Чёртов епископ

«Вы, маршал, как всегда неосторожны», — весь вечер читается во взгляде Пьера; не с укором — он очевидно смирился, — просто как констатация факта. Джон мысленно пожимает плечами: мой дорогой епископ, я столько раз думал, что умру, съеду с катушек или, что хуже, стану инвалидом, неспособным себя обслуживать, — но вот я здесь, живой и, в общем-то, здоровый: шрамы и прохудившаяся крыша не в счёт, правда? Мне ли теперь осторожничать?.. Да и если бы принц Генрих возмутился, посчитав демонстрацию их отношений личным оскорблением, — Джон бы нашёл что сказать: уж подбирать красивые слова он умеет. Ваше Высочество, вы же знаете, что люди, пусть и обладают свободой выбора, подчиняются воле Господа. То, что мы с Его Преосвященством встретились в Компьене и влюбились — прошу заметить, взаимно! — разве не было Божественным предопределением? Я не самый хороший человек, Ваше Высочество, и это ещё мягко сказано; но, быть может, Господь решил спасти мою душу и столкнул меня с тем, кто поможет встать на путь истинный? А чем ещё можно надёжно привязать людей друг к другу, как не любовью?.. Но даже если не было в этом воли Господа, если мы, грешные, влюбились сами по себе… Ваше Высочество, человек — это в первую очередь душа. Виноваты ли наши души, что оказались в телах одного пола? Виноват ли я, что меня влечёт к душе, запертой в очень конкретном куске плоти? Я мог бы смириться и ждать следующей жизни, неустанно моля Господа подарить нам возможность быть вместе; но вы же знаете мою биографию, неужели вы думаете, что тот, кто брал Францию город за городом, действительно способен просто сидеть и ждать?.. Конечно, Джон лукавит: к телу Пьера его тоже влечёт. К мурашкам, которыми оно отзывается на прикосновения; к капелькам пота, выступающим на груди, над верхней губой, на висках; к волосам, в которые можно зарыться пальцами; к колотящемуся сердцу. К тому, как Пьер во время секса закидывает ногу ему на плечо, так что можно потереться колючей щекой о щиколотку; как больше не зажимает рот и не кусает губы, глотая стон; как отводит взгляд, словно боясь увидеть в глазах своё отражение, взъерошенное, довольное, очень по-человечески счастливое, и не справиться с мыслью, что это тоже он, что он может таким быть, — но всё чаще заглядывается на себя в зеркало. К тому, как Пьер выдыхает, шепчет, стонет его имя; Джон каждый раз с охотничьим азартом старается довести его до крика — не боли конечно, восторга, ну же, глупый, кого ты боишься напугать, неужели собак?.. К его запаху: живые люди, пахнущие не грязью, не гнилью, не смертельной раной, — величайшее наслаждение. Джон целует Пьера, спускаясь от уха к сгибу шеи; оттягивает воротник футболки, прихватывает зубами кожу, не смея причинить слишком острую боль, но в то же время маниакально, до умопомрачения (ненастоящего, лишь на словах), желая прокусить до крови. Стоит как-нибудь поинтересоваться — вдруг Пьер и не против?.. Пьер цепляется за его плечи, ни о чём не прося, словно не смея просить, но Джон всё понимает — и укладывает его на подушки. В этот раз Пьер не отводит взгляд ни на мгновение. Засыпают они под шелест листьев и отдалённый гул Лондона из приоткрытого окна. Джон негромко мурлычет, млея, когда Пьер касается губами шрама на плече — кажется, от ожога, удачно прилетело горящей веткой; действительно удачно: кому-то опалило полбашки, а кого-то зашибло упавшим деревом, пожар в лесу — дело такое. В общем-то, все его шрамы — удачные: ни одна из этих ран не стала смертельной, не похоронила в земле, не развеяла пеплом по ветру. Может быть, у Господа и впрямь на него планы? Например, напоить одного епископа кофе во всех кофейнях Компьена — чем не план?.. Джону снится, как они с Пьером, забросив винтовки, упоённо ласкают друг друга в окопе. Труба — быть может, архангела Гавриила — зовёт на подвиги любви.

