Чёртов епископ

Его Величество, оказывается, умеет быть не только катастрофой. Мэри на такую мысль отозвалась бы ворчанием: тебе, мол, легко говорить, это не тебя целый час учили кружиться на задних лапах. Пьер — тоже: как только Карл врывается в дом с предложением устроить бал здесь и сейчас, он со страдальческим видом хватается за виски, словно голова вот-вот расколется, даже дышать не смейте в моём присутствии. Джон ухмыляется, чувствуя себя последним негодяем: — Я неплохо танцую танго. У Карла вспыхивают глаза. На войне случались и более мирные развлечения, чем кого-то убить или с кем-то переспать. Так Джон научился танцевать танго; и не то чтобы с тех пор много практиковался — лишь однажды станцевал с Вик в пабе, — но кое-какие навыки остались, а уж самоуверенности у него всегда было хоть отбавляй. Так что он вытаскивает Пьера на середину комнаты и просит взглядом: доверься мне, как доверялся уже не раз. И Пьер доверяется. Вести в сексе — это одно: вы оба примерно представляете, что делать. Вести в танце, где власть полностью в твоих руках, где каждое движение, будь то шаг, падение, от которого перехватывает дыхание, или мимолётный поцелуй, — сюрприз для партнёра, где столько возможностей творить абсолютно всё, что хочется, но в действительности хочется только окружить нежностью и заботой… — совсем другое. «Топчи мои ноги, — думает Джон, — я совершенно не против, я тебя в это втянул — мне и расплачиваться». Но Пьер потрясающе аккуратен для человека, который раньше танго не танцевал, — и потрясающе спокоен для того, кто помешан на контроле. Спасибо за доверие, любовь моя, я каждый раз думаю, что ты не заставишь моё сердце сжаться ещё сильнее, но ты заставляешь снова и снова. Когда они заканчивают, лицо у Пьера пылает, как пылало во время первых поцелуев; кажется, он пытается что-то сказать, но может только бездумно улыбаться. Джону большего и не надо — хотя кому, ну кому он врёт, конечно ему надо, чем больше, тем лучше! Пьер, Пьер, давай как-нибудь потанцуем ещё раз, Пьер?.. Господь прислушивается к мольбам — дети снова сбегают в сад. В этот раз падение Пьера на подставленные руки заканчивается долгим поцелуем.

