Чёртов епископ

Память бросается на Джона на вокзале Компьена — не хищным зверем, а верным соскучившимся псом, ластится к рукам, прикусывает пальцы, разыгравшись; тише, тише, это я, я снова здесь, и мне так странно смотреть на знакомый, но совершенно иной май. Год назад вокзал был тих и пуст. Год назад Джон обменялся коротким приветствием с сопровождающим и закурил; и курил всю дорогу, почти до самого номера, привычка такая — отравлять своим дымом каждый город. Вообще всех собой отравлять. Пьера он тоже, несомненно, отравил. Джону кажется, он влюбился с первого взгляда, хотя это неправда, он так не умеет, и пусть Пьер Кошон был чудо как хорош… Пьер Кошон и сейчас чудо как хорош …но вряд ли любовь случилась вот так, по щелчку пальцев. Тем более что сначала был даже не интерес к холоду, которым веяло от святейшего епископа. Сначала было раздражение, и уверенность, что они ни о чём не договорятся, и сводящее с ума ощущение напрасной, бессмысленной траты времени. «Да что он, святоша, тут делает?!» «Да что я-то делаю тут?!» Приказы главнокомандующего едва ли позволено оспаривать, поэтому, когда на переговоры велели ехать ему, Джон — маршал Тэлбот — только удивлённо приподнял брови. Но что ж, не самая сложная задача: погулять по маленькому французскому городу, подарить солдатам несколько дней передышки и попытаться выбить наиболее выгодные для Англии условия. Насчёт Англии неизвестно, но лично он переговорами остался доволен. И его английские псы — тоже. Джон выныривает из прошлого мая — такого близкого по меркам столетней войны, такого далёкого по человеческим — и крепко сжимает запястье Пьера, не столько опасаясь потерять его в радостной толпе, собравшейся на праздник, сколько желая… Да, желая вступить в этот май с ним.

***

Память не оставляет и в номере — уж особенно в номере! Даже на балконе, чудится, до сих пор пахнет сигаретами; а у кресла — бледный след от бутылки вина, а в кухонном уголке — пахнущая свежим кофе джезва, и постель измята их неловкими, нелепыми, судорожными движениям, будто у них есть только эти майские дни, и если они немедленно не поцелуются, не сплетут свои тела в ужасающе тесный клубок, не попытаются друг в друга прорасти, то они не сделают этого никогда, никогда, никогда… Нет, сейчас постель измята потому, что Джон, едва разувшись и повесив куртку на крючок, падает на кровать и шепчет: — Иди ко мне. Мог бы и не шептать, мог бы и не звать: как будто у сонного, вымотанного дорогой Пьера есть иные планы, кроме как лечь рядом. И теперь — о, теперь-то им некуда спешить, теперь-то у них есть июнь, июль, август и столько лет, сколько отмерено судьбой. Джон медленно расплетает косу Пьера, устроившего голову на его животе, и пытается вспомнить, о чём думал год назад, лёжа на этой же самой кровати и глядя в этот самый потолок. О том, в каких мелочах можно уступить Франции, чтобы подтолкнуть к заключению мира? Или о том, как давно не видел собак — с Рождества, прошла целая вечность, и если война закончится здесь и сейчас, то он сможет не расставаться с ними до самой смерти, скорее их, чем своей, но всякое бывает, всякое… Или о том, как завтра угостит Пьера кофе в ещё какой-нибудь кофейне, с ума сойти, этот маленький французский город будто состоит исключительно из кафе, ресторанов, пабов и баров! В праздничные дни они, должно быть, озолотятся. Хорошо, что им с Пьером, привыкшим есть быстро и зачастую на ходу, достаточно домашних бутербродов, порции вина в одноразовом стаканчике и берегов Уазы. И, конечно, Сен-Пьер-де-Мини — холодные серые стены, пламя свечей на сквозняке. Когда обрадованная толпа займёт кафе, рестораны, пабы и бары, когда улицы Компьена снова будут принадлежать только им двоим, они придут к ней в сонной тишине, и разве не так выглядят истинные, идущие из самого сердца молитвы?.. Сен-Пьер-де-Мини — думает Джон — обвенчала их тогда, в мае, пока они, нарезая круги по городу, возвращались к ней раз за разом, пока целовались у её стен. Это ужасная, насквозь богохульная мысль, и он никогда не скажет об этом Пьеру, но и мысль эту у него никто не отберёт.

