Чёртов епископ

— Глубокой осенью, почти зимой, для нас устроили костёр. Согнали всех в обязательном порядке; не знаю зачем, возможно, хотели так подбодрить нас, желторотых юнцов. У нас тогда уже были потери: кто-то погиб, кто-то с собой покончил. Старшие зубоскалили: что, мол, за слюнтяев нам прислали? — а я думал, что лучше быть слюнтяем, чем… Я ходил как в тумане, на время сражений реакция обострялась, а потом я опять будто засыпал. Лучше быть слюнтяем, чем куклой с ватой вместо мозгов. Они с Пьером гуляют в парке, на этот раз без собак, со стаканчиками кофе; шуршат травой, любуются желтеющими листьями, уворачиваются от падающих на макушку жёлудей. Держатся за руки — и только поэтому, наверное, Джон решается нырнуть в воспоминания далёких-далёких дней. Пусть даже ничего кровавого там быть не должно. Не должно было быть — но понесло же тебя! Сказал бы просто о костре, к чему подробности? Но без подробностей рассказ ощущается слишком неправильным, наигранно весёлым. И Джон, погладив руку Пьера, продолжает: — В общем, нас собрали у костра, раздали какую-то сладкую выпечку и чай, заставили — почти из-под палки — петь песни. Сначала это казалось пиром во время чумы, причём среди таких же чумных, но потом… Я не говорю, что это было правильным решением: заставить нас веселиться; но мы втянулись, разошлись, горланили уже сами. В конце концов решили через костёр прыгать — вроде просто смеха ради, а вроде будто рубеж переходили, окончательно превращались в солдат. — Языческие обычаи, — качает головой Пьер. Но улыбается. Джон разводит руками: любовь моя, на войне даже атеисты бывают, что уж про полный набор всех религий и верований говорить? А уж как эти верования перемешиваются!.. Случалось, один человек и крестился, и руны рисовал, и относил в лес часть обеда, чтобы духам в жертву отдать, — и всё это буквально в один день, друг за другом. Можно ли осудить его судорожное желание выжить?.. Что уж там, Джон тоже молился и чертил на себе ножом защитные руны. Вдруг поэтому и жив, цел, орёл? — Мы там с каким-то парнем познакомились; сначала целовались в тени, потом скрылись под шумок в кустах — тоже, знаешь, очень по-язычески. Это был первый и, кажется, последний раз, когда я на войне трахался по обоюдному согласию. — Тебя… насиловали? — в голосе Пьера ни удивления, ни страха. После жизни с маршалом и не к такому привыкнешь, правда? — Нет, любовь моя, — хмыкает Джон, — только я. Неужели ты до сих пор не понял, что это я был грозой всех солдат? Пьер задумчиво разглядывает крышку стаканчика, на которой остался, умудрившись не отскочить, упавший жёлудь, и отвечает тихо и серьёзно: — Мне неважно, что ты делал, если это помогло тебе остаться живым. Я страшный эгоист, Джон Тэлбот; страшнее, чем ты можешь себе представить. Если чужая боль помогла тебе дожить до этого дня, где мы гуляем по парку, держась за руки… Что ж, благослови, Господи, человека, который эту боль испытал, пусть воздастся ему за все его муки. — Ты какой-то неправильный епископ, — посмеивается Джон. Пьер, аккуратно отобрав руку, прячет жёлудь в карман, делает глоток кофе и пожимает плечами: — Мне кажется, когда я с тобой, я вовсе не епископ. Я просто Пьер Кошон, влюблённый и счастливый. Джон обнимает его, утыкается лбом в плечо. «Рядом с тобой я тоже влюблён и счастлив, любовь моя, и мне плевать, скольких еретиков ты лично сжёг на кострах. Я бы с радостью прыгал через эти костры, любовь моя, — если бы они были подожжены твоей рукой». — Не помню, были ли у нас ещё костры, но когда у меня появился свой взвод — я им устраивал каждую осень и каждую весну. Им нравилось, особенно если я не сидел с ними, а наблюдал издалека; ну, ты понимаешь, чтобы не пугать. — Джон вздыхает: — Хорошие были времена. Вопреки всему. — А сейчас? — ревниво спрашивает Пьер. — А сейчас — ещё лучше.