***

Следующий день обещает быть тихим: Величество и Высочество планируют докучать не собакам, а исключительно друг другу и, быть может, английскому двору. Так что Пьер снова нарушает традицию начинать рабочий день на диване — а Джон, наоборот, соблюдает традицию начинать день с ласки и целует его бёдра. Хотя, возможно, эту традицию соблюдать как раз не стоит: не встречая активного сопротивления, Джон забывает, катастрофически забывает, что не всем нужно столько телесного взаимодействия, что совместная жизнь этим и отличается от связей на одну ночь — вы не должны целоваться каждую свободную секунду, потому что никуда друг от друга не денетесь. Может быть, Пьеру вовсе не нравятся частые ласки, но он стесняется признаться? Может быть, он опасается, что с ним, маршалом, который последние двадцать лет убивал и трахался, только так и получится взаимодействовать? А это неправда?.. Из кровати они перемещаются на кухню. Джон ставит вариться кофе — сегодня с ванилью и красным перцем, — выливает в разогретую сковороду смесь из яиц, овощей и сосисок и, покусав губы, спрашивает: — Скажи честно, считаешь ли ты, что я слишком повёрнут на сексе? И вообще на всяком… телесном. Пьер, задумавшись, даже по клавиатуре стучать перестаёт. — С точки зрения человека, который бо́льшую часть жизни не был в этом заинтересован, — да. С точки зрения человека, на которого направлены твои ласки, — о нет, в самый раз. — Он поясняет с улыбкой: — Моя жизнь сильно изменилась с твоим появлением, и мне любопытно, какие ещё из вещей, о которых я раньше не думал, окажутся… неожиданно привлекательными. Пока что список уверенно растёт. Джон чуть не упускает кофе и забирает себе подгоревшую половину яичницы — потому что, опустившись на колени, прижимается губами к руке Пьера. Стоял бы так вечность; какой завтрак, ну в самом-то деле?.. Ты мой якорь, Пьер, я держусь за тебя, чтобы помнить, что война закончилась, что я не в отпуске, что мне не придётся возвращаться на фронт. Смерть и грязь уравновешиваются жаркой любовью; не знаю, верно ли это для всех, но у меня работало так. Я поэтому ловил рядовых — они домашние ещё, свеженькие, не успевшие пропахнуть войной; привет из нормальной, цивилизованной жизни, которая существует где-то там, за границей боевых действий, про которую надо помнить, чтобы не сойти с ума, хотя казалось, что сойти с ума было бы проще. Но у меня уже были собаки, на кого бы я их оставил? Знаешь, мы ведь не всегда сразу ложились в постель, часто просто сидели и говорили; я слушал про их жизнь, жадно примерял её на себя, потому что чем дальше, тем меньше из своей помнил. Кажется, это нервировало их больше, чем секс: они не знали, чего от меня ждать, и на всякий случай готовились вообще ко всему. Добро пожаловать в наш ад, теперь ты до конца жизни будешь настороже. Смешно: один чуть не пристрелил меня из моего же ствола, рука дрогнула, ранил только, сам же испугался. Это был нам обоим урок: мне — оружие без присмотра не оставлять, ему — быть твёрже в решениях. Пока я возился с раной — ты видел тонкий шрам на виске, он умный, он метил мне в глаз, — он дрожал в углу и шептал: «Не убивайте, прошу, не убивайте!» Я смотрел на него и думал… Я думал, Пьер: какое же я чудовище. Но это война, здесь выживают только чудовища. Но сейчас, рядом с тобой, с меня постепенно слезает чудовищная шкура — или мне хочется так думать; я начинаю верить, что это было не навсегда, что однажды я смогу выдрать из себя двадцать военных лет, соскрести с кожи въевшиеся пепел и кровь — их не видно, но я-то знаю, что они там. Звучит как сказка — ну что ж, кто запретит верить в сказку? Наверное, мне надо к специалисту, но я не готов поделиться этим даже с тобой, что уж про чужого человека говорить; так что надо, но не пора, вот будет пора — пойду, а пока буду вести с тобой мысленные разговоры, которые, может, однажды станут реальными. Пьер, доедая яичницу, улыбается вопросительно, и Джон зеркалит его улыбку: — Думаю о том, как я тебя люблю. Конечно, у него краснеют уши.

