Чёртов епископ

Счастье способно принимать множество разных форм и обликов. Один из них — рано утром ехать в Дувр по безлюдному шоссе, коситься в зеркало заднего вида на периодически поднывающих собак и безо всяких зеркал посматривать с нежностью на дремлющего в соседнем кресле Пьера. Нет, если бы Джону несколько лет назад сказали, что однажды его счастье будет выглядеть так, он бы не удивился: путешествия, особенно в роли водителя, ему всегда нравились, путешествия с любимыми собаками — тем более. Но это не мешает сердцу трепетать, а губам растягиваться в улыбке так, словно он ничего подобного и представить не мог. А ещё счастье — это кутать Пьера в свою куртку, спорить с Жилем по поводу названия пролива, залезать в ледяную воду — всего лишь босиком, ерунда какая, вот на войне… Стоп. Никакой войны, только не здесь, на пустынном берегу, где ветер треплет отросшие волосы и умиротворяюще, как-то по-вневременному, по-вечному, пахнет солью. Не думай о прошлом, хорошо? Будь в настоящем. Замок им в помине не нужен, хватит и утёсов, особенно с шестью-то собаками; хотя распугивать экскурсантов было бы весело. Так что, пока Жиль всеми силами окультуривается — или, возможно, просто прячется от дождя, — они с Пьером гуляют по городу: любуются сонными улочками, на которых, впрочем, уже начинают появляться туристы, отпускают собак навернуть десять кругов по парку Коннахт, целуются под деревьями, словно им больше некуда пойти… И, конечно, покупают столько кофе, сколько в них вообще может влезть. — Ну, — интересуется Жиль, тоже со стаканом кофе, когда они встречаются на стоянке, — сколько кустов вы успели осквернить? Пьер вздыхает, подтягивая к себе мокрого Томми, вознамерившегося снова кинуться к Жилю с поцелуями, а Джон, нахмурившись, принимается демонстративно отгибать пальцы — чтобы, закончив, радостно объявить: — Понятия не имею! Нет, Жиль всё-таки закатывает глаза далеко не так выразительно, как Пьер.

***

На обратном пути Джон включает печку, чтобы никто из них, промокших, не простыл, — но утром Пьер трёт опухшие глаза и морщится от боли в горле. — Сразу видно, незакалённый француз, — подшучивает Джон, принося ему чай. Пьер, уткнувшись в кружку, возмущённо мычит. Из постели он сегодня почти не вылезает, то спит, то листает ленту новостей в телефоне. Завтрак, обед и ужин Джон приносит в спальню, отыскав по такому случаю поднос; и вот так ухаживать за простуженным Пьером, оказывается, тоже счастье, хотя, видит бог, Джон никому не пожелал бы простудиться, слишком это мерзкое состояние. Целовать себя Пьер позволяет только в щёку, ни в коем случае не в губы — ворчит: — Заразишься! — Да брось, — ухмыляется Джон, — мы целую ночь рядом спали, и ты ведь не думаешь, что сегодня я уйду ночевать на диван? Но не настаивает: может быть, Пьеру сейчас, в вяло-болезненном состоянии, просто не хочется близости ни в каком виде. Разве что с Мэри, которая традиционно устраивается у живота и порыкивает на Чарли, пытающегося укрыть Пьера самым целым из носков. Чарли, впрочем, не сдаётся. Вечером Джон выгуливает собак в саду — ну как выгуливает, выпускает носиться, а сам курит на веранде. Пьер, которому полегчало после парацетамола, кутается в плед в соседнем кресле, попивая чай, и Джон старательно выдыхает дым в противоположную сторону, чтобы не раздражать его больное горло. — Надеюсь, ты завтра не собираешься работать? Пьер неопределённо пожимает плечами, мол, зависит от состояния. — Я спрячу ноутбук и отберу телефон. — Абьюз и домашнее насилие, — укоряет Пьер. В спальню абьюзер и насильник Джон уносит его на руках — и обнимает сквозь сон, когда дрожащий Пьер прижимает к нему холодные ноги. Как бы он утром себя ни чувствовал — никакой работы.

***

«Я адреналиновый наркоман», — едва ли осмысленно отмечает Джон, сбивая в ноги одеяло: жарко, слишком жарко. Ему снится погоня в лесу: прыжки через кусты и поваленные деревья, собственное тяжёлое дыхание, стучащая в висках кровь. Он не человек сейчас — он хищник, и пусть тропинки ложатся под ноги — чудится, что под звериные лапы. А там, впереди, убегает добыча — французский солдат, наивный французский солдат, решивший, что он может скрыться от бешеного английского маршала. Конечно, Джон его догоняет; прижимает к сосновому стволу, жадно втягивает запах глухой обречённости, слизывает с щеки кровь. И волочет в лагерь за шкирку, как нашкодившего щенка, опьянённый удачной охотой. В лагере он смывает пот и кровь, затаскивает к себе одного из рядовых и, пригрозив, что при попытке укусить застрелит, расстёгивает штаны. Потом рядового рвёт, и его, трясущегося, приходится отпаивать крепким сладким чаем; детский сад, ей-богу. Но с детским садом, впрочем, интереснее: они ещё живые, способные ярко злиться и не менее ярко бояться. Со временем всё притупляется, и остаётся либо питаться чужими эмоциями, либо рисковать чем дальше, тем отчаяннее; и вот отсасывает уже не рядовой, а пленённый французский солдат. Джон хмурится, силясь понять: было это, не было? — и, нашарив сквозь сон одеяло, вытирает им мокрую от пота грудь. Жарко. Слишком жарко. Удивительно ли, что просыпается он с тяжёлой головой — болезненно тяжёлой головой?.. Пьер всё понимает по тому, как Джон прижимает его холодную руку к своей горячей щеке, и злорадствует, отыгрываясь за шутку про француза: — А я говори-ил! — Ни о чём не жалею, — бормочет Джон, целуя его пальцы. Завтрак, обед и ужин они заказывают через доставку и весь день спят — предаваясь ленивым ласкам, когда температурные сны, то ещё специфическое удовольствие, выжимают досуха. Джону, к примеру, чудится, что его снова ловят за актом вандализма — исписыванием неприличными словами агитационных плакатов, развешанных по всему Лондону: вступай, мол, в ряды храброй английской армии и возьми себе любой дворец у французских берегов! Армия несколькими движениями маркера превращается в сраную. Иногда менять не приходится — только дописать: «Солдат, ты нужен Англии!..» — «…чтобы тебя поиметь». Не ходите в армию, мальчики, там кромешный ужас и никаких дворцов. А ещё там я. Выныривая из муторных снов с мыслью «Надо оплатить штраф», Джон натыкается взглядом на Пьера и целует его в обнажённое из-за сползшей футболки плечо, вспоминая, что агитационные плакаты давным-давно сняли. Не сняли бы — он каждый сорвал бы сам. Томми хныкает в ухо, требуя поцеловать и его тоже; но лучше, конечно, почесать, зарывшись пальцами в шерсть на загривке. Чарли, прыжком оказавшись на кровати, кладёт на лицо носок. — Спасибо, малыш, ты вовремя, — кивает Джон, натягивая одеяло до подбородка: опять начинает знобить. Носок в итоге достаётся Томми, который с грохотом уносится на первый этаж, Чарли — за ним. Где-то под одеялом ворчит Мэри: что за шум, приличные собаки вообще-то спать пытаются! — Тш-ш, девочка, — шепчет Джон, обнимая Пьера, — все ушли, спи дальше. И они спят.