Чёртов епископ

То ли Пьер сегодня стонет в каком-то ином диапазоне, то ли собаки решают, что хватит терпеть происходящее в доме насилие, — так или иначе, трое из них буквально взлетают на кровать: Мэри бросается вылизывать Пьеру лицо, Томми подвывает в знак эмоциональной поддержки, а проницательный Ричи, определив виновника стонов, тычет Джона в рёбра холодным носом. Удержаться от смеха решительно невозможно, хотя они пытаются; но в конце концов, сдавшись, зарываются в подушку и хохочут, отмахиваясь от ничего не понимающих собак. — Всё в порядке, — сквозь смех заверяет Пьер, — спасибо за желание помочь, но… Всё в порядке. Томми протяжно вздыхает ему в ухо и первым спрыгивает на пол. За ним следует гордый и явно довольный собой Ричи, а Мэри, прежде чем покинуть кровать, бросает суровый взгляд: не хулиганьте, мол, я за вами слежу. Хорошо, что Джон не успевает ничего ей пообещать. Как только собаки, цокая когтями, покидают спальню, он накрывает себя и Пьера одеялом и с удовольствием возвращается к тому, на чём остановился: поглаживает кончиками пальцев внутренние стороны бёдер так близко к члену, что кажется — вот-вот!.. Нет, всё ещё прелюдия, чтобы больше распалить и сильнее свести с ума. Пьер, кажется, с не меньшим удовольствием возвращается к стонам — но теперь-то у собак нет никакой возможности спасти несчастного епископа, попавшего в лапы кровожадного маршала! И даже если они услышат стоны из-под одеяла, даже если прибегут и будут возмущённо тыкаться носами — на этот раз кровожадный маршал намерен довести своё коварное дело до конца. …Когда они, откинув одеяло, жадно втягивают свежий воздух, топчущаяся по кровати Мэри осуждающе вылизывает им лица: сначала Пьеру, потом Джону. — Прости, девочка, — смеётся Джон, пытаясь увернуться, чтобы слюнявый язык не попадал в рот, — но мы ведь известные хулиганы, чего ты ждала? Мэри, кажется, очень по-человечески закатывает глаза. Не иначе как у Пьера научилась.

***

С отъездом Жиля отступает хаос: никто не вваливается в гости, не зовёт прогуляться по барам или рвануть на другой конец страны, не делится теми подробностями из жизни французского двора, которых не знает Пьер. Дни обещают быть удручающе размеренными — если только не случится сюрпризов на работе у Пьера и если только Джона не дёрнут… да куда угодно, мало ли что им в голову взбредёт! Или если не кончатся деньги. Впрочем, это последнее, о чём стоит беспокоиться: Джон проверял счёт, и на эту сумму его раз двадцать можно похоронить; а значит, ещё жить да жить, валять дурака и наслаждаться… свободой? Да, наверное, в том числе так она выглядит. Джон быстро привык к возможности спать сколько угодно, в любой момент поехать куда угодно, одеваться и вести себя как угодно, сутки напролёт тискать то собак, то Пьера — как привыкают ко всему хорошему. Но когда он пытается вспомнить прошлые осени, в голове всплывают грязные берцы, постоянно сопливый от холода нос и установка палаток под проливным дождём. Есть, конечно, в памяти и кусочки из детства — шуршание листьев, тонкая корочка льда на лужах, пироги из яблок, росших в саду, и жуткие хеллоуинские тыквы. Но дальше будто были только война и грязь, кровь и сопли, тяжёлая голова и липнущая к телу форма. А разве не так?.. Хорошо, что хотя бы воспоминания о зиме скрашивают Рождества, проведённые с собаками. В этом году — ещё и с Пьером, если, конечно, если, конечно… Нет, нет, они не успеют настолько друг другу надоесть; то есть Джон-то Пьеру, может, и успеет, но вот Пьер ему — никогда! Но пока — всё глубже в осень, всё чаще идут дожди; хочется вовсе не вылезать из-под одеяла или затащить Пьера в горячую ванну и нежиться там. И — вот она, свобода — Джон имеет полное право так и сделать. Он действительно затаскивает Пьера в горячую ванну; любуется тем, как его распущенные волосы полукругом — почти нимбом — лежат на поверхности воды; улыбается, когда Пьер, расслабившись, устраивает голову на его плече и так же бездумно, как в постели, поглаживает грудь и живот. В какой-то момент, переглянувшись, они с головой погружаются под воду и на ощупь целуются; и эти ласки в темноте и тишине возбуждают до мурашек. Не думал ли ты о привлекательности сенсорной депривации, а, Джон?.. Только когда лёгкие начинают гореть, они выныривают, вдыхают полной грудью и, морщась, отфыркиваются от воды, попавшей в нос. Что же, все эти герои любовных романов, останавливающие поцелуй из-за того, что у них закончилось дыхание, тоже целовались под водой? — Целоваться с чисто выбритым тобой, с едва-едва колючим и с таким заросшим, как сейчас, — будто целоваться с тремя разными людьми, — шепчет Пьер, уткнувшись лбом Джону в плечо. — Уж на что я ревностный однолюб, но мне нравится. Джон гладит его мокрые волосы, ухмыляясь: рад не надоедать тебе, любовь моя. Собаки, к счастью, присоединиться не жаждут, хотя и заглядывают по очереди проверить, не вздумали ли они совместно утопиться. Но о каком утоплении может идти речь, когда впереди — первая мирная зима, можно будет варить глинтвейн или делать грог, курить на веранде в надежде застать робкие одинокие снежинки… А ещё… Надо испечь пирог. В саду, кажется, остались не успевшие сгнить яблоки.

