Чёртов епископ

«Это невыносимо», — думает Тэлбот. «Влюбился бы лучше в ледяную глыбу», — думает Тэлбот. «Какой же я дурак», — думает Тэлбот. А вслух говорит: — По кофе, как обычно? И улыбается самой обаятельной улыбкой, сразившей столько женских и мужских сердец, что пальцев не хватит сосчитать, — но, видимо, не сердце святейшего епископа Пьера Кошона, который отвечает с достоинством: — Как обычно, — словно до сих пор не понял ни единого из намёков. Правда не понял? Или понял, но молчит, потому что, в отличие от некоторых, чётко помнит, где и на каких условиях находится? И ведь не спросить — ну не спрашивают о таком, особенно когда вы дипломаты, особенно когда ваши отношения должны оставаться в рамках, мать их, деловых. Тэлбот воображает себя стоящим под окном номера, где остановился Кошон, с плакатом; на плакате огромные буквы: «Я влюбился в тебя, Пьер Кошон!» — может быть, со словом «епископ», чтобы он точно не смог сделать вид, что его это не касается… И продолжает улыбаться: — Наткнулся, — ага, совершенно случайно, после пары часов прицельных блужданий по страницам гугла и картам, — на приятную кофейню, говорят, там отличный гляссе. Сейчас, конечно, не жара… — Гляссе — это хорошо, — милостиво соглашается Кошон всё с тем же непроницаемым лицом. Воображаемый плакат летит в воображаемую урну. Угораздило же влюбиться в чёртова епископа, посвятившего жизнь чёртовой дипломатии!

***

Когда Тэлбот узнал, с кем придётся вести переговоры, он закатил глаза: да что эти святоши понимают в войне?! Пьер Кошон, впрочем, понимает достаточно, чтобы общаться с ним можно было на равных и… ни о чём не договориться ни в первый день, ни во второй. Время переговоров — время хрупкого перемирия, время напряжённого, но всё-таки бескровного выжидания. Так что, в сущности, кому нужно, чтобы Франция и Англия договорились поскорее?.. Тэлботу не нужно точно, хотя вначале он думал: расправится за сутки-двое — и обратно, дел у него больше нет, кроме как шататься по Компьену, что́ он в этом Компьене не видел, город как город. Оказалось, это будут самые приятные, самые желанные дела: шататься по Компьену вместе с Кошоном, который среди увитых зеленью оград сбрасывает непроницаемую маску и расцветает, рассказывая о церквях, чьи каменные стены приятно холодят ладони. Сложно не заразиться его восторгом и любовью к этому маленькому городу. Тэлбот и не пытается, отвечая на каждую улыбку и слушая с искренним интересом — не столько историю, сколько сам торопливый, живой голос, но какая, в сущности, разница?.. Ревность сдержать тоже не получается — Кошон с особенной, свойственной, наверное, только глубоко религиозным людям, нежностью смотрит на Сен-Пьер-де-Мини, и что-то внутри шепчет: «На тебя он так смотреть не будет никогда». Пять стадий принятия Тэлбот проходит за одну прогулку и, провожая Кошона до номера, решает: ну и ладно. Будто нельзя любить другого безответно, ничего не требуя взамен, не смея даже претендовать на его сердце; особенно когда собственное загрубело, затвердело за столько лет войны и вряд ли способно на нечто большее, чем сильная, но недолгая симпатия. Да и светит ли им, англичанину и французу, нечто большее?.. Если бы Кошон хоть намекнул на взаимность, Тэлбот сдался бы ему немедленно, все карты раскрыл. Но Кошон ничего не понимает — или делает вид, что не понимает, весь из себя бесстрастный дипломат, чтоб его. «Готов сдать тебе своё сердце без осады». Какая пошлость.