***

Вечером они идут в бар — дегустировать настойки. Как обычно, заканчивается всё поцелуями в случайной подворотне, но перед этим Джон залезает на чужую стену — наглейшим образом оборвать лист плюща и прицепить себе на берет. Там же, наверху, он закуривает и, ухмыляясь, машет Пьеру тлеющей сигаретой, потому что — будем честны, в одиночестве он бы не полез, но как, как перестать выпендриваться перед Пьером, как перестать доказывать, пусть и в шутку: смотри, ты сделал правильный выбор, со мной скучать не придётся?.. На первой встрече с друзьями Джон представил его как святейшего Пьера Кошона, и Томас — ну кто бы сомневался! — спросил: «Он святейший потому, что терпит тебя?» Они с Пьером ответили одновременно: он — «нет», Пьер — «да». Сейчас Джон абсолютно согласен: именно поэтому Пьер святейший. А ещё — потому, что в кровати разминает ему спину, потянутую во время поцелуев. Вот уж и правда не тот возраст, чтобы где попало ласкам предаваться. К ночи теплеет, и как бы Джон ни любил и собак, и Пьера, лежать рядом с ними становится невыносимо, особенно когда сна ни в одном глазу. Он осторожно, как по минному полю, уходит к открытому окну и садится на подоконник. Мысли в голове крутятся тревожно-пьяные, почти такие же, как утром, но полные не привычного надлома, а ленивого спокойствия. «Любил бы ты меня, Пьер, если бы меня обезобразило войной не только внутренне, но и внешне? Любил бы ты меня с обожжённым лицом, хромого, одноглазого? Нет, не так: влюбился бы ты в меня, Пьер?» «Влюбился бы я в тебя, Пьер, если бы у тебя были короткие волосы и горбатый нос, если бы ты был не святошей — таким же солдафоном, как я? Если бы ты смотрел на меня как на врага — которым я и был? — влюбился бы я в тебя, Пьер?» Под опущенными веками мерещатся расходящиеся нити — множество иных жизней, где они так же встретились, или не так же встретились, или не встретились вовсе, или встретились, но несколько сотен лет назад, в совсем другой стране и другой войне, в совсем других телах — может быть, даже противоположного пола… Те, другие Пьеры и Джоны, завидуют ли нынешним им — или кривятся непонимающе, мол, как ты, француз, и как ты, англичанин, вообще могли?.. Нынешний Джон улыбается: я понятия не имею, как мы могли, но, ребята, это лучшее, что со мной случалось.

