Чёртов епископ

— Знаешь… Конечно, Пьер Кошон ничего не знает, и Тэлбот не уверен, что хочет грузить его очередным проявлением своей тревоги, тем более слова подбираются с трудом. Но желание рассказать скребётся в горле кашлем и не глушится утренним кофе, сколько его, крепкий, сливками ни разбавляй. Поэтому Тэлбот, вздохнув, начинает говорить — радуясь, что Пьер таращится в телефон (наверное, продолжает следить за попытками выторговать Жанну), а значит, смотреть ему в глаза не придётся. — Однажды меня ранили в живот. Я, конечно, убил его — того, кто меня ранил; или, может, кого-то другого… В общем, месть свершилась. Но и сам собирался умереть; то есть не то чтобы собирался, просто понимал, что до помощи не доползу, не с такой раной и не когда нет сил подняться. Лежал, скрипел зубами, смотрел в небо — надо ведь умереть достойно! Ждал, что будет свет в конце тоннеля, громогласное зачитывание списка моих грехов, адский котёл и прочие обещанные спецэффекты; но не было ничего, меня просто отключило. А потом я проснулся в палате, и оказалось, что меня спасли, и… «Продолжить?» — осекшись, спрашивает себя Тэлбот. Или рассмеяться, махнуть рукой, мол, забудь, не обращай внимания, что-то на меня нашло. Он делает несколько глотков кофе — и продолжает: — Я иногда думаю: а может, не спасли, может, это всё — предсмертные глюки? Потому что как раз после этого случились и карьера, и дом в Лондоне, и собаки, и, — последнее слово он выдыхает с нежностью, — ты. Мне кажется, так не бывает. Не может так везти. Пьер, судя по складке между бровями, искренне задумывается, бывает ли так, — или пытается понять, к чему Тэлбот ведёт, или попросту всё ещё не проснулся, вон взгляд до сих пор осоловевший. Какой он всё-таки прекрасный — с этой складкой и осоловевшим взглядом, с каштановыми волосами, собранными в растрепавшуюся косу, которую Тэлбот плёл вчера по гайду из интернета… И нос, какой у него прекрасный ровный нос, не чета переломанным солдатским! Хотя среди рядовых, только-только прибывших из цивилизации, попадались потрясающие красавчики; глядя на них, Тэлбот думал: «И что же вы, мальчики, забыли в нашем аду, неужели родители не смогли вас отмазать — или вы хотите умереть за Англию?» Англия, вот твой герой! Конечно, он пользовался тем, что был старше по званию и умел говорить достаточно убедительно. Должно же на войне хоть что-то дарить удовольствие?.. Но всем этим красавчикам далеко до Пьера Кошона — к изящным рукам которого хочется припасть губами в просьбе о благословении, точно не об искуплении грехов: такое искупается варкой на медленном огне в адском котле. И не отрываться. Даже если бы он не согласился тогда отпраздновать перемирие, Тэлбот жил бы воспоминаниями о прогулках по майскому Компьену — и был бы счастлив. Впрочем, он счастлив и сейчас, сколько бы ни шептала на ухо ядовитая тревога: «А может, тебе это кажется? А может, ты умираешь? А может, не было никогда в мире никакого Пьера Кошона, ты всё себе придумал, всё, всё, всё?..» «Всё», — кивает Тэлбот. И улыбается: — Но знаешь, даже если это глюки, я стараюсь брать от этих глюков всё. Может, Пьер и сонный, да только намёк он понимает и тянется навстречу; и они целуются, кусая друг друга за губы, соприкасаясь языками и едва не опрокидывая кружку Тэлбота. Разобьётся — ерунда, но ведь кто-нибудь из собак непременно примчится получить свою порцию кофеина, а они и без того достаточно бешеные. Поэтому Тэлбот предлагает вернуться в спальню. Тем ли, кто только вылез из кровати, обратно в неё залезать… — но разве существуют нормы, регламентирующие время пребывания вне кровати перед возвращением? В кровати Пьер забирается Тэлботу на колени, принуждает его откинуться на подушку и, задрав футболку, касается нежными пальцами — пальцами человека не оружия, а слова — шрама выше пупка. Тэлбот хочет зааплодировать: вот это дедукция, вот это проницательность! — но вместо этого молча кивает. Пьер Кошон — святой человек, что бы он про себя ни говорил, — склоняется и целует шрам, словно спрашивая: и это тоже глюки, это тебе мерещатся прикосновения моих губ и моё горячее дыхание? А что ещё это может быть: французский епископ целует шрам на животе английского маршала!.. И не только шрам: он оставляет цепочку поцелуев от пупка до резинки домашних шортов, спускает их вместе с трусами, и Тэлбот затаивает дыхание, потому что вот это — точно глюки или сон; а потом трёт глаза и на всякий случай прикусывает большой палец, не смея даже во сне принуждать Пьера к оральным ласкам. Но не просыпается. Вчера утром он массировал Пьеру шею — так, значит, выглядит начало каждого дня супружеской жизни: кружка кофе и много любви? А ведь они формально даже не супруги! Но могут стать и формально, не правда ли?.. Тэлбота неожиданно привлекает эта мысль — о заключении брака, о привязывании к себе другого человека законным путём, о привязывании себя к нему. Спешить не стоит, но, быть может, через полгода-год он осторожно уточнит у Пьера, что он вообще думает про брак. Если категорически ничего — что ж, в клинике его всё равно записали совладельцем Томми, значит, у них есть одна общая собака, а это почти как быть женатыми родителями одного ребёнка. …В памяти всплывает совершенно некстати — или, наоборот, кстати: когда-то оральные ласки называли французской любовью.

