Чёртов епископ

— Не оставляй меня. «Когда мы перестанем бояться потерять друг друга?» — думает Джон, прижимая к себе Пьера. И понимает, что знает ответ, просто признавать не хочет, хотя — пора бы?.. Никогда. Никогда они не перестанут бояться, страх пророс под кожей, принёс плоды, сгнил и отравил их кровь — навсегда. Они обречены вечно трястись, просыпаться из кошмаров, находить друг друга то на кухне, то на веранде, обнимать, возвращая в реальность. Если подумать, не самая плохая судьба: война, да и жизнь в целом, могла оставить куда более страшные раны. Сжимающееся от тревоги и боли сердце — ерунда. Так думает Джон, который, проснувшись в окружении собак и не найдя Пьера в гостиной, на кухне и в ванной, конечно, вовсе не решил, что он устал жить в этом доме, в этом городе, в этой стране, в конце концов в компании английского маршала, никудышного графа, позора рода Тэлботов… — в общем, устал, не смог признаться открыто и сбежал на границе ночи и утра. Конечно, Джон вовсе не заоглядывался в поисках прощальной записки, не сделал шаг в сторону спальни: может быть, на тумбочке или в телефоне… Вовсе не принял удивительно спокойно факт побега — он, которого никогда не бросали, но Господи, ты же видишь, всем друзьям следовало меня бросить, а уж Пьеру — в первую очередь, быть может, он наконец одумался?.. И тут заметил — нет, скорее почувствовал интуицией ли, кожей ли приоткрытую дверь на веранду. И выдохнул отвратительно счастливо, увидев там Пьера — уткнувшегося лбом в колени, сжавшегося в комок на крыльце; Пьера, которому, должно быть, вновь приснился кошмар, когда же наконец… «Никогда, — знает Джон, целуя Пьера в висок. — Но я готов быть с тобой в тревоге и боли, в кошмарах и страхе, в горе и радости, в богатстве и бедности…» И шепчет, повторяясь: — Выйдешь за меня? — Ты уже спрашивал! — нервно смеётся Пьер; его, кажется, бьёт остаточная дрожь, и Джон целует его за ухом, согревая и дыханием, и прикосновениями. Знаю, любовь моя, но я готов спрашивать снова и снова, чтобы напомнить: я тебя никогда не оставлю одного. На веранду постепенно сходятся собаки, и так они встречают рассвет — на крыльце, согретые шестью шерстяными боками и друг другом.

***

Вычёсывание собак — прекрасное совместное времяпрепровождение. Тем более щёток у Джона штуки три, если не четыре: они постоянно теряются в хитрых углах дома, так что проще купить новую, а потом неожиданно находятся на совершенно очевидном месте. Заглянувший в гости Жиль сначала отнекивался, шутливо морщась: где, мол, я, а где собаки? — так что Джон сварил ему кофе и усадил на веранду. Но кофе кончается, а долго сидеть на месте Жиль не умеет; и вскоре они вычёсывают собак в три щётки и шесть рук. Вряд ли Жиль уже научился разбираться в нюансах окраса фоксхаундов — это для Джона они разные, остальные видят скопление пятен, — но ему явно симпатизирует Томми (кому, впрочем, этот дурашка не симпатизирует?), и он, что бы ни говорил про себя и собак, симпатизирует в ответ. — А я думал, тебе хватило волос Жана, — фыркает Пьер. И поясняет, обернувшись к Джону: — Карл обожал заплетать нам косички, чем тоньше, тем лучше. А поскольку у Дюнуа волосы вьются, расплетать его было сущим мучением; и он, конечно, ни за что не соглашался обрезать даже одну. — Я иногда обреза́л, — признаётся Жиль, почёсывая щёткой живот довольно развалившегося Томми. — Заговаривал зубы и тихо щёлкал маникюрными ножницами: они так легко прячутся в рукав, ты не представляешь. — Сразу видно, чародей! — разводит руками Пьер. Они смеются, и Джон думает: если учесть, какого роста Дюнуа, ему можно было полголовы выстричь — никто бы не заметил. Шерсти тем временем набирается на свитер, не меньше, и Джон немного жалеет, что он слишком неусидчив, чтобы научиться вязать, — а ещё ему не стоит давать холодное оружие, ага. Может, подбить на это Пьера? Ему терпения точно хватит! Но внезапно выясняется, что вязать умеет Жиль. — Тоже своего рода алхимия, — он пожимает плечами, — создание чего-то из ничего буквально несколькими движениями. Завораживает. А что касается усидчивости — я вяжу запоями: когда сажусь за спицы, то почти сутками напролёт не занимаюсь больше ничем. На такое моей концентрации хватает. И шерсть он соглашается забрать: вдруг и правда свитер получится? В крайнем случае — носки. Если бы кто-то год — да что там, полгода! — назад сказал Джону, что он будет сидеть в саду с французскими епископом и маршалом и обсуждать вязание, Джон бы ухмыльнулся: для этого должен рухнуть мир, не меньше. Что ж, привычный мир и правда рухнул.