***

В кофе Джон добавляет больше пряностей, чем обычно: говорят, осеннему кофе положено быть пряным, отдавать горечью жухлых листьев, будто напоминая — сладкое, полное солнца лето закончилось, впереди холодная осень, закали свой дух, чтобы выйти из неё живым. Странные мысли, военные: с чего бы сейчас живым из осени не выйти? Дом, отопление, горячая вода — все блага цивилизации, чтобы самый хлипкий англичанин продержался до благостной весны. А уж Джон едва ли может назвать себя хлипким. Кофе пахнет корицей и слегка отдаёт ей на вкус. Самое то к пирогу, где карамелизованные яблоки тоже были присыпаны корицей — скорее для аромата, но что-то и во вкусе должно остаться. Джон выносит на веранду поднос — две кружки кофе и тарелка с горячим пирогом — и плед, чуть поеденный молью, но не настолько, чтобы рассыпаться в руках. В него он закутывает Пьера, сегодня ради разнообразия надевшего штаны, и, заняв соседнее кресло, объясняет, хотя Пьер даже взглядом ничего не спрашивает, потому что, прищурившись, делает глоток кофе: — Я пытаюсь понять, какая осень мне нравится. Пытаюсь нащупать, подойдёт ли мне то, что нравится другим. — Я совсем не против, — мурлычет Пьер, возвращая кружку на столик и жадно принюхиваясь к ещё дымящемуся пирогу. — Это пока я не потащил тебя выгуливать собак под проливным дождём! Пьер слишком занят, чтобы согласиться или возразить, — он откусывает пирог, медленно жуёт, будто стараясь прочувствовать все оттенки вкуса, и, проглотив, зажмуривается от удовольствия. «Это невероятно вкусно, я почти готов сказать: божественно, — но не мне богохульствовать, правда?» — говорит его лицо. А сам он говорит другое: — Переживу, mon cher. Всё ради твоего самопознания. Да и мне… — он вздыхает, — мне, наверное, тоже не помешает узнать. В конце концов, раньше меня не то чтобы спрашивали, как я хочу проводить осень, и не то чтобы давали выбор. — За то, чтобы найти свою осень? — провозглашает Джон, поднимая кружку. — И за то, чтобы не потерять в ней себя, — кивает Пьер. Они чокаются. Сегодня их осень пахнет сладким яблочным пирогом и пряным кофе.