Чёртов епископ

«Я знаю, любовь моя, — думает Джон, — я умру первым. Так не хорони же меня, не ходи на мою могилу; развей меня пеплом там, где тебе захочется, но не там, где он мог бы оставить следы. Я хочу быть только в твоей памяти — и не иметь с материальным миром больше ничего общего». «К тому же у меня всё равно нет детей, в обязанности которых мог бы входить уход за могилой, — так к чему плодить заросшие мхом надгробия, если можно самому сразу в мох обратиться?» Они идут по кладбищу Шрусбери — тому кладбищу, где лежит слишком много знакомых Джона; близких ли, тех ли, кто случился в его жизни мимолётно, — разве важно? Нет, ещё не здесь, не в старой части, — но там, в новой… Странно, что кладбище не разрослось, не захватило весь город, что между могилами есть проходы и даже растут деревья. Впрочем, а сколько погибших мужей, сыновей и братьев остались лежать во французской земле — потому, что пересылать было некому, а порой и нечего?.. Ну не пазл же, правда? Пазлы хоронили в братской могиле; именно тогда, впервые увидев кровавые последствия одной из битв, Джон цинично (на самом деле: едва ли осознавая происходящее) подумал, что это похоже на опрокинутые коробки с пазлами: все кусочки вперемешку, попробуй раздели, а затем, если не устанешь, собери. Вот кусочки того, кого вы знали как мужа, сына или брата, а вместе с ними — кусочки ещё нескольких мужей, братьев и сыновей. Если не устанете… Джону ничуть не больно, просто горло сжимается — не вдохнуть. Спасибо Пьеру, который не торопит, когда Джон застывает, зацепившись взглядом за очередное надгробье, и не просит замолчать, когда Джон выплёвывает имена и звания — не объясняя, не рассказывая, всего лишь извергая сухие, ничего не отражающие факты чужой жизни; будто непереваренные фрагменты памяти, всё это время лежавшие внутри камнем, рвутся наружу. Спасибо Пьеру, который держит за руку: ты, Джон, не только хранилище для воспоминаний, ты живой, отдельный человек. Они делают ещё несколько шагов и останавливаются у двух могил, всего лишь очередных двух могил, позеленевших от времени и недостаточного ухода, правда, Джон Тэлбот? Ты ведь не любишь их, иначе приезжал бы чаще; так почему сводит горло и воздух проходит, чудится, с холодным свистом, как в продырявленное лёгкое? Пальцы вцепляются в берет, будто если не вцепляться, не держать себя в тисках — что-то лопнет внутри, разорвёт на кровавые ошмётки; любишь ли ты пазлы, Пьер Кошон?.. Ричард и Анкарет Тэлботы. Умерли с разницей в несколько дней: тело отца, кажется, даже доставить не успели, по крайней мере мама его не забрала, этим занимался Джон. Этим — а ещё заказом гробов, выбором места на кладбище, организацией отпевания, и приглашений (какой чёрный юмор: приглашаем вас на похороны!), и автобусов для гостей, и — «мы ведь можем договориться, чтобы о мамином самоубийстве забыли?». Он думает: чертовски эгоистично с её стороны. Ему было… двадцать три? Двадцать пять? Год смерти перед глазами, возьми да посчитай, но числа разбегаются: в каком году он родился, какой сейчас год, что такое вычитание… Впрочем, точность не важна, главное — кто бы хотел, чтобы его ребёнок в таком возрасте организовывал похороны? Но ещё он думает: «Если бы я был рядом, мама бы не отчаялась настолько — но меня не было». Вот поэтому ты взялся за организацию, да, Джон? Никого из знакомых и дальних родственников не подпустил, всё сам, всё сам — искупая вину и одновременно задыхаясь, утопая в ней. Сколько раз он потом жалел, что в отпуске, бывало, ходил по лондонским пабам с друзьями — а мог бы, а должен был!.. Сколько раз он думал: вот бы переиграть, вернуться — и к маме; сидеть рядом, держать за руку, говорить — или молчать, или не держать, или не сидеть, но просто быть в одном доме, чтобы она знала: она не одна. Сколько раз он… Нет, гораздо реже, только в самые тёмные дни. А так — ловил себя за шкирку над пропастью этих мыслей, встряхивал, напоминал, что самоубийство — грех, что пятнать честь рода Тэлботов — последнее дело, что братьев нет, а значит, этот самый род продолжать ему (хоть и знал уже, что не продолжит, не с такой наследственностью, не со своим неумением в воспитание и нежеланием объяснять, почему война всё никак не закончится). Какую только ерунду не бормотал — но легчало. …У холодных (не нужно касаться, чтобы знать это) плит колышутся на ветру два тонких деревца с редкими листьями. Джон чувствует, как слёзы щиплют уголки глаз, и думает… раньше решил бы: тёмное, неправильное, греховное, но после всего, что было, это ли считать грехом? Думает: может, и хорошо, что отец не дожил до конца войны, что ему не пришлось придумывать, чем занять себя в мирное время, — и знакомиться с Пьером Кошоном, французом, епископом Римской католической церкви, ему тоже не пришлось. Думает — почти весело: как бы он орал, если бы Пьер появился на пороге их дома. Как бы он орал, если бы видел, что именно Пьер обрывает сорняки вокруг их могил, пока единственный сын, надежда и позор рода, стоит и мнёт берет. «Мы все — искажённые зеркала своего времени». Но на бытии зеркалами мы не заканчиваемся; и каждый сам выбирает, что он хочет отражать. …А вообще-то было бы неплохо привести Пьера в родительский дом и попросить — нет, не помочь с уборкой, а просто составить компанию, чтобы в пыльных, пустых, мёртвых комнатах не тревожили призраки и горечь не сдавливала грудь. И продать, может быть? Или сдавать. Или жить на два дома: наведываться сюда в отпуске и в коротких поездках в Шрусбери; и не придётся снимать номер, если снова захочется отдохнуть после утомительной пешей прогулки. Джон протягивает Пьеру руку, помогая подняться, а затем прижимает к себе и прямо у родительских могил неправильно, греховно целует его пальцы, в том числе — самые кончики, испачканные землёй. Может быть, вы не такого будущего для меня хотели, но я слишком счастлив, чтобы пытаться вам угодить.

