Чёртов епископ

Святейший Пьер Кошон, несомненно, делает маршала Тэлбота лучше — но военная среда будто напоминает: приходи, как устанешь от высокоморального груза мирной жизни, я с радостью тебя расчеловечу. Наверное, поэтому в Кале — в почти привычной обстановке — кошмары не снились, а стоило вернуться, и на контрасте тут же накатило. Проснувшись, Джон тревожно вспоминает обрывки сна: типичные аморальные эпизоды военного времени, где он трахает всё, что движется, а остальное двигает и трахает, — убеждается, что вызывают они только дрожь ужаса, и выдыхает. Всё в порядке. Он не успел превратиться обратно в чудовище. Прошла всего неделя — смешно! Но… Джон хорошо знает, на что способен, и уж в этом плане ни капли в себе не сомневается. Но Пьер, наверное, прав, кошмары — проверка, а никак не вещие сны. И он эту проверку проходит; пока — но проходит. Пьер мирно, расслабленно, без намёка на привычную морщинку между бровями спит рядом. Интересно, что снится ему? Он улыбается сквозь сон. «Может быть, я», — самодовольно думает Джон, подперев голову кулаком и любуясь этим воистину райским зрелищем. И даже не одёргивает себя; ну, вернее, не сразу. А уж когда Пьер просыпается — возможно, всё-таки из-за прикосновений, которые едва ли получились настолько невесомыми, насколько хотелось, — Джон и не одёргивает себя, и не останавливает. Пусть это делает Пьер: они достаточно хорошо друг друга знают, чтобы не бояться обидеть отказом и, соответственно, не обижаться. Кажется, Пьера всё устраивает. И даже наверняка заигранные собаками трусы — тоже. Вместо них, кстати, Джон, стараясь сохранять лицо донельзя серьёзным, заказывает ему кружевные панталоны — и представляет, как сначала будет смеяться до слёз, но потом, когда Пьер их примерит… Потом он будет стоять перед Пьером на коленях, бессильный хоть что-то сказать, только смотреть не моргая и сглатывать вязкую слюну. …Так и происходит. Ах, Джон, сказал бы кто несколько лет назад, что ты будешь терять волю при виде одного очень конкретного французского епископа, превращаясь в сплошное обожание, — ты бы поверил? «Как будто, — думает Джон, с молчаливого одобрения поглаживая кружева, — моя вера хоть что-нибудь изменила бы». И, осознав двусмысленность — и вместе с тем непротиворечивость — фразы, тихо смеётся.