***

— Предаёшься греху гордыни? — сонно спрашивает Пьер с кровати. Джон кивает, потому что и правда предаётся: задумчиво изучает себя в зеркале, но не любуется — пытается взглянуть чужими глазами. Глазами тех, с кем он спал. Глазами Пьера. Что они в нём, человеке самой обычной внешности, нашли? И заодно считает шрамы, догадываясь, что собьётся после первого же десятка, но хотя бы приблизительно — сколько раз его поцеловала война?.. Считать выходит неожиданно хорошо, а вот смотреть — так себе: взгляд на влюблённый упрямо не переключается, только на критический. Внимательность английского маршала — и дар его, и проклятье. А ноги-то у тебя кривые; ты поэтому так быстро переходишь к сексу — чтобы никто не заметил? Грудь побрить не думал? Зарос как обезьяна, на войне это было простительно, но сейчас, в цивилизации… И живот, ты посмотри на свой живот: где же шесть кубиков, несколько спокойных сытых месяцев не прошли даром, да? Запустили вы себя, мессир маршал, а ведь тому, кто не красавцем родился, ни в коем случае нельзя так делать. Это не задевает — факты не могут задевать, — но рождает недоумение. Как любить это тело в динамике, с прилагающимся к нему обаянием, он понять может. А вот в статике… Впрочем, а нужно ли любить его в статике, если оно не для статики было создано — для того, чтобы зарываться лицом в пахнущую свежестью подушку, впиваться зубами в горячий ещё кусок мяса, чтобы сок струился по подбородку, забираться на чужую стену за листом плюща… И заниматься сексом, да, — со всеми, с кем хочется, столько, сколько хочется, и во всех интересных позах, которые позволяет принять это самое обычное тело. — К чёрту, — отмахивается Джон. Возвращается в кровать и на вопросительный взгляд Пьера отвечает поцелуем: оно не стоит твоего внимания. А затем шепчет: — Тридцать пять. Я насчитал тридцать пять шрамов; их наверняка больше, но — как минимум тридцать пять. Во взгляде Пьера мелькает вовсе не ужас, скорее сочувствие и глубокая, философская почти тоска. — То есть тебя ранили тридцать… как минимум тридцать пять раз? — Я думаю, — вздыхает Джон, — раза в два-три больше. Но давай не будем об этом? Не сейчас. Ну надо же, его кривые ноги спокойно выдерживают час ползанья на коленях то по кровати, то возле неё! А потом, прижавшись к Пьеру — вы только подумайте, какой ужас! — волосатой грудью и уже не таким подтянутым животом, Джон рассказывает, как за двадцать лет переспал со всеми друзьями, кроме Томаса: он в упор не понимал намёков, а прямое предложение посчитал шуткой. — Так что теперь, если мне скажут, что я переспал со всем миром, я вытащу из рукава этот козырь: есть целый один Томас, с которым у нас не было ничего! Они смеются, и Пьер невероятно серьёзно предлагает: — Внеси в этот список Величество и Высочество. Эффект будет убийственный. Он прав. — Знаешь, когда я прилетал в Лондон, я каждый раз осознавал: надо же, прошёл год, а я живой и целый. И это сводило с ума и… наверное, возбуждало, сразу хотелось жрать, пить и трахаться, как будто утверждая свою живость. — Он смеётся, морща нос: — Будь я человеком искусства, я бы, возможно, бежал творить, чтобы оставить след в веках. Но меня вечность мало волнует, я вот лежу с тобой — и мне хорошо; и совсем неважно, каким я останусь в памяти потомков. «Жил-был маршал Тэлбот, почти захватил Францию, но влюбился во французского епископа, и это его сгубило». — Безусловно, я злостный губитель всевозможных маршалов, — улыбается Пьер, — вон у де Ре спроси, он подтвердит. Джон целует его, оставляя цепочку нарочно влажных следов от уголка губ до виска, и думает, что стоило пройти войну живым, чтобы в конце концов погибнуть из-за любви; потому что если когда если однажды он надоест Пьеру… Нет, конечно, сердце не разорвётся — само. Но наверняка захочется запустить себе пальцы под рёбра и его разорвать. Пьер Кошон, любовь моя, боль моя, смерть моя… Я переживу любую нанесённую тобой рану — сам видел, я довольно живучий, — но, пожалуйста, всё-таки не рань меня, не оставляй меня. — Мне кажется, остальных так же пьянил не алкоголь, а жизнь. Потому что никто не отказался — хотя я был готов, что мне сломают челюсть или как минимум пивом обольют. Но нет, даже Ричард — а он из нас самый нормальный — только поржал: я, говорит, вообще-то по девочкам, но попробовать будет интересно. Столько времени прошло, оно всё размазалось, расплылось в памяти, осталось общим ощущением «было хорошо» — и отдельными яркими фрагментами. Кот Чарльза, который таращился на них со шкафа зловеще горящими глазами. Плакаты с полуобнажёнными девицами на стенах у Гарри — смотреть на них без смеха не получалось, учитывая контекст ситуации. Раскуренный на двоих косяк на балконе Уильяма — и знакомство со сленговым «дюбуа», которое теперь так радует де Ре. Шёпот Ричарда, когда они неловко, пытаясь ничего не уронить по пьяни, целовались у него в прихожей: «Вы в Шрусбери все такие — с ветром в голове?» Кофе в маленькой джезве, который он сварил для Мэри на кухне, где они только что переспали на столе. И острые ногти Вик, которая заездила его почти до смерти и до крови прокусила шею. — Жил-был маршал Тэлбот, переспал со всем миром, кроме французского Величества, английского Высочества и Томаса, и больше ничем потомкам не запомнился; не надо так, дети, не берите с него пример. — Жил-был епископ Кошон, — в тон ему отвечает Пьер, — верно служил Римской католический церкви, а потом встретил маршала Тэлбота и покатился примерно к тем же чертям, к которым катится весь французский двор. — И заглядывает в глаза: — Ты мой самый любимый чёрт, Джон Тэлбот, и если мне суждено гореть за это в аду — что ж, пускай. Джон подмигивает: — По крайней мере, у тебя будет хорошая компания. На кровать запрыгивает Чарли и торжественно выдаёт им по носку. — Теперь можете поцеловаться, — мурлычет Джон. И они с Пьером, обняв Чарли, целуются.