Чёртов епископ

Проснувшись на рассвете, Джон медленно выдыхает и медленно вдыхает; чешет за ушами кого-то из лежащих рядом собак; целует Пьера в висок — возвращается в реальность, где, слава всем богам, которых он, безбожник, сможет вспомнить, всё мирно. Ему приснилось, что опять началась война, и ладно бы его призвали — опять ползать по грязи и убивать не так страшно. Но Пьера депортировали во Францию, потому что они опять оказались врагами, и всё сначала, всё опять, опять, опять… «Любовь моя, — думает Джон, пока остатки тревоги колются где-то в животе, — спрятать бы тебя в сердце, под защитой рёбер; и чтобы до тебя добраться, пришлось бы убить меня и вскрыть мою грудную клетку. Я не призна́юсь вслух, чтобы не волновать лишний раз, но как же я боюсь потерять тебя!» Я готов сожрать, поглотить тебя без остатка, чтобы больше не расставаться. И если бы тебя депортировали во Францию, я бы захватил все города, пока не дошёл бы до того, где живёшь ты, — чего бы мне это ни стоило. Что ты сделал со мной, Пьер Кошон? Я, кажется, никогда никого не любил так сильно, так безумно, до подкашивающихся ног, до дрожащих рук, до желания спрятать, закрыть от всего, что может причинить боль. Джон поглаживает его растрепавшуюся косу, касается губами скрытого футболкой плеча, прикрывает глаза, уверенный, что больше кошмаров можно не ждать… И, тихо выругавшись, хватает с тумбочки завибрировавший телефон. Сон оказывается почти вещим: его дёргают на срочный предпарадный смотр. Бардак.

***

В парадную форму Джон, к счастью, ещё влезает: штаны застёгиваются без труда, хотя и приходится ослабить ремень. А непогода ему всегда была нипочём; да и можно ли назвать непогодой всего лишь противный мелкий дождь? Они строятся и маршируют, маршируют и строятся — и так несколько часов; время успевает перевалить за полдень, солнце — пару раз показаться из-за туч, дождь — перестать и снова начаться. Спасибо Пьеру, который взял на себя прогулку с собаками и тем самым позволил позавтракать: перекурить им позволяют, а вот раздобыть где-нибудь еды — нет. «Что, солдаты, — ухмыляется Джон, — думали, страна будет вечно вам благодарна?» Хотя сладким чаем всё-таки угощают; а поголодать ему даже полезно. На плацу маячат журналисты и фотографы — ах, эксклюзивный материал! — и, кажется, чьи-то родственники, в основном дети и внуки. Джон воображает, как взял бы с собой собак, торжественно усадил их в гуще зрителей и скомандовал Мэри держать все поводки. Вот уж кто стал бы звездой репортажей! Но на самом деле хорошо, что все они — и собаки, и Пьер — спят в тёплой постели, а не мокнут здесь, в круговороте грохота шагов. Отпускают их в районе обеда, уставших, с ватными от одинаковых приказов головами. Поэтому на обратном пути Джон заезжает в забегаловку и набирает столько вредной еды, что она с лихвой окупает все часы голодания. Ну и ладно, штаны-то ещё застёгиваются; вот когда перестанут — начнёт волноваться. А Пьер любит его не за чётко видимые шесть кубиков — по крайней мере, на это хочется надеяться. Судя по тому, как влюблённо он смотрит, пока они предаются чревоугодию прямо в постели, — определённо так.

***

Вечером Джон снова изучает себя в зеркале, сам не понимая, равнодушно или тревожно. Ну подумаешь, чуть округлился живот; готов ли ты, Джон Тэлбот, меньше есть или больше двигаться, чтобы он стал таким же, как раньше? Не готов? Так и не загоняйся, тем более под футболкой ничего и не видно. Да и кто помнит, каким раньше был твой живот, — кроме, конечно, тебя?.. — Если ты сейчас начнёшь переживать, — угрожает растянувшийся на кровати Пьер, — я зацелую тебя до смерти. — Может, закусаешь? — поправляет Джон. — Нет, зацелую; прямо в твой прекрасный живот. Уши теплеют: ох уж прямо-таки прекрасный, придумал тоже. Но ладно, если он считает живот прекрасным, можно пока и смириться. А вот с волосами надо бы что-то сделать — с теми, которые на голове: грудь волнует в последнюю очередь. К счастью, записываться в парикмахерскую для этого необязательно: в ванной лежит машинка, а Джон достаточно непривередлив, чтобы подстричься самостоятельно. Пьер подрывается вместе с собаками: — Ты куда? — Стричься. И хотя ему явно нравится запускать пальцы в отросшие волосы, он никоим образом не выражает разочарования — наоборот, хмыкает: — Я с тобой, мне интересно посмотреть. Вот за это, любовь моя, я тебя и люблю. В причёсках Джон не специалист, да и не нужны ему никакие ухищрения, лишь бы сохло быстро и расчёсывать не приходилось. Так что он включает машинку безо всяких насадок и бреется налысо над ванной. Пьер помогает добрить затылок и, погладив его против «шерсти», задумывается: — Может, мне тоже?.. — Нет, — обрывает Джон, наверное, чересчур резко; и, чтобы смягчить, обнимает его за плечи. — То есть, конечно, если ты правда хочешь, я сделаю для тебя что угодно. Но… — Я понял, — хитро улыбается Пьер, — у тебя фетиш на длинноволосых парней. Странно, что ты при этом называешь себя неверующим: ты ведь знаешь, что у главного христианского парня тоже длинные волосы? Они смеются, а потом Джон, опустившись на колено, целует Пьеру руку. Главный христианский парень в моей жизни — это ты.