***

Изначально они собираются в паб вместе, хотя и не вдвоём — с друзьями Джона. Традиционная встреча, с лёгкой руки — или, вернее, пьяного языка — Томаса названная «Лондон, погляди на эти живучие задницы!», неожиданно приятный след уходящей войны: не уродливый шрам, а скорее парная (в данном случае — коллективная?) татуировка. — Я ведь уходил придурок придурком, даже больший, чем сейчас, — рассказывает Джон. — Восторженный был, аж завидно; глаза горели, думал: «Вот когда я вернусь героем!..» Ну, сам понимаешь, через пару месяцев от романтики ни следа не осталось, всё стало проще: «Когда я вернусь». А потом… Потом случился первый бой. Старшие хлопали по плечу, усмехались беззлобно: «С посвящением, рядовой!» — но вспоминать до сих пор неловко, хотя сколько лет прошло, двадцать?.. Больше, чем было тогда. И Пьеру он, конечно, ничего не скажет, точно не сейчас: ни к чему отравлять вечер неприятными подробностями. Так, пробежится по верхам, объяснит корни традиции, заодно похвастается, что мозгов всё-таки со временем прибавилось. Но память — коварная вещь: что-то стирает секунду спустя, а что-то хранит десятилетиями и, стоит нечаянно задеть, разворачивает во всей красе. Джон, сглотнув, замолкает, позволяя картинке всплыть в голове: раньше начнётся — раньше закончится, а заткнуть воспоминания всё равно не получится, никогда не получалось. Особенно сейчас, под крутящийся фоном боевик. Во время первого боя он обоссался от ужаса. Одно дело — стрелять по мишеням и воображать, как тебе покорится Франция; совсем другое — видеть таких же, как ты, парней, которые, может, и не желают всем сердцем зла, но точно собираются тебя убить: à la guerre comme à la guerre, ничего личного, английский мальчишка. И целиться в них, уговаривая себя в нужный момент надавить дрожащим пальцем на спусковой крючок, ты ведь ради этого здесь, рядовой Тэлбот, — ради того, чтобы стрелять по французам, стрелять по французам, стрелять по французам!.. Когда по ногам потекло горячее, он сначала решил: ранили; и засмеялся истерически: расскажи Господу о своём плане вернуться с войны, и он с удовольствием покажет свой — где ты погибаешь в первом же бою. Осознание накатило сильно позже, когда его вместе с другими рядовыми отпаивали… а чем их, кстати, отпаивали? Явно чем-то высокоградусным, так что горело горло, а щёки горели скорее от стыда, хотя никто не смеялся, и голова была пустая-пустая… Забавно, что потом, получив то самое ранение в живот, он решил ровно наоборот. — …В общем, после первого боя «когда» сменилось на «если». В первом отпуске я поехал не домой, а в Лондон, чтобы даже случайно кого-то знакомого не встретить; надрался так, что еле стоял, поэтому курил сидя на асфальте. Ну и, — Джон улыбается, — тут меня нашла Мэри; уточнила, всё ли в порядке, и всё равно притащила к остальным, чтобы я «не шатался пьяным в одиночестве». Теперь понимаешь, почему я назвал нашу Мэри в её честь. Их Мэри, первая собака, ради которой Джон всеми силами превращал своё «если» обратно в «когда», гордо фыркает. — Мы познакомились, разговорились; оказалось, они все тоже в отпуске и в… очень сильном удивлении, — он не удерживается от усмешки, и Пьер закатывает глаза. — Общий опыт сближает, так что мы договорились собраться ещё раз, как только снова окажемся в Лондоне; договорились скорее в шутку, потому что даже если не погибнем, то с какой вероятностью попадём в Лондон одновременно? Но через год, когда я наудачу бросил клич в созданном под эту встречу чате… Они все пришли; все, понимаешь? Это ли не чудо? Пьер сплетает их пальцы — вместо тысячи слов. Кому, как не ему, разбираться в чудесах? И пускай сейчас они двое вернулись не с войны — всего лишь из Франции, чем это не повод встретиться?.. Так что, в общем, изначально они собираются в паб вместе. Но Его Величество изящно портит планы; честное слово, это даже вызывает восхищение: нелегко, наверное, быть такой катастрофой. — Он выпросил у Генриха экскурсию по Лондону и настаивает, чтобы я присутствовал, — звучит это не очень внятно, потому что Мэри старательно вылизывает Пьеру лицо: страдает он с таким видом, будто вот-вот умрёт. Впрочем, между экскурсией от принца Генриха и смертью Джон выбрал бы второе: терпеть нудное перечисление всевозможных фактов разной степени интересности (в основном довольно низкой) — худшая пытка. И ведь не отвертишься: что может быть важнее просьбы двух королевских особ, особенно когда эти особы могут приказать — и тогда экскурсия станет ещё менее приятной? Джон готовится отменять встречу и героически оказывать Пьеру моральную поддержку, но тот неожиданно предлагает: — Сходи без меня. Предложить можно что угодно, но взять и согласиться — взять и уйти — взять и оставить Пьера?.. Тревога сдавливает горло: а если с ним что-то случится, как ты себя простишь, а, Джон Тэлбот, вместо компании любимого человека выбравший пьянку в пабе?.. Да что с ним случится в мирном Лондоне, под присмотром вначале Величества и Высочества — и наверняка немалого числа охраны, — а потом шести собак? Война закончилась, Пьер не ребёнок, и он прав: надо начинать ходить куда-то по отдельности, как бы ни было хорошо вместе. Не будут же они на работу друг друга провожать? И в конце концов, сколько можно позволять тревоге сдавливать горло? Пора бы самому ей на горло наступить; маршал ты или сопляк, ну?