***

Джон никогда не считал себя ловким, довольствуясь умеренной способностью не разрушать мир вокруг. Но дни — что ж, дни у всех бывают разные; может случиться и такой, когда эта способность упадёт почти до нуля. Сначала Джон наступает Чарли на хвост — и, опустившись, чтобы в прямом смысле загладить вину, прикладывается лбом о диван, не смертельно, не сильно-то и больно, но обидно и… непривычно. Что-что, а вот о диван он ещё не бился! Потом он упускает яйца мимо сковородки (а скорлупа, конечно же, оказывается ровно на ней), обжигается об эту сковородку так, что почти мгновенно вздувается волдырь, в удивительно равной степени недожаривает и пережаривает яичницу — и, как финальный аккорд, разбивает кружку, столкнув локтем со стола. Нет, не с кофе. Нет, не любимую. Но эта последняя капля опрокидывает чашу. Пьер находит его забравшимся с ногами на стул (удивительно, что не развалилась спинка и не разъехались ножки!) и обхватившим голову руками (удивительно, что не изрезал пальцы, пока осколки убирал!) — пытающимся сжаться, исчезнуть из мира, который он вот-вот неловко разрушит очередным неправильным движением. — Кошмары? — Реальность, — бормочет Джон. И, пересказав утренние события, подытоживает со смешком: — Кажется, мне сегодня лучше сидеть и не двигаться. — А как насчёт лежать? — Лицо у Пьера — хитрее некуда. Кажется, когда они только начинали жить вместе, он не был и вполовину таким коварным и… живым. Как влияет на вас, мессир епископ, неблагоприятная английская среда! Или, может, как раз наоборот — благоприятная?.. — Я не против лежать, но… только лежать, не больше. — Сглотнув, Джон поясняет: — Я боюсь сделать тебе больно. Сам видишь, сегодня всё наперекосяк. — Ты будешь лежать, — успокаивает Пьер. — Делать буду я. «Будешь делать себе больно? — вертится на языке. — Интересные у вас вкусы, мессир епископ!» Но Джон молча кивает: хорошо, любовь моя, как скажешь. И позволяет увести себя в спальню. Может быть, заканчивается невезение, а может быть, так действует на него Пьер, но по пути он ни во что не врезается и не травмирует ничьи хвосты и лапы. Чудеса. И что ж, Джон действительно лежит — а Пьер, сняв с него футболку, покрывает поцелуями лицо, шею и грудь, гладит шрамы (возможно, думает Джон, ему нравится смена текстуры — с чуть шершавой волосатой кожи на безупречно гладкий шрам и обратно), спускает трусы — неспешно, понемногу обнажая кожу, то и дело возвращаясь к поцелуям, словно говоря: у нас впереди целый день, зачем торопиться? И на каждую попытку хоть что-то сделать несильно бьёт по рукам. Бездействие оказывается неожиданно тревожным испытанием. Джон не привык к пассивной позиции, ему бы ласкать, чувствуя, как другой вздрагивает от прикосновений, слушать вздохи и стоны, зная, что он — их причина, доводить до оргазма, о себе заботясь постольку-поскольку. Позволить же другому доставлять удовольствие, ничем не отвечая взамен… Это не укладывается в голове. А ещё — слишком напоминает военное время, когда он, поймав кого-нибудь из рядовых, именно так и делал: заставлял доставлять себе удовольствие и ничем не отвечал взамен. Неужели Пьеру правда нравится он и его нелепое тело — не как досадное приложение ко всем приятным действиям, а само по себе? Неужели Пьеру хочется его касаться — не в ответ, а просто так, по собственному желанию? Вы встречаетесь с мая, Джон. Ты до конца жизни будешь задаваться вопросом, правда ли Пьер тебя любит? Джон хорошо себя знает и поэтому не сомневается: будет. — В процессе ознакомления с разнообразной классической литературой я прочитал несколько занимательных итальянских новелл… Джон всем видом показывает, что внимательно слушает, хотя быть внимательным, пока Пьер гладит внутреннюю сторону бедра невыносимо близко к обнажённому — наконец-то! — члену, не так легко, как хотелось бы. — В одной из новелл благовоспитанная и глубоко верующая девушка, попав под влияние не настолько благовоспитанного молодого человека, занимается с ним тем, что, кхм, загоняет дьявола в ад. Это эвфемизм, как ты понимаешь. В приступе хохота Джон не заходится лишь потому, что чувствует: Пьер ещё не закончил, более того — собирается с мыслями и решимостью, чтобы сказать что-то важное. Не хочется его сбивать. — Так вот, Джон. Как благовоспитанный человек, вначале поставивший в известность относительно природы своих намерений, спрашиваю: хочешь ли ты, чтобы я загнал своего дьявола в твой ад? Ты ещё спрашиваешь, любовь моя. Я уж думал, ты не предложишь, любовь моя. Восхищаюсь твоей высококультурной подводкой, любовь моя. — Любовь моя, я бесконечно обожаю, как в минуты волнения ты переходишь на канцелярит, — выдыхает Джон. — И — да, я хочу. Раз уж сегодня вся власть в твоих руках, ни в чём себе не отказывай. — Как скажешь, mon cher. В глазах Пьера пляшут явно дьявольские огоньки. Впрочем, чего ещё от человека с дьяволом ждать? Пока Пьер согревает в ладонях тюбик смазки, Джон, всё ещё послушно не шевелясь, смотрит на него снизу вверх и думает, что — вот она, любовь, в тысяче мелочей, от кольца, демонстративно надетого на безымянный палец левой руки, до бережно согретой смазки, хотя разве он, привычный к контрастному душу, не потерпел бы?.. Конечно, он тебя любит, Джон. Вспоминай все эти мелочи, Джон, когда сомнения в очередной раз вцепятся в горло. Пускай вы оба ужасны, но, как он и сказал, ваш союз прекрасен и целителен для обоих — думай об этом, Джон, думай каждый раз, когда решишь, что слишком плох для него. Джон ничего не говорит, ни одну из тревожно-радостных мыслей не озвучивает, но Пьер всё равно целует его в кончик носа. Может, не чтобы успокоить или подтвердить, а потому, что хочет — хочет целовать тебя, Джон. А потом Пьер входит в него пальцами, и Джон, издав протяжный вздох, сминает в кулаке простыню и смотрит — нет, вовсе не на потолок. Он смотрит на Пьера, потому что больше всего на свете хочет сейчас на него смотреть. Пьер отвечает довольной улыбкой: я тоже, mon cher, я тоже.