***

— Если меня возбуждаешь ты, а ты священник, считается ли, что у меня прист-кинк? Пьер, с ногами забравшийся на диван, невероятно укоризненно смотрит поверх книги — очередной английской классики. — Не считается. Ты видел меня в облачении всего один раз, мы в нём не занимались сексом, а возбуждать тебя я начал гораздо раньше. — Будь у нас больше времени… — бормочет Джон как будто себе под нос, но на самом деле — чтобы Пьер расслышал. И прибавляет громче: — А может, с того дня ты возбуждаешь меня сильнее, я грежу о тебе в облачении и буквально схожу с ума? Глаза Пьер закатывает, как всегда, выразительно: бросьте, маршал, разве можно сойти с ума сильнее, чем вы уже сошли? Но укоризненность в его голосе сменяется невинной хитростью: — Что ж, тогда тебя порадует, что я захватил его с собой?.. Возбуждённо сглотнув, Джон опускается на колени и молитвенно складывает руки. Пьер, рассмеявшись, закрывает книгу. На этот раз ему дозволено наблюдать за перевоплощением Пьера в святейшего епископа Пьера Кошона — и сидеть на полу в компании собак, будучи заворожённым таинством, и шептать одними губами: — Ваше Преосвященство, как вы прекрасны… …И как вы ужасны, как вы бессердечны со всеми, кроме меня, как вы изводите подчинённых въедливостью и вечно недовольным лицом, как вы одним движением брови напоминаете Жилю де Ре не забываться. Простите, Ваше Преосвященство, как вспомню об этом — так у меня встаёт. Пьер гладит его по голове рукой в перчатке — он даже перчатки взял, с ума сойти, и не просто взял, а надел для полного антуража!.. Джон пропускает сквозь пальцы шёлковую ткань мантии, наслаждаясь её гладкостью, а отпустив её, будто бы незаметно поднимается ладонью по ноге Пьера. По обнажённой, конечно, ноге, скрытой под облачением и оттого лишь более привлекательной. Вот поэтому люди влюбляются в священников, да? Им ужасно интересно, что там, под мантией, под речами, утешающими несчастных и славящими Господа. Насколько священник похож на человека — или он существо совершенно иной природы? «Я влюбился в тебя, Пьер Кошон, — думает Джон, усадив Пьера на диван, забравшись с головой под его мантию и предаваясь там совершенно небогоугодным вещам, — вовсе не из-за того, что ты священник, но, наверное, из-за твоей скрытности и холодности. Да, я ворчал, я жаловался, я думал, что лучше влюбиться в ледяную глыбу, — но в действительности, Пьер, мне было ужасно интересно растопить тебя, растормошить, заставить если не влюбиться в ответ, то хотя бы послать громко и яростно». «Но ты, Пьер, тоже влюбился в меня — это ли не счастье?» «Ты, Пьер, надел ради меня официальное облачение, чтобы я, похотливый негодяй, мог приласкать тебя не просто как человека — как епископа; хотя мог бы сказать: да брось, в чём разница? Как после этого не вручать тебе своё сердце раз за разом: оно, упрямое, отрастает снова и снова, и я снова и снова тебе его дарю». После того как Пьер кончает — спасибо, что не шепча молитву или благословение, так можно и от смеха задохнуться, — Джон какое-то время бездумно, блаженно, расслабленно трётся колючей щекой о его бедро. — Доволен ли ты, раб божий Джон? — интересуется Пьер. — Да, Ваше Преосвященство! — вынырнув из-под мантии, горячо заверяет Джон. Целует обе его руки, не то изображая пылко верующего прихожанина, не то просто позволяя внутреннему огню вырваться наружу. Пьер перекрещивает его — и они долго и влюблённо глядят друг другу в глаза, прежде чем рассмеяться.