***

— Погода совсем не летняя, — ворчит Пьер, кутаясь в шарф, когда они выходят развеяться после прочтения новостей: Жанна жива, Англия и Франция по-абсурдному странно делят земли, но на статус посла и на дом в Лондоне никто не покушается, а большего и не нужно. Тэлбот пожимает плечами: он, выросший в Шрусбери, привык и к ветру, и к холоду, поэтому в футболке и шортах чувствует себя отлично; хотя, конечно, рядом с Пьером в куртке смотрится забавно. Или, напротив, это Пьер в куртке смотрится забавно рядом с ним. Глаз у Томми зажил достаточно, чтобы сегодня он вышел на улицу без ветеринарного воротника — и на радостях совал морду в каждый куст, даже в очевидно колючий. Наблюдая за ним, Тэлбот думает, что решение было опрометчивым и воротник далеко убирать не стоит. К счастью, Мэри на правах старшей иногда отгоняет его от кустов, вовлекая в невинные игры вроде отбирания друг у друга палки; так что, может, и обойдётся. На поздних прогулках Тэлбот обычно спускает собак с поводка: парк полупустой, никого не спугнут, пусть поиграют в догонялки и поваляются в траве — спать будут крепче. Но сейчас, когда тут и дети, и любители пробежек, и просто нервные люди, он держит поводки компромиссно — за самый край, чтобы и свободу дать, и в случае чего обратно подтащить. Оно и к лучшему — потому что… — Что это? — с выражением крайнего смятения на лице спрашивает Пьер, глядя на вынырнувшего из кустов Уильяма. Тэлбот тяжело вздыхает и, подтянув того за поводок, заставляет разжать пасть. — Белка. Не волнуйся, живой она не была, и Уильям даже не успел выпустить ей кишки. Но таблетку дать всё равно придётся. Уильям глядит с осуждением: хозяин, я охотничий пёс, я принёс добычу, какая таблетка? Тэлбот разводит руками (в одной — труп белки): ты фоксхаунд, ты должен загонять добычу до смерти, а не находить уже мёртвую, так что сам виноват. Настаёт очередь Пьера Кошона тяжело вздыхать и возводить глаза к небу.

***

Вечером Тэлбот, как обычно, отправляется колдовать над ужином, а Пьер в этот раз остаётся в спальне. Зато собаки не дают скучать, десятью глазами напряжённо наблюдая за каждым движением: а вдруг кусочек курицы упадёт на пол — и тогда-а!.. Нет, драться за курицу они не рванут — слишком воспитанные. Они дружно зарыдают из-за вселенской несправедливости: наглый хозяин собирается съесть курицу в одно лицо, а бедным маленьким фоксхаундам опять придётся голодать! То, что бедные маленькие фоксхаунды полчаса назад смолотили порцию корма, — не в счёт. Спешить некуда, поэтому колдует Тэлбот не меньше часа — напевая под нос, танцуя между плитой, столом и собаками и ничего, совсем ничего не роняя на пол. Когда ужин готов, он идёт звать Пьера, но дверь в спальню оказывается закрыта. Спит? Или?.. Вспоминается, как он точно так же прислушивался у номера тогда ещё не Пьера — епископа Кошона, неприступного дипломата, благодаря которому закончилась-таки война. Но сейчас из-за двери доносится голос — конкретных слов не разобрать, но Пьер явно с кем-то говорит, и вряд ли сам с собой или с Мэри (кажется, она уходила в спальню с ним). Быть может, все дураки наконец осознали, что были дураками, и позвонили извиниться?.. — Не будем отвлекать, — говорит Тэлбот увязавшимся собакам, и те несутся на кухню, надеясь, видимо, что теперь ужин разделят с ними. Но Тэлбот, прихватив сигареты, выходит в сад. За забором больше нет любопытных лиц, только шумный, никогда не засыпающий Лондон. Из-за яркого света его домов и реклам не видно звёзд, но это не беда: всегда можно запрыгнуть в машину и уехать туда, где не будет ни города, ни других людей, только бесконечное звёздное небо над головой. И сигаретный дым, в это небо уплывающий. Собаки носятся по саду, играют в прятки и догонялки, ловя друг друга за уши, рыча и звонко лая. В тылу говорили, что он сошёл с ума: ну куда тебе, солдату, домашних животных — чтобы они месяцами, если не годами, ждали возвращения и однажды не дождались бы? На фронте понимали: когда есть ради кого возвращаться, за жизнь будешь сражаться в десять раз яростнее. Тэлбот молча кивал: да-да, я сошёл с ума, так оставьте меня наедине с моим сумасшествием и моими двумя… нет, уже тремя… нет, пятью… Оставьте меня наедине с моим сумасшествием и моими шестью собаками, которые выглядят совершенно счастливыми, потому что им не важно, как долго меня не было, — им важно, что я снова есть. Свистнув заигравшимся собакам, маршал Джон Тэлбот возвращается в дом, берёт бутылку вина — как в прошлый раз — и идёт звать епископа Пьера Кошона на ужин, зная наверняка: ему не откажут.