — Маршалу не к лицу, — это единственное, что Кошон придумывает. Упомянутый маршал кривит губы в ухмылке: — Мы никому не скажем. Оставайся — это он не только про сегодняшний вечер. Насовсем — не насовсем, но дальше всё решится без них. Кошон колеблется. Его дипломатический статус теперь только формальность, город полон англичан… Но дело-то только в одном из них. — Я должен съехать сегодня, — говорит Кошон. Тэлбот перехватывает его чемодан: — Какая удача, что номер рядом с моим свободен.

***

— За долгий покой для всех. — За осознанный нами шаг. — За тех, кто надел плащ дипломата. — За маленькое предательство, — зло бросает Кошон. Они перекидываются тостами и на каждый делают по глотку прямо из горла. Номер Тэлбота не так велик, как ожидалось, и он сидит в кресле, а Тэлбот — на полу у его ног, положив руку на колено, словно боится, что епископ удерёт от него. — Зачем? — спрашивает епископ. Зачем я тебе — теперь? Тэлбот вымученно закатывает глаза: — Чтобы не считал, что дело было в переговорах. Я уж думал, они никогда не закончатся, а ты так и будешь от меня бегать, — и сжимает колено крепче. С открытого балкона дует вечерний ветер, но Кошону всё равно жарко так, что хочется расстегнуть ворот. Он поднимает руку — и опускает обратно под чужим взглядом. Рубашку его Тэлбот расстёгивает сам, когда, опираясь на его колено, поднимается и нависает над вжавшимся в кресло Кошоном. Вино позабыто. Они целуются.

***

Он для чего-то рассказывает обо всём. И о давшей трещину после появления Жанны дружбе с де Ре, и о прочем, что пошло не трещиной — осколками. — Если бы Жиль узнал, что мы с тобой целовались, оскорбился бы, — вино, верно, делает своё дело. Господи, как же он пьян. — С чего это? — усмехается Тэлбот. Сдвигает оба плетёных балконных кресла вместе, поднимает ноги Кошона к себе на колени. Майская ночь холодна. Метёлка винограда — не пуховка, вспомнил же, метёлка, скукоживается от холода. Кошон откидывает голову на спинку кресла. — Потому что с ним я отказался. А даже Дюнуа… — он замолкает, потому что Тэлбот давится хохотом и чуть не роняет с балкона сигарету. Заинтересовавшись, он глядит вниз, между перил, но там только тьма, расцвеченная мелкими огоньками, дробящимися на мостовой. Пусть так — в этой тьме ему на удивление хорошо. И если Бог смотрит теперь — пусть закроет глаза, как делал уже не раз. — Так что твой Дюбуа? — переспрашивает Тэлбот. Кошон открывает рот, чтобы поправить его, но поворачивается — видит до невозможного насмешливый взгляд. Тэлбот выразительно поводит в воздухе сигаретой, просто сигаретой же, ничего такого!.. — Целовался с де Ре, — фыркает Кошон. — Один раз. Он согласился, раз Жилю это принципиально, но, кажется, тут они в интересах не сошлись. Зато сошлись позже, на этой девчонке, и чем только зацепила. Даром что уж ей интересен только архангел Михаил, реальный или порождённый её чересчур богатой фантазией. Его необычайно веселит эта мысль: как обоим его приятелям предпочли архангела, как он мог бы прийти в церковь — имея в виду свой сан — и поинтересоваться, не мог бы Господь уточнить, не против ли его архангел, как бы это сказать… Пожалуй, хватит на сегодня вина. И сигарет, что бы там за сигареты ни были у Тэлбота. Разумеется, ни в какой соседний номер он на ночь не уходит. Неразобранный чемодан стоит у двери, на ноутбук пачками приходят оповещения о новых письмах. Над церковью Сен-Пьер-де-Мини занимается рассвет.