***

— До сих пор не верится, что всё позади. Это становится первым тостом — странным, но, если подумать, не страннее тостов, которыми они перекидывались с Пьером. Второй озвучивает Вик — с кривой ухмылкой: — И чтобы больше никогда. За это чокаются с оглушительным звоном, едва не разбивая бокалы. И больше о войне не говорят — только о прекрасном, до приторности сахарном мире. Близнецы Гарри в этом году поступают в колледж — а вроде только вчера они всей компанией суровых солдат умилялись крошечным розовым пяточкам. Чарльз хочет поехать волонтёром в Африку: «Надо же и что-то хорошее в этой жизни сделать». Ричард собирается жениться: купил квартиру на другом конце Лондона, в первый же день познакомился с соседкой, и всё так стремительно завертелось, что они подали заявление и планируют новый переезд. — А ты со своим епископом обвенчаться не надумал? — скалится Томас. Как обычно, полностью в своём репертуаре, кто бы сомневался. Надо ответить какой-нибудь изящной колкостью или просто послать его в задницу, но Джон, в котором уже четыре бокала пива и которому хорошо настолько же, насколько тревожно, признаётся: — Я сделал ему предложение. За столом повисает тишина, словно каждый силится понять: это пьяные глюки или он услышал то, что услышал? — Ого, — выдыхает Гарри. — А как же этот, обет… — И чего он? — перебивает Уильям. «Молчи!» — шипит тревога. Джон улыбается ей назло: — Сказал, что согласен, но должен обдумать детали. Его слова встречают дружными аплодисментами, Томас свистит так, что из другого конца паба просят заткнуться, а Мэри провозглашает: — За это надо выпить! О, Пьер Кошон определённо стоит того, чтобы за него пить. — Мы в тебе не сомневались, — хлопает по плечу Томас, — ты своего добиваться умеешь. — Подожди, — морщится Джон, — вот поженимся, и тогда можно будет сказать, что… Но Томас отмахивается, и они с Чарльзом устраивают шуточную потасовку, выясняя, кто понесёт кольца. Обоим в конце концов прилетает от Мэри, и они на правах провинившихся заказывают всем по ещё одному бокалу — судя по хохоту, ни о чём не жалея. Во втором часу решают, что пора бы расходиться, — и обнимаются на прощание, пока ждут такси. — Я вас так люблю… — шепчет зверски пьяный и потому разомлевший до состояния пюре Джон. А они смеются: — Да мы поняли: в честь нелюбимых друзей собак не называют. В такси Джон спрашивает, можно ли закурить, приоткрывает окно, но засыпает под умиротворяющий свист ветра, даже не вытащив сигареты. А на пороге дома оказывается, что он забыл ключи — нет, не в такси, а непосредственно в доме, и если позвонить, то поднимется лай, и Пьеру придётся вылезать из кровати, сонно шлёпать босиком со второго этажа, вглядываться в тёмное окно, разбирая, уж не Высочество ли с Величеством опять принесло. Поэтому в голову Джону приходит абсолютно восхитительная идея: самому подняться на второй этаж. Тут высоты — метров шесть, смешно! Да и он уже забирался, не то что на второй этаж — на крышу: когда у тебя собственный дом, странно не изучить его вдоль и поперёк! А навыки при всём желании не пропьёшь, сколько пива в себя ни заливай. Кстати, а он сколько залил?.. «Достаточно, чтобы ползать по крышам». Поплевав на руки, Джон вскакивает на перила и, пошатнувшись, ухмыляется: интересный будет квест.

