Чёртов епископ

— Возможно, стоит начать бегать по утрам. Пьер давится кофе (показательно или всерьёз, попробуй разбери) и возмущённо мотает головой. — Ты, значит, будешь бегать, а я — мёрзнуть в кровати? И не думай, что ещё один плед тебя заменит! Рассмеявшись, Джон ставит перед ним завтрак (сегодня — яичница с мелко нарезанными сосисками и овощи на гриле) и, заняв соседний стул, украдкой прикусывает губу. Сделать своё тело непригодным для войны — когда-то притягательная, эта мысль теперь вызывает тревогу. Пьер, конечно, епископ и вроде как любит в первую очередь душу, но ведь любить душу в красивом, подтянутом теле гораздо приятнее, чем в размякшем от чересчур ленивого образа жизни. Ходить в тренажёрный зал Джон вряд ли себя заставит: слишком много действий до и после; а вот бегать в парке, заодно прихватив собак на утреннюю прогулку, потом возвращаться домой, ополаскиваться под холодным душем и готовить Пьеру завтрак… Звучит соблазнительно. Если вычеркнуть пробежки, будет, конечно, ещё соблазнительнее. Сердце слабо, а плоть сильна, и она велит предаваться лени, чревоугодию и похоти, а пробежки едва ли имеют отношение хоть к чему-то из этого. — Мне нужна физическая нагрузка. — Ты гуляешь с собаками, — напоминает Пьер, — и носишь меня на руках. А ещё, мессир, прошу обратить внимание, что мы регулярно занимаемся сексом. Плоть, которая сильна, велит немедленно поцеловать Пьера в уголки губ, растянутые в хитрой улыбке, и Джон охотно подчиняется (от Пьера пахнет кофе и яичницей). Но затем, вздохнув, продолжает: — Но это явно не та нагрузка, которая была на войне. И тело моё больше не то. «Разве не этого ты хотел?» — приподнимает брови Пьер, и Джон кривится: этого, да не этого. Какой бардак у вас в голове, бывший маршал, как вы только в командующие выбились? Или туда только с бардаком в голове и попадают? Вот бы… Вот бы тело перестало быть спортивным — и осталось таковым; размягчилось — но не приобрело ни капли лишнего жира; утратило военные рефлексы — но сохранило скорость реакции и точность движений. Вот бы он по щелчку пальцев стал нормальным человеком — разумеется, с полным военным бэкграундом, неотделимым от его жизни и психики. Вот бы он, будучи уверенным в чувствах Пьера, не вздрагивал от мысли, что ещё одна капля жира — и эти чувства потухнут, как залитый водой костёр. — Я боюсь, что перестану тебе нравиться, — сипло признаётся Джон, — если продолжу, ну… Если моё тело и дальше будет… — Он сбивается, не в силах подобрать иные, менее резкие слова, чем «становиться ужасным». Но Пьер, кажется, понимает; берёт его за руку, задумчиво поглаживает пальцы, перебирая их, будто чётки. — Непостоянство человеческих тел всегда меня раздражало. Необходимость вечно о них заботиться: то расчёсывать волосы, то мыть их, то менять одежду, то класть в себя еду — утомляет. Почему нельзя зафиксировать их в одном состоянии раз и навсегда? Но сейчас, — Пьер улыбается, и Джон угадывает: «после жизни с тобой», — я нахожу в этой изменчивости гармонию. Мир меняется, и наши тела тоже; где-то в такт ему, где-то, наоборот, в противовес. Мне нравилось твоё тело приспособленным к войне, но также мне нравится, как оно приспосабливается к миру: к неспешным завтракам, к долгим поцелуям в кровати, к ленивым прогулкам с собаками. Как оно… я бы сказал: замедляется и выдыхает. — Он целует Джона в ладонь и прижимается к ней щекой. — А ещё в отсутствие стресса и на твоей прекрасной еде я тоже прибавил в весе. На фоне костей, оставшихся костями, этого, конечно, не заметно, но если тебя успокоит само знание… Приспосабливается к миру… Перестаёт выглядеть знакомо и привычно, но становится вовсе не ужасным — просто другим, ведь больше не нужно выдерживать длительные марш-броски и сутками идущие сражения. Не то чтобы Джон безукоризненно выдерживал: в тридцать было уже тяжелее, чем в двадцать, и приходилось прибегать к стимуляторам, далеко не всегда законным, но захочешь выжить — и не на такое пойдёшь. Зато сейчас — ничего серьёзнее кофе, ведь и выживать больше не нужно. Или ради мнимой идеальности тела ты готов издеваться над собой так же, как на войне?.. Не ври, Джон, в первую очередь себе не ври: ты слишком любишь себя, чтобы снова загонять в те условия. Ну так и не хорошо ли: каждому времени своё, а? Джон почёсывает Пьера за ухом: спасибо, любовь моя, ты удивительным образом подбираешь слова, которые убаюкивают мою колючую тревогу; и даже если я думал теми же формулировками и не нашёл в них покоя, в твоём исполнении они срабатывают. Вот что значит истинный пастырь. Пьер, жмурясь, обнимает его руку: для того мы и есть друг у друга, mon cher. И бормочет: — Если ты так хочешь бегать, мы можем купить беговую дорожку. — И поставить на неё собак, — со смехом кивает Джон. — Только представь, как улетит Томми! Кажется, Пьер представляет — и фыркает: — Не сомневаюсь, что ему понравится.