***

Джон даже не надеется, что официальный приём в Компьенском дворце станет последним приёмом в его жизни: статус маршала с ним навсегда, и кто знает, в какой момент ему и его статусу понадобится посветить лицом на очередном важном мероприятии, а в какой — опять оказаться на поле боя. Мир так хрупок, сегодня подписали договор — а через месяц новая война. Но среди приёмов, так или иначе связанных со Столетней войной, этот — всё-таки последний. За это Джон и пьёт, сначала — в одиночестве, нервно поправляя идеальный и оттого лишь более удушающий воротник рубашки, не белой — и на том спасибо. Он, конечно, предпочёл бы военную форму: она не менее парадная, но при этом удобнее большей части рубашек, а ещё… Ещё люди после ста лет войны реагируют на неё неоднозначно, в основном — настораживаясь, даже пугаясь, и Джону, о, Джону нравится их страх, нравится, что он — источник этого страха. Но в годовщину окончания войны страх — не лучшее чувство, правда? Футболка могла бы стать нейтральным компромиссом, но Джон полагает, что за такой внешний вид его убили бы все присутствующие королевские и придворные особы, возможно, из зависти. От мучительной смерти спас Пьер, попросивший: «Наденешь рубашку?» Джон и не подумал отказать, попросту в голову не пришло. А ещё надеть рубашку по его просьбе было гораздо приятнее: теперь она для Пьера, а не для тех, кто требует пожертвовать комфортом ради этикета. — Скучаете, маршал? — неслышно подходит королева. — Никак нет, — улыбается Джон, — жду Его Преосвященство. Ему чудится, королева кривится; а может, не чудится, может, она действительно была бы не против, чтобы Джон достался ей — или кому угодно другому, но не святейшему епископу, да где это вообще видано?.. Вы бы не вынесли такое чудовище, как я, Ваше Величество. Хотя, может быть, вы-то чудовище не меньшее: все, кто дорвался до высокого поста, так или иначе чудовищны. — За то, чтобы каждый был на своём месте? — предлагает Джон, выразительно поднимая бокал с шампанским. Королева отвечает удивлённым взглядом, но тост принимает. Бокалы негромко звенят. Джон знает — они умеют петь, если скользнуть пальцем по краю, и в зависимости от уровня жидкости звук будет разным; он не пробовал, но, кажется, видел, как кто-то играл, правда, вживую или в фильме — попробуй вспомни. Он берёт ещё один бокал, отвечает улыбкой на фразу королевы, которую толком не расслышал, но, судя по интонации, улыбка вполне подойдёт, а большего от него вряд ли ждут… А потом в зале наконец-то появляется Пьер.

***

Они сбегают из дворца в разгар праздника. Строго говоря, официальная часть подходит к концу: речи произнесены, на импровизированной сцене появляется Жанна д’Арк — ах, символ Столетней войны!.. Джон понаблюдал бы за ней, оскалившись, точно зверь в засаде: война закончилась, но мы с тобой, Жанна, мы-то всегда будем по разные стороны баррикад, и подписанный мир этого не изменит, и кровь моя закипает, как у хищника, когда его ноздрей касается запах добычи. Но — Пьер цепляется за его руку. И они сбегают. Компьен встречает их гулкой тишиной, будто они перешагнули не просто порог дворца — границу мира живых. А может, так кажется после шумного зала; постой, привыкни, прислушайся — вон на соседних улицах голоса и смех, где-то проезжает автомобиль, листья шелестят на ветру. Все живы — особенно вы. От дворца до Сен-Пьер-де-Мини — так чудится Джону — всего несколько ударов сердца. Он готов затаить дыхание, чтобы сердце не стучало и этот путь по тихому, полному затаённой радости Компьену никогда не кончался. Сен-Пьер-де-Мини тонко пахнет зацветающим виноградом. Джон грубо, варварски надламывает виноградную метёлку, но ему кажется, Сен-Пьер-де-Мини улыбается, как улыбаются родители невинным детским шалостям. Как вечное, вневременно́е может улыбаться тому, чей век слишком короток, чтобы смирить безумное, жгучее внутреннее пламя. Да и нужно ли его смирять?.. Пьер, нахмурившись, отбирает метёлку и, привстав на цыпочки, цепляет на берет — сам. И Святой Дух снисходит на них. Я великий богохульник, любовь моя… — Я великий богохульник, любовь моя, — шепчет Джон, обнимая его, — но я думаю, нас обвенчали ещё до того, как мы заговорили о браке: в прошлом мае, у этих стен, по желанию и решению одной очень конкретной церкви, которой мы приглянулись. И, может быть, по желанию и решению одного очень конкретного епископа — который вряд ли это желание осознавал. Пьер смотрит на него долго, слишком долго и слишком задумчиво для того, кто глубоко оскорблён. Наконец говорит: — Это не богохульство, — и прячет лицо у него на плече, но — что это мелькнуло на ваших губах, мессир, уж не улыбка ли?.. Джону хочется поцеловать его, коснуться этой улыбки, но Пьер вцепляется в его куртку, и в этом чудится молчаливая просьба: не смотри на меня, пока — не смотри, дай мне ещё несколько долгих секунд одиночества. Поэтому Джон лишь гладит его шею кончиками пальцев: я готов ждать столько, сколько тебе нужно, любовь моя, о чём бы ни шла речь — о браке ли, о поцелуе или о готовности спуститься к завтраку. Впрочем, завтрак всегда можно принести в постель. Я не то чтобы считал, что не создан для мирной жизни, но был уверен, что мне не понравится. Но мне, оказывается, очень нравится такая жизнь — с тобой. И если есть в мире кто-то счастливее них, Джон едва ли в это поверит.