Чёртов епископ

Вообще-то Джон шутил, говоря о поездке на Рождество к семье Пьера. Наверное. Теперь, когда билеты куплены, он ни в чём не уверен — даже в том, что французы не сошли с ума и не будут запускать фейерверки. Это же безумие, правда? Сколько французских солдат вздрогнут, едва услышав взрыв… Сколько французских солдат — и один английский маршал. В детстве и юности он не понимал резкой реакции отца на грохот за окнами: очевидно, что это не бомбы, война там, на материке, куда ей до острова добраться? Но, сам попав на фронт, в первое же Рождество еле сдержал порыв рухнуть на пол и закрыть голову руками. Что ж, оказывается, любой грохочущий звук действительно напоминает о бомбах, а логика здесь проигрывает рефлексам: можно сколько угодно твердить, что французы вряд ли доберутся до Англии, но больной, травмированный войной мозг велит подскакивать и прятаться. С родителями Джон притворялся нормальным: стискивал кулаки так, что кожа, чудилось, готова была лопнуть на костяшках, до крови прикусывал кончик языка, улыбался на вопросы, всё ли хорошо: конечно, разумеется, лучше и быть не может! С друзьями позволял себе вздрагивать и шипеть сквозь зубы; к счастью, нервно реагировал не он один — и не он один заказывал ещё бокал на каждый, кажется, грохот, пытаясь заткнуть сирену, взвизгивающую в голове. Иногда выходил покурить — не с сигаретами, с самокрутками Уильяма; и чувствовал, как медленно, неохотно, но всё-таки расслабляются мышцы, а голову наполняет приятный туман. С собаками он забивался в равноудалённый от окон угол, обнимал всех, кто попадался под руку, и прикидывал, где они смогут схорониться, если Англию и правда начнут бомбить: пустят их в метро или придётся прыгать в машину и мчать на другой конец страны? Это успокаивало. Раны Реймса, хочется верить, слишком свежи, чтобы жители вспомнили о фейерверках. А вот в Париже… Карл может и не удержаться, если только двор не проявит благоразумие и не притормозит его во избежание скандала. Интересно, придумает ли алхимик и чародей Жиль де Ре бесшумный, но не менее зрелищный аналог фейерверка, чтобы порадовать Его Величество? Не придумал ли он уже, пытаясь отвлечься от ставших рутинными сражений и заодно угождая юной королевской особе?.. Да и не юной, впрочем, тоже. Джон вспоминает — едва ли кстати, — как они с Жилем целовались в ванной, и думает, что война, продлившаяся почти век, определённо свела мир с ума. Или не мир, или только его — ну и ещё, возможно, Пьера, вполне взвешенно выбравшего общество английского маршала и готового оставить ради него Церковь. Этот факт до сих пор не укладывается у Джона в голове, и если бы он мог вернуться в то утро, когда безрассудно, хоть и искренне сделал Пьеру предложение… Хорошо, что он не может; что некоторые безумные выборы получается совершить лишь однажды и затем расхлёбывать весь ужас и всю сладость последствий. В Реймсе Джон не был и потому, пока они добираются до дома родителей Пьера, вертит головой, осматриваясь. В отличие от разрушенного Парижа, Реймс, город королей, будто вовсе не задело войной: ни строительных лесов, окутанных сетками, ни побитых барельефов, ни залатанных асфальтом следов от воронок. Можно подумать, что англичане прошли мимо, не заметив его ни на картах, ни у себя под носом. Это, конечно, не так: была осада, окончившаяся неудачей, и был договор в Труа; и более чем полсотни лет спустя Реймс наконец попал в руки Англии. Его не тронули то ли из уважения к упрямству местных жителей, то ли из снисходительного милосердия — милосердия победителей, то ли из глубоко практических соображений: к чему разрушать город, ставший твоим? Не так, впрочем, долго он пробыл английским: почти сразу (по меркам-то столетней войны!) французы под командованием Жанны прогнали англичан и короновали тогда ещё дофина Карла — того самого, который гулял по Лондону с принцем Генрихом и целовался с собаками Джона. Нет, война определённо свела мир с ума. Украшенный к Рождеству Реймс живёт шумной, но мирной жизнью, здесь ничего не напоминает об этой войне, и Джон, неожиданно остро чувствующий себя лишним, сжимает руку Пьера. Они оба тут лишние: вражеский полководец и епископ-предатель, отдавший Англии французскую святую; не прогонят ли их с порога, не придётся ли и правда просить убежища в Париже? Хотя, наверное, хотели бы прогнать — не приглашали бы. Да и где это видано — прогонять сына и брата, которого не видели столько лет? Уж хотя бы из вежливости потерпят. Дом родителей Пьера двухэтажный, как и дом Джона, но явно рассчитанный на семью побольше, чем один человек и несколько собак. Оглядывая его, Джон представляет, как маленький Пьер мог бы забираться на крышу — все дети туда забираются, правда? — или играть в саду. А может, он уже в детстве был исключительно серьёзным, с чётким планом на будущее, и всё время проводил за учёбой: епископский сан сам себя не получит. Не то что некоторые — воплощение невежества и похоти. В ответ на звонок в дверь в глубине дома раздаются шаги, и Джон обещает себе быть хладнокровным — как на войне, ведь, кажется, любое общение с французами ещё долго будет напоминать войну или как минимум встречу двух агрессивно настроенных собак, которые рычат и скалятся, обнажая дёсны, пока хозяева оттаскивают их за поводки. …Но, конечно, не удерживается от ухмылки, когда оказывается, что Николя, муж сестры Пьера, знает его по имени, но не в лицо — о, какой сюрприз, думал ли ты, что к вам на Рождество приедет сам английский маршал?.. К счастью, откровенную враждебность Джон чувствует только от него, а значит, Рождество обещает быть не худшим. Точно не как то, в год смерти родителей, которое и праздновать-то не хотелось.