***

Встречать Пьера с работы Джону, конечно, по душе: курить на крыльце, кланяться Пьеру, веселя остальных работников, целоваться с ним в машине, на красных светофорах сжимать его пальцы… А вот что ему не по душе — как эта работа Пьера выматывает. Пока он сидел дома, всё было хорошо; но как только начал кататься в посольство, так всё чаще по вечерам напоминает бледную тень самого себя. Но что тут можно сделать? Не вваливаться же каждый раз к нему в кабинет, чтобы приласкать на столе? Нет, Джон не против, но это рискует надоесть, превратиться в такую же рутину, как прочие задачи, и будет рабочий день Пьера выглядеть как-нибудь так: «Пункт первый: ответить на письма. Пункт второй: сходить на собрание. Пункт третий: выпить чаю. Пункт четвёртый: потрахаться с Джоном Тэлботом». Не самое плохое расписание, особенно с точки зрения этого самого Джона Тэлбота; но рутина — то, от чего лично его воротит до тошноты. Сегодня Пьер вроде бы живо отвечает на поцелуи, всю дорогу строит планы на выходные, которые уже не за горами, два дня отработать — и можно снова поехать в Шрусбери или куда-нибудь ещё, давай, покажи мне весь свой остров… Но, переступив порог дома, он тут же гаснет, словно был живым из последних сил — и вот эти силы закончились. Джон нерешительно сопровождает его в спальню, опускается на край кровати, но не смеет коснуться ни головы, ни плеча, ни тем более бедра, пока Пьер сдавленно воет в подушку. Хватает его в конце концов на осторожный вопрос: — Что случилось? — Я не справляюсь, — глухо отвечает Пьер. — С чем? — Да со всем! С работой, с бытом, с этой дурацкой человеческой жизнью; вот, посмотри, я огрызаюсь, хотя ты ни в чём не виноват! Любовь моя, огрызайся сколько хочешь, если от этого тебе станет хоть немного легче. Любовь моя, только скажи — и мы уедем так далеко, что нас не найдут ни Англия, ни Франция, не будем работать, пока не закончатся деньги, а после этого станем благородными пиратами. Любовь моя… — Любовь моя, — мягко напоминает Джон, — ты когда последний раз ел? Пьер шумно выдыхает, явно намереваясь снова огрызнуться: я тебе что, ребёнок, чтобы за мной следить? Но вместо этого, обмякнув, растерянно бормочет: — Не помню. Утром?.. На работе были дела, я точно не обедал… Типичные проблемы взрослых людей: забыл поесть — растревожился до истерики. Джон гладит его по голове: — Сделать тебе бутерброды? Или яичницу? — Да и ещё раз да, — судя по голосу, Пьер улыбается. — И… отнеси меня, пожалуйста, на кухню. О, это — всегда пожалуйста.