Чёртов епископ

Завтракают они, как обычно, вместе: не то чтобы специально просыпаются одновременно, но вся собачья стая так радуется пробуждению одного из них, что у второго нет никаких шансов доспать. Зато есть шанс получить свежесваренный кофе — либо непосредственно в кружке, либо сварив самому, смотря кто проснулся первым, а кто вторым. Сегодня расклад традиционный: Тэлбот пытается выбраться из спальни на цыпочках, но собаки с радостным грохотом носятся вокруг, и Пьер со страдальческим вздохом высовывается из-под одеяла — растрёпанный, сонный до того, что глаза открываются с трудом, в сползшей с плеча футболке. Тэлбот относит его на кухню на руках. Потом они пьют кофе, лишь самую каплю разбавленный сливками. — Что делаешь? — интересуется Пьер, заметив, видимо, с каким энтузиазмом Тэлбот тычет в экран телефона. — Прохожу тест на психопатию. — И как успехи? Тэлбот ухмыляется: — Высший балл не набрал, но очень старался. И демонстрирует Пьеру телефон с результатом, где из возможных трёх сотен баллов он набрал двести. Показатели горят весёлым красным цветом, описывая его как бессердечного антисоциального хаотика, склонного к манипуляциям. Пьер задумчиво кивает: — Да, это ты. Но… это ведь шутка? — Не знаю, — фыркает Тэлбот. — Отвечал я достаточно честно; хотя тут, конечно, сказано, что тест не является диагнозом… — Ну и всё, — Пьер, поморщившись, машет рукой и отпивает ещё кофе. — Какой из тебя психопат, ты себя видел? «Я себя видел, — думает Тэлбот, — и психопат из меня практически образцовый. То, что я люблю тебя и собак, не делает меня нормальным». Но в ответ пожимает плечами: ставить себе диагноз по тестам в интернете — гиблое дело, но чем это не повод задуматься? Закатив глаза — в его исполнении это, как всегда, искусство, — Пьер встаёт из-за стола, делает один долгий шаг к соседнему стулу и обнимает Тэлбота, заставляя уткнуться лицом себе в грудь. — Перестань считать себя ужаснее, чем ты есть. В этом мире вообще нет нормальных, есть недообследованные. — Но ты ведь не будешь отрицать, что с войны возвращаются… более ненормальными, чем в среднем по палате? — Ты не втыкаешь в меня нож, когда я подкрадываюсь к тебе готовящему со спины. Тэлбот молчит — надеется, достаточно выразительно, чтобы Пьер понял, каких усилий ему стоит задавить этот порыв. Впрочем, раз он задавливает, значит, всё не так плохо, разум не отмер, уступив власть рефлексам?.. Пьер привычно чешет его за ухом — словно Тэлбот не маршал, с которым мало кто хотел связываться, а большой добрый пёс, в жизни мухи не обидевший. Как же ты обманываешься, епископ Кошон, глядя на меня сквозь розовые очки… — Дорогой мой епископ, если бы я покаялся тебе во всех грехах, ты бы сбежал в тот же день. — Дорогой мой маршал, — голос Пьера Кошона полон яда, — я начинал отношения с человеком, не просто прошедшим войну, а сделавшим в ней очень хорошую карьеру, в здравом уме и твёрдой памяти. Я не настолько святой и наивный, как ты думаешь; я, в конце концов, подписал Жанне смертный приговор. А ещё, — Пьер вздыхает, и горечь в этом вздохе или усмешка, Тэлбот понять не может, — я умею гуглить. Я прочитал о тебе всё, что есть в интернете, а там есть… достаточно, если ты не в курсе. Я знаю и про твои отношения с рядовыми, даже если это всего лишь слухи, и про задушенный скандал, и про то, как ты обещал изловить «эту суку Жанну» и тащить за собой на поводке через всю Францию, пока город за городом будут преклонять перед тобой колени. Но, как видишь, я ещё здесь. Накативший жар сменяется холодным по́том: он знает, он всё знает, не придётся ему рассказывать, но — лучше бы он никогда не узнал! Тэлбот, обняв Пьера за талию, стыдливо не поднимает глаз, но на душе у него с каждой секундой легче и легче.