***

Пьер сказал: «Меня не волнует, что они о тебе подумают и одобрят ли мой выбор», и потому за ужином Джон сдержанно приличен: мясо ест ножом и вилкой, а не руками, рот футболкой не вытирает, но и светские разговоры не поддерживает, если только не обращаются напрямую к нему, — чтобы не решили, что он из кожи вон лезет, пытаясь произвести хорошее впечатление. Хотя Роз он, кажется, по душе. И ещё, конечно, племянникам Пьера: детей так легко покорить фотографиями собак. Николя это едва ли нравится, но кто бы спрашивал его мнение? Впрочем, когда Пьер с братом и сестрой уходят на крыльцо, он высказывается — негромко, будто всего лишь рассуждая вслух, а что тема его рассуждений касается кое-какого маршала — случайность, не иначе. Яд, направленный в его сторону, Джон пропускает мимо ушей: статьи в жёлтых СМИ неплохо подготовили, там звучали оскорбления и похлеще! Но когда Николя, явно забыв, в чьём доме находится, переходит на Пьера… «Английская подстилка» — самое невинное в его негромкой едкой речи. Некоторые безумные выборы получается совершить лишь единожды. Абсолютно хладнокровный, несмотря на стучащую в висках кровь, Джон сшибает Николя на пол. Пусть завяжется драка, пусть за это выставят из дома или застрелят из винтовки, висящей над камином, — терпеть оскорбления в адрес Пьера он не намерен. Что угодно, но только не это. …Но что ж, невежественное детство научило одной важной вещи: если дать противнику выпустить пар, скорее всего, он уймётся. Поэтому Джон не уклоняется от удара; отмечает машинально, жмурясь от боли: хруста не было, значит, нос не сломан. И подставляет ладонь, чтобы не закапать ковёр. Пострадать за честь прекрасной дамы — есть в этом что-то бессмысленно рыцарское и настолько же бессмысленно красивое. В самый раз для Рождества.

***

Воевать приходилось и с переломами: чувствовать, как рёбра под бронежилетом отзываются болью на каждый вдох, нажимать на спусковой крючок плохо сгибающимся пальцем, скакать с опухшей ногой, потому что уважительная причина для побега с поля боя — потеря ноги, не меньше. Так что пустяковый ноющий синяк на лице уж точно не повод отказываться от утренних поцелуев с Пьером. Джон стаскивает его с кровати на надувной матрас, медленно скользит губами от виска до обнажённых ключиц, поглаживает расслабленное, размякшее, сонное тело — и думает, что для человека, считавшего, что любой намёк на рутину сведёт его с ума, он удивительно счастлив оттого, что вот уже полгода каждое, за редким исключением, утро начинается одинаково. Пьер, судя по безмятежной улыбке, счастлив тоже. Вчера Пьер долго ворочался, и Джон предложил поменяться: ему-то без разницы, где спать, может и на голом полу. Но Пьер отозвался абсолютно невинно: «Всего лишь проверяю, насколько сильно скрипит кровать», и только тяжёлая от усталости голова не позволила Джону тут же перебраться к нему — ведь кровать почти не скрипела. Они заснули взявшись за руки — сама скромность и пристойность! Но, может быть, сегодня… Так он Рождество ещё не встречал. За завтраком не успевший проснуться Пьер потягивает кофе, осоловело глядя куда-то в одну точку, а Джон рассказывает Роз, как завёл Томми — не то чтобы планировал ещё одну собаку, но из питомника написали: у нас тут щенок «с особенностями», ему хорошо бы расти в компании, а у вас ведь уже пятеро, вдруг вы хотели, мы сделаем скидку; и как тут было устоять?.. Тем более что после двух и правда перестаёшь считать: Джон сейчас едва ли вспомнит, как появились все остальные. Племянники Пьера требуют ещё фото — можно те же, что и вчера, но лучше, конечно, новые; и Джон вручает им телефон, порадовавшись, что фотографии собак всегда складывал в отдельный альбом, а даже если они выберутся в общую галерею — привычки хранить хоть сколько-нибудь провокационные снимки у него нет. Детская психика в безопасности: никаких трупов, никакой обнажёнки и даже никакого Пьера. Жан и Жанна (во Франции вообще есть другие имена?), несмотря на вчерашнюю драку, относятся к нему умеренно дружелюбно, как положено относиться к гостям. Николя его подчёркнуто игнорирует, и Джон с удовольствием отвечает взаимностью: так всем будет лучше, ведь общаться, не скатываясь в ядовитые перепалки или пассивную агрессию, они вряд ли смогут. И конечно, семья Пьера собирается в церковь. Интересно, присоединяясь к ним, Джон — англичанин и безбожник — оскорбляет их веру и традиции? Или бо́льшим оскорблением было бы не присоединиться? К счастью, выбора ему не дают. Синяк Джон замазывает тональником: возможно, французы были бы рады посмотреть на побитое лицо английского маршала, но — давайте как-нибудь в другой раз, не в церкви на Рождество, чтобы после их отъезда никто не шептался за спинами семьи Пьера?.. По этой же причине он скромен и молчалив, только рассматривает украдкой новые районы Реймса и ловит на ладонь редкий снег. Холодные снежинки обращаются каплями. Пальцы Пьера едва ли теплее, и Джон прячет его руку в карман своей куртки; и, поглаживая тыльную сторону ладони, думает: мы празднуем Рождество в мирной Франции, звучит как сказка, не правда ли, любовь моя? Разве ты мог такое представить? Разве я мог?..