***

Сознание возвращается крайне неохотно, ощущения собираются в единую картину по кусочку, словно пазл: тело как онемевшее, голова раскалывается, во рту так сухо, что язык присох к нёбу. «Контузило», — делает вывод Джон. Значит, надо повернуться набок: сейчас будет рвать, не хватало захлебнуться. Но… где они? За что бились? И Жанна… Постойте, Жанна? А разве её… разве она… Смех, тосты, звон бокалов — не контузия, нет. Просто похмелье. Просто похмелье, потому что вчера была очередная встреча живучих лондонских задниц и он накидался как в первый свой отпуск, еле на ногах стоял; задремал в такси, у дома обнаружил, что забыл ключи, и придумал гениальный выход, в смысле вход — в окно спальни. Остальное помнится урывками. Вот он спрыгивает с подоконника, и пятна перед глазами далеко не сразу складываются в застывшего у кровати Пьера и поднявших уши собак. Вот он говорит… или пытается сказать… или всё-таки говорит — про ключи. Понимает ли Пьер его пьяный английский? Вот он делает шаг, но сон погребает под собой — как лавина, как завал, как деревья в горящем лесу; и он отключается… где-то, главное, что в доме, значит, не упал и ничего не сломал. А подробности выяснит сейчас. Джон ощупывает чем-то накрытое лицо, сдвигает берет — и шипит, потому что свет совершенно немилосердно выжигает глаза. Но ради смотрящего с кровати Пьера можно и потерпеть. И собаки — все собаки сидят рядом с ним, потому что… ну да, кое-кто занял их лежанку. Бедные маленькие фоксхаунды, вечно терпят притеснения своего наглого хозяина. — Я забыл ключи, — на всякий случай повторяет Джон. — Об этом ты мне ночью сказал, — кивает Пьер и протягивает бутылку воды. Он святой, он точно святой! Усевшись по-турецки, Джон жадно пьёт, представляя, как до самого обеда полз бы на кухню — по ступенечке, по шажочку. А обнаружив, что Пьер вдобавок укрыл его одеялом, чуть-чуть не падает в раболепном поклоне: останавливает гудящая голова, которая от удара об пол точно разлетится на кусочки. Зато для того, чтобы поцеловать Пьера, достаточно придвинуться к кровати — и никакого насилия. — Спасибо, — шепчет Джон и тянется к губам: ну же, давай, начнём утро как обычно, я не в такой плохой форме, как ты ду… Пьер сжимает пальцы на его горле и шипит: — Никогда больше не смей так делать! И водить пьяным тоже не смей, даже если ты в машине один, это ясно?! Его трясёт от злости, из глаз летят искры, но голос полон ужаса; и Джон, пытаясь дышать, осознаёт: он волновался. Господи, ты слышишь, он волновался за меня, пьяного маршала, для которого забраться на второй этаж — детская забава, у которого стаж вождения — почти двадцать лет, который в первом же бою убил своего первого человека. Мне жаль, Пьер, я совсем иначе воспринимаю опасность и вряд ли смогу быть настолько осторожным, насколько ты хочешь. Но я постараюсь. — Так точно, мессир, — хрипло обещает Джон и касается губами его запястий: спасибо, что решил придушить, а не отвесил подзатыльник, такое я бы не пережил. А я, в конце концов, хочу жениться на тебе в этой жизни.