***

У Пьера выходной, и они с гораздо более полным правом, чем обычно, лежат на диване в обнимку. Ноги греет свернувшаяся клубком Мэри; Томми тоже пытался составить компанию, но выдержал секунд десять и сбежал кусать за уши Ричи, судя по рычанию. Не то чтобы Тэлбот различал по голосам всех своих собак, но… пожалуй, он всё-таки различает. Пьер гладит его отросшую щетину. — Намекаешь, что пора побриться? — усмехается Тэлбот. — Наоборот, радуюсь твоей five o’clock shadow. Ты же знаешь, — он понижает голос до шёпота, — как я люблю твои колючие поцелуи. — У вас интересные вкусы, мессир епископ, — мурлычет Тэлбот. И, конечно, целует его губы, и щёки, и шею, и выступающие ключицы; а Пьер, запустив пальцы в волосы, массирует ему голову. Где-то в дальнем углу шкафа у Тэлбота валяется специальный массажёр, но с Пьером можно ещё несколько лет про него не вспоминать. Уложив Пьера на спину, Тэлбот снимает с него футболку и замирает, в который раз очарованный. Он необразованный, некультурный солдафон, он почти не ходил по музеям, а куда ходил, там не любовался на мраморные статуи. Но Пьер Кошон — кажется ему — похож на одну из таких статуй; с него надо писать картины, он должен был достаться человеку искусства, способному увековечить его красоту, но достался невежественному английскому маршалу. И невежественный английский маршал никому его не отдаст. Тяжело удержаться от соблазна провести колючей щекой по животу — ну так зачем удерживаться? Стон Пьера весьма красноречиво подтверждает: абсолютно незачем; и Тэлбот с удовольствием повторяет, спускаясь от солнечного сплетения до паха. Ухмыляясь, он берётся за резинку трусов, и Пьер, отвечая на незаданный вопрос, привстаёт, позволяя их снять. «Однажды, — думает Тэлбот, — мы наиграемся и устанем, будем просто лежать, не превращая всё в прелюдию к сексу. Однажды — непременно; но не сегодня». Сегодня он спускается на пол, чтобы не мешать задремавшей Мэри, и касается подбородком внутренней стороны бедра Пьера, царапая его щетиной; а затем совершенно по-собачьи зализывает оставшийся красноватый след. Повторяет — для симметрии — с другой стороны, бросает вопросительный взгляд: я ведь могу?.. «Можешь», — с достоинством кивает Пьер. И с не меньшим достоинством запускает пальцы в его волосы, вцепляется в них, тянет к себе. Тэлбот попросил бы не щадить его, быть жёстче, тянуть сильнее, но рот уже занят и освободится, хочется надеяться, нескоро. Впрочем, Пьер — проницательный епископ — всё понимает без слов. …Мэри просыпается под конец, когда Пьер стонет (кажется, специально для Тэлбота, потому что прятать эмоции он умеет отлично), и с ворчанием спрыгивает с дивана: устроили тут, понимаешь, приличной собаке поспать негде! Тэлбот утыкается лицом Пьеру в живот, и они смеются. Завтра их ждёт ещё один выходной, а потом… Потом Пьер официально вступит в должность французского посла. Наконец-то.