***

О Джон, целуя пальцы Пьера на могиле родителей, думал ли ты, что скоро окунёшься в гораздо более неправильное и греховное времяпрепровождение?.. Всё их взаимодействие с Пьером — грех, с какой стороны ни посмотри. Союз двух мужчин, француза и англичанина, один из которых епископ Римской католической церкви, — вот уже три повода их осуждать, а может, даже ненавидеть. Джону, впрочем, не привыкать: как любой высокопоставленный военный, он ответственен за девяносто шесть лет кровопролитий и смертей, и вряд ли его готовы носить на руках, уж скорее втоптать в землю. Но когда Пьер сидит на его бёдрах (привычная и приятная тяжесть, тепло кожи, ощущаемое всем телом дыхание) и сосредоточенно обвязывает верёвкой его руки, последнее, о чём думает Джон, — это ненависть. И неправильность. И греховность. Честно говоря, он вообще с трудом о чём-то думает. Вот она, блаженная тишина в мыслях, которой стремятся достичь на медитациях?.. А потом Пьер касается его, касается, касается, и — приходится затаить дыхание, чтобы не лопнуть из-за распирающего ощущения, будто каждая клеточка тела подаётся навстречу прикосновениям, стремится к Пьеру, желает остаться на его пальцах, губах, волосах, будто нет ничего слаще, чем навсегда слиться с Пьером, отдать ему всего себя, раствориться в нём. Если бы кто-то сказал, что однажды Джон будет преклоняться перед французским епископом, называть его в постели — какая пошлость! — Ваше Преосвященство, просить его стянуть верёвкой руки (крепче, любовь моя, чтобы боль наполнила меня мурашками, чтобы я дышать не мог от яркости ощущений), Джон бы фыркнул: ну с чего ему, английскому маршалу, доверять французскому епископу? Но — хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах: так уж получилось, что этот французский епископ — единственный, кому Джон готов вручить полный контроль над своим телом. Друзьям он, безусловно, тоже доверяет, но — это всё же другое, это не только про доверие, но и про любовь, затапливающую и ослепляющую, возможно не совсем здоровую, но будто он здоров, а?.. Джону кажется: он согласился бы быть полностью обездвиженным, растянутым на кровати, распятым, и чтобы Пьер делал с ним всё, что пожелает, абсолютно всё. Джону кажется: он умер и почему-то попал в рай, и его встречает святой Пётр — святой Питер — святой Пьер, вот только ключи в его руках — не от райских врат, а от тела Джона, и оно распахивается по мановению его руки, обнажается во всех смыслах, открывает все чувствительные места, и свет, почти божественный, изливается на него. Какое богохульство, какое святотатство. Джон, наверное, боготворит Пьера, иногда доходя до греховных крайностей, но не забывает, что Пьер — не ангел, не иное сверхъестественное создание, а такой же человек, и значит, ему гораздо проще доставить удовольствие; более того — Джон неплохо знает, как именно доставить ему удовольствие, и собирается ровно сейчас этим и заняться. Только сначала успокоит дыхание и уймёт возбуждённо колотящееся сердце. Впрочем, возможно, рядом с Пьером его сердце всегда колотится так.