Чёртов епископ

«И всё-таки, — думает Джон, разглядывая в зеркале две новые серёжки, — я мазохист». И злостный нарушитель правил, за что сегодня влетело от мастера: нельзя в не заживший толком прокол вставлять кольцо, надо выждать хотя бы месяц! Но ухо не отвалилось и даже не воспалилось, а значит, ничего страшного не произошло. Воскресенье они с Пьером провели в Шрусбери: бродили по берегам Северна, поедая хот-доги из забегаловки на въезде (ни в Шрусбери, ни в других городах Англии Джон подобных не ел, а ведь попробовал многие), гуляли по городу, целовались в кустах; потом сняли номер в гостинице и притворились вовсе не туристами — местными влюблёнными, жаждущими уединения и способными получить его только таким образом. Впрочем, из них и до этого были так себе туристы, особенно из Джона. Может, не переберись он в Лондон — они и правда сбега́ли бы в гостиницы, ведь мама, наверное, осталась бы жива, но Джон постарался бы приглядывать за ней, поэтому… Или он просто купил бы себе квартиру — а то и дом — неподалёку. И сбегать никуда не надо. Сегодня Пьер работает в посольстве, поэтому Джон, пользуясь случаем, по пути домой заехал в студию и обзавёлся ещё двумя дырками. Может, и второе ухо проколоть — хрящ, например? Потому что есть у серёжек и практическое применение: это не только украшение — ещё и возможность причинить себе боль, а значит, выдернуть в реальность из кошмара. Пьер сказал: воспринимай это как проверку. Такая точка зрения и правда успокаивает, но тревожный мозг, кажется, решил, что теперь надо проверить, одинаково ли ужасают все возможные способы убийства. И с того разговора Джону снятся только вариации на излюбленную тему, по несколько штук за ночь; будто чем быстрее он все отсмотрит, тем быстрее мозг уймётся. Лишь бы кошмары не начали повторяться! Но пока всё свежо и оригинально: он ломает Пьеру шею, душит его подушкой, застреливает и отравляет. В день, когда приснился последний, они отправились завтракать, обедать и ужинать вне дома: заставить себя приготовить что-то кроме кофе у Джона не получилось, и он наплёл про свидание, про разнообразие досуга, про исследование местных заведений, стараясь не улыбаться слишком уж нервно. Пьер, кажется, всё понял, но ничего не сказал, лишь благосклонно принял предложение. В сегодняшнем сне он, жадный зверь, разорвал Пьеру горло — и, проснувшись, беззвучно плакал, кусая губы, от горькой иронии: в жизни он носит Пьера на руках, целует его пальцы, к ногам прижимается по-собачьи, но там, там, там… Сколько ещё это будет продолжаться? Хорошо, что сегодня Пьер в посольстве — этот кризис, кажется, можно пережить только в одиночестве. Вернее, в компании собак, которым не надо ничего объяснять, их не надо даже просить: они всегда готовы устроиться у ног и подбодрить своим теплом. Ну или намекнуть: хозяин, раз уж ты здесь, не хочешь случайно, как бы это сказать… Джон хочет. И, собирая их на прогулку, неожиданно понимает, что может ему помочь.

***

— Что-то случилось? Джон приехал к посольству пораньше, поболтал, как обычно (надо же, это стало обыденностью!), с дежурной, на глазах у неё и нескольких французов поцеловал Пьера в щёку — в общем, вёл себя максимально естественно. Но Пьера не обманешь, Пьер всё чувствует и не всегда готов притворяться, что ничего не заметил. — Ну так, — морщится Джон, выруливая на дорогу. Слова застревают в горле, хотя он полдня собирался с духом, репетировал с озадаченно поднимающими уши собаками, выбирал интонацию… Почему говорить — это так сложно? На красном светофоре Пьер касается плеча — и Джон, выдохнув, выпаливает: — Когда приедем, у меня будет просьба, пожалуйста, выполни её и ничему не… — Осекшись, он мотает головой: — Нет, можешь удивляться, но просьбу выполни. Хорошо? — Если она не будет связана с членовредительством, — предупреждает Пьер. О, эта — не будет, даже, пожалуй, наоборот. Набраться бы теперь смелости её высказать!.. И снова помогают собаки, раскидавшие по прихожей часть прогулочной амуниции: собирались, видимо, идти на поиски нерадивых хозяев, хотя нерадивые хозяева сегодня вернулись удивительно вовремя. Джон собирает поводки и ошейники, складывает на место — но один ошейник, повертев в руках, вручает Пьеру: — Надень на меня. И опускается на колени. — Что? — удивлённо переспрашивает Пьер. — Надень на меня ошейник. Как будто я собака, твоя собака, которая ни за что тебя не тронет. «Кошмары?» — читается в его взгляде. Джон коротко улыбается: «Увы». Пьер глядит на него сверху вниз — морщинка между бровей, волосы забраны в хвост, верхняя пуговица рубашки расстёгнута. Самый прекрасный, самый милосердный, способный воткнуть в горло нож и заставить захлебнуться кровью, прежде чем всё станет непоправимым. Пожалуйста, любовь моя, это не навредит мне, наоборот — успокоит. Мы выводим собак в ошейниках именно потому, что любим их и бережём; а они позволяют надеть на себя ошейник потому, что любят нас и покорны нам. На самом деле, любовь моя, я даже себе не могу объяснить, почему мне кажется это хорошей идеей: мысли путаются. Я устал от кошмаров, я устал вздрагивать, когда ты касаешься меня, устал бояться, что не смогу смирить силу и причиню тебе боль, желая приласкать. Так бывает с собаками: они, разыгравшись, могут чувствительно прихватить пальцы — и тут же испугаться твоего вздоха и твоей боли, заскулить, ткнуться носом в колени, прося прощения. Я такая собака, любовь моя, пока лишь во снах, но поскольку там я попросить прощения не могу — позволь мне побыть виновато скулящим, но всё ещё верным псом здесь, наяву. Не нужно говорить вслух — Пьер угадывает слова этой исповеди и, склонившись, бережно застёгивает ошейник. Шепчет: — Не туго? — Нормально, — так же шёпотом отвечает Джон. И, не давая ему отстраниться, ловит за руки и утыкается в них лицом. Он верный пёс, верный британский лев; он просит прощения за все прихваченные по неосторожности пальцы и клянётся: сознательно, в реальности, он никогда не причинит Пьеру вреда, что бы ни снилось. Прости, любовь моя, что со мной так сложно. Спасибо, любовь моя, что остаёшься со мной, несмотря ни на что. — Хороший мальчик, — улыбается Пьер, освобождая одну руку и почёсывая за ухом. Джон расслабленно ворчит по-собачьи, чувствуя, что такой пет-плей ему и правда нравится. Деликатный Ричи касается шеи мокрым носом, недоумевая, почему хозяин нацепил его ошейник. Вроде не так давно Пьер решил, что каждый ошейник должен быть индивидуальным, и развесил обозначения (для Томми, разумеется, адресник), а собаки уже привыкли и научились отличать. — Не волнуйся, — шепчет Джон, — мы купим мне отдельный. И понятия не имеет, насколько шутит.