***

— Вы теперь такой взрослый и важный, мессир епископ, — шепчет Тэлбот, пока они едут в такси. Пьер закатывает глаза, и только нервный жест, которым он поправляет воротник рубашки, скрывающий свежие укусы и засосы, выдаёт волнение. Тэлбот сжимает его руку — как сжимал в пабе: всё хорошо, я рядом. И думает, что, если бы не Пьер, он бы ни за что не поехал на приём. Ходить по залу, здороваться, знакомиться, строить из себя истинного английского джентльмена, улыбаться так, что в какой-то момент от приторности этой вежливости начинает сводить скулы, — скукота! Ладно если будет шампанское — а если нет? Должен был привыкнуть: чем выше звание, тем меньше времени проводишь на поле боя и больше — на подобных приёмах, где на самом деле решается судьба страны. Но именно поэтому Тэлбота тошнит от взглядов, шепотков и плетущихся непрерывно интриг. Он умеет манипулировать, принимать облик хитрой, изворотливой змеи: без этого не стал бы маршалом. Но уметь не значит любить, и от английского двора он предпочёл бы держаться подальше. К тому же на поле боя можно кого-нибудь убить — а на приёме как развлечься? Впрочем, одаривать мрачным взглядом всех, кто приближается к Пьеру, изображая личного телохранителя, — вполне себе развлечение. Зал окутывает шумом и духотой — как огромный торговый центр, где на Тэлбота всегда наваливается сонливость: тяжелеет голова, слипаются глаза, задавливать зевки с каждым разом всё труднее. Но пока он справляется, бесшумно следуя за Пьером и здороваясь со всеми, кто здоровается с ним. Шампанского здесь нет, и это раздражает: значит, их наверняка ждёт ещё и менее официальная часть, а то какой же приём без алкоголя и смешных, на один укус, бутербродов? Но вначале — церемонное представление английскому двору французского посла, католического епископа Пьера Кошона, дипломата, завершившего войну и, между прочим, передавшего Англии Жанну д’Арк. То, что Франция выторговала её обратно, — уже детали. Потом, конечно, все поздравляют Пьера со вступлением в должность — льстиво, раболепно. Этикет есть этикет, и Тэлбот подходит тоже; кланяется: — Это место заслуженно ваше, мессир епископ, — хотя ужасно хочется обнять и поцеловать прямо здесь, никуда не прячась. Шла бы речь только о его репутации, Тэлбот ни секунды бы не раздумывал, но пятнать репутацию Пьера Кошона он права не имеет. Гости, впрочем, всё равно шепчутся, потому что он получает в награду улыбку — единственный из поздравивших. Дальше их ждёт осмотр восстановленного здания посольства — в пыли и строительном мусоре, — а затем прогулка по Темзе на корабле. К счастью, здесь есть шампанское, и Тэлбот, пользуясь тем, что всё внимание сосредоточено на Пьере, вливает в себя сразу два бокала — иначе эту нудятину выносить невозможно. — Руби, коли, хватай, — напевает он себе под нос, — руби, коли, хватай… И восхищается Пьером, который провёл всю жизнь при дворе, в гуще таких приёмов, где вдобавок нельзя скрыться, смешаться с толпой, ведь ты епископ, а люди жаждут благословения — чтобы муж обогатился на войне, чтоб жена не изменяла с четверга, чтобы спасшиеся души вознеслись… Как сейчас. Его Высочество и придворные целуют руку Пьера, руку его Пьера, и Тэлбот скрипит зубами, чувствуя, как поднимается жгучая волна ревности. Разогнать бы выстроившуюся очередь, подхватить Пьера на плечо, взбежать на палубу — и вплавь до берега, благо плавает Тэлбот сносно. Вместо этого он выпивает третий бокал шампанского, чувствуя, как голова понемногу заполняется блаженным шумом, закусывает — бутерброд настолько крошечный, что даже вкус не разобрать, — и, выждав для приличия с десяток секунд, поднимается по лестнице вслед за Пьером. Пьер сидит на диванчике — Тэлбот встаёт поодаль, заложив руки за спину, и они обмениваются взглядами, полными нежности. Что вы, нас не связывает ничего, кроме деловых отношений и большой любви… к деньгам, разумеется. Его Высочество, тоже поднявшись на палубу, нерешительно подсаживается к Пьеру и притворяется экскурсоводом — самым нудным в мире, звучащим так, словно ему дали книгу и велели читать вслух. «Даже дети в школе читают выразительнее», — закатывает глаза Тэлбот, но на самом деле принц Генрих его не раздражает: он неплохой юноша, по-своему красивый, пусть и нескладный, но слишком тихий и робкий. Раздражает его всё остальное, а Генрих — удобный повод спустить пар хотя бы мысленно. Украдкой вздохнув, Тэлбот переключается на Пьера, и тот, словно почуяв взгляд, садится вполоборота: хорошо ли вам меня видно, мессир маршал? Прекрасный вид, лучше на всей Темзе не сыскать. Принц Генрих, кажется, нашёл в лице Пьера идеального слушателя и теперь вряд ли замолчит до конца прогулки. Жгучая ревность, гуляющая внутри пусть не штормом, но всё же неспокойной стихией, побуждает Тэлбота снять куртку — и, подойдя к диванчику, кивнуть: — Прошу прощения, Ваше Высочество, мне кажется, мессир епископ продрог. Пьер явственно краснеет, когда куртка оказывается на его плечах, а Генрих, замолкнув на полуслове, хлопает глазами. Тэлботу кажется, что он видит, как в его голове хаотично вращаются шестерёнки, — потому что он выдаёт: — А вы, маршал, не хотите попросить у Его Преосвященства благословения? Тэлбот ухмыляется: он человек простой, ему дважды предлагать не надо, а уговаривать его — тем более. И, опустившись на колени, целует руку Пьера — дольше, чем диктуют правила приличия, но кто посмеет его прервать, неужели принц Генрих?.. Какая глупость. И пускай по пути домой опять накрывает тревога: а если Пьера утомил приём, а если Пьер не сошёлся с кем-то взглядами, а если Пьер соскучился по французскому двору и звучанию родного языка и теперь хочет улететь, уплыть, уехать?.. — засыпают они счастливые и вполне довольные этим днём, но в основном, конечно, друг другом.