***

Неуклонно подбирающиеся холода — самое время варить глинтвейн. Пьер, окончательно перебравшийся на удалёнку — сколько раз на прошлой неделе он был в посольстве, один, и тот на полдня? — устраивается на кухне с ноутбуком и просматривает письма и документы. Под его привычное, уютное ворчание Джон смешивает в кастрюле вино и вишнёвый сок, нарезает яблоки и апельсины, выбирает пряности: гвоздика, корица, немного аниса, щепотка красного перца. — Пахнет вкусно, — рассеянно замечает Пьер, вглядываясь в экран. Хмурится на мгновение, тут же сам разглаживает морщинку, и Джон, замерев, какое-то время влюблённо улыбается, прежде чем ответить: — На вкус тоже должно быть ничего. Пьер с иронией заглядывает в глаза: — Мне кажется, mon cher, у тебя не бывает «ничего»; только «хорошо». Спасибо за такую высокую оценку, любовь моя. Главное в глинтвейне — вовремя выключить плиту; или снять с костра, что бывает сложнее, ведь иногда пламя обжигает, сколько рукавиц ни надевай. Но Джон ни разу не опоздал — не опаздывает и теперь: щёлкает конфоркой, даёт немного остыть и разливает по кружкам. Отставив ноутбук на подоконник, Пьер с любопытством принюхивается, морщится от запаха спирта, ощутимого несмотря на сок, и делает глоток. И, прикрыв глаза, улыбается: — Я же говорил, у тебя всё получается хорошим. Джон обнимает его, сидящего, со спины, устраивает подбородок на макушке и тихонько урчит. Собаки, конечно же, требуют поделиться содержимым кружки и, когда Джон предлагает обнюхать пустую, дружно пихают носы с разных сторон — а потом не менее дружно чихают. Протянутый палец с каплей глинтвейна вызывает ту же реакцию; как приятно, когда твои собаки за здоровый образ жизни! Пьер неодобрительно цокает языком — и облизывает палец сам. Уже потом, в постели, когда они лежат лицом друг к другу в окружении собак, Джон шепчет: — Надо сделать пивной кекс. Я, правда, не знаю рецепта; помню только, что пекла мама, а отец выбирал пиво и ворчал в шутку, что лучше выпить, чем на выпечку спускать. А, и вроде кекс убирали в холодильник на… день? Два? — Думаю, в интернете есть варианты на любой вкус и цвет. — Пьер поглаживает его отросшие на висках волосы. — Ну или если твоя мама куда-то записывала рецепты… Готов ли ты, Джон Тэлбот, переступить порог родительского дома? И не просто переступить — изучить шкафы на предмет книги рецептов; изучить её, написанную маминым почерком, на предмет рецепта пивного кекса… Нет, понимает Джон, пока не готов. — Давай начнём с интернета. — Но в следующем году — обязательно. И стоит, пожалуй, определиться с планами на Рождество.