***

Утро следующего дня Тэлбот встречает на веранде, выкуривая третью подряд сигарету, но трясти от этого не перестаёт. Его, бессердечного психопата, не должны беспокоить, тревожить, сводить с ума такие сны, ведь тот, у кого нет сердца, не способен привязываться и любить. Ну подумаешь, приснилось, что… Ему приснилось, как он убивает епископа Кошона — не Пьера, нет, тогда ещё не Пьера. Потому что нет ничего слаще, чем отобрать жизнь того, кого ты возжелал; да и дураки, оставившие дипломатов — врагов! — наедине, сами виноваты. Тэлбот помнит, как нож вошёл между рёбер, как епископ, покачнувшись, рухнул в его объятия, как он, бессмысленно воркуя, баюкал остывающее тело возле серых стен Сен-Пьер-де-Мини. И пахло, одуряюще пахло цветущим виноградом — бывает ли так в жизни?.. Порван ошейник, твой пёс не подвластен тебе. Трясёт так, что впору делать дыхательную гимнастику, а иначе в этот раз паническую атаку словит он. Вместо этого Тэлбот воображает, где приятнее всего смотрелся бы его повешенный труп: прямо здесь, на одной из балок веранды, или, может, на одном из деревьев в саду?.. Не всерьёз, а так, потому что мысли о самоубийстве успокаивают лучше любого дыхания на счёт. В таком состоянии его и находит Пьер — с неизвестно какой по счёту сигаретой и с нервной улыбкой на разлизанных до боли губах. Спрашивает осторожно: — Что-то случилось? — Мне приснилось, что я тебя убил, — задавив порыв отмахнуться, делится Тэлбот. И покатившиеся слёзы пугают едва ли не сильнее сна. Что это, Господи Пьер, что со мной, я ведь не помню, когда последний раз плакал!.. Пьер, кажется, теряется не меньше, но находится быстрее — садится рядом, берёт за руку, шепчет, гладя плечо: — Не закрывайся, дай себе волю. Дай себе волю! Легко сказать, но попробуй сделать, когда привык давать себе волю в чём угодно, но только не в горе и боли. Это тяжелее, чем убивать; чем признаваться в любви; чем в одиночку выводить в парк шестерых собак. Тэлбот воет на веранде, слёзы капают на футболку, из горла при попытке докурить тлеющую сигарету вырывается кашель, но он пытается снова и снова, плача, кашляя и хрипло смеясь, потому что это — полный абсурд, абсурднее не сыскать. Так, наверное, из него уходит война, и он вспоминает, что у него вообще-то есть имя: рядовой Тэлбот, лейтенант Тэлбот, маршал Тэлбот — а ещё Джон, Джон Тэлбот, так его зовут, так называет его Пьер Кошон. — Джон… — повторяет он одними губами, а когда Пьер смотрит на него с тревогой, поясняет: — Привыкаю к тому, что вернулся в цивилизацию и зовусь вообще-то не только по фамилии. — То есть то, что я тебя… — ворчит Пьер, и Тэлбот, Джон Тэлбот виновато улыбается: — Это не совсем в моей власти. И, поддавшись внезапному, глупому, продиктованному исключительно расшатанным эмоциональным состоянием — ну правда же? — порыву, опускается на колени, как вчера на корабле. — Пьер Кошон, выходи за меня.