***

Потом всё рушится. Они гуляют по городу — не под руку, конечно не под руку, хотя хочется, чтобы Кошон обхватил локоть и дальше они пошли рядом, вплотную. Они пьют не кофе — вино. Они вместе садятся в машину, Кошон утыкается лбом в плечо, позволяет запустить пальцы в волосы и выглядит вполне довольным тем, как сложился вечер. Но когда утром Тэлбот привычно спрашивает про кофе — формальности ради, уверенный, что знает ответ, — Кошон холодно отрезает: — Нет, у меня много работы. Будто не он вчера смеялся и вёл разговоры о ерунде под вино на летней веранде; будто не он мычал от удовольствия, пока Тэлбот массировал его затылок. А может, как раз поэтому он сегодня и холоден: стыдно за то, что позволил себе побыть человеком, а не дипломатом?.. Тэлбот не собирается раскрываться, не собирается даже намекать, что́ этот вечер для него значит, — равнодушно пожимает плечами и возвращается в свой номер, чувствуя, как огрубевшее сердце рассыпается на куски. Выходит на балкон, щёлкает зажигалкой, затягивается дымом (первый вдох самый горький) — и долго вертит в голове события прошедшего дня, пытаясь понять, что сказал или сделал не так, куда не так взглянул — в общем, в какой момент всё сломалось, может ли он это исправить, и если да, то как? Может, у Кошона и правда много работы. Может, завтра… Но не завтра. И не послезавтра. И не… А после кончаются переговоры; и когда Кошон предлагает им девку Жанну, под чьим командованием французы успели не единожды разбить англичан, Тэлбот ловит его взгляд, мысленно спрашивая: ты счастлив, епископ, что всё закончится, что я исчезну из твоей жизни, что останется только память о соприкосновении наших рук на стене Сен-Пьер-де-Мини — а может, не останется и этого?.. И видит тоску, но — как бы ни колотилось сердце — не решается истрактовать её в свою пользу.

***

«Пора возвращаться», — знает Тэлбот. Бронь заканчивается не сегодня, но чем раньше он улетит в Англию, к собакам, тем лучше будет для всех, особенно — для его сердца, разбитого в пыль каждым отказом Кошона. С первого раза не усвоил, дурак, продолжал приходить и спрашивать — что ж, сам виноват. Поэтому он складывает в чемодан футболки и трусы, убирает из ванной бритву, которой ни разу не воспользовался (а ведь говорят, что влюблённые тщательнее обычного следят за внешностью), проверяет, не забыл ли где-нибудь сигареты, хотя курил только на балконе, весь из себя приличный человек… А потом, выругавшись, берёт бутылку вина и выходит из номера. Тому, кто сегодня уедет, нечего терять. Из номера Кошона не слышно ни звука — то ли шумоизоляция и правда настолько хороша, как обещали на сайте, то ли там попросту пусто: святейший епископ съехал первым или, быть может, стоит под стенами Сен-Пьер-де-Мини и медитирует, а то и молится, глядя в чистое майское небо. Уходить не проверив, не попытавшись вломиться — не в стиле английского маршала, да? Тэлбот заносит кулак, но дверь открывается ему навстречу, на пороге — Кошон с чемоданом, удивлённый Кошон с чемоданом. «Ну конечно, — горько усмехается Тэлбот, — он и не собирался со мной прощаться, кто мы теперь друг другу?» И говорит полную глупость, хотя молча развернуться и уйти было бы всё равно глупее: — Оставайся. Выпьем за перемирие. И Кошон — надо же — остаётся; вот только его номер надо освободить сегодня, а значит… В общем, хорошо, что Тэлбот сначала убрал трусы, а уже потом схватился за вино.

***

Наконец-то Кошон никуда не убегает, но Тэлбот всё равно придерживает его за колено: даже не вздумай. Хотя, конечно, если Кошону стукнет в голову выпрыгнуть из кресла и рвануть к выходу, вряд ли получится его остановить. В голове крутится тысяча вопросов: «Зачем ты бегал от меня, Пьер?» «Неужели ты так ничего и не понял, Пьер?» «Что ты собираешься делать дальше, Пьер?» У Кошона их наверняка не меньше, но они ничего не спрашивают друг у друга, только перекидываются тостами, то ли жонглируя ими, то ли играя в горячую картошку. На каждый тост — глоток вина; как скоро оно закончится, пойдут ли они покупать ещё, найдётся ли в вечернем Компьене вино на их вкус?.. Когда Кошон наконец роняет: — Зачем? — даёт трещину вставшая между ними стена, серая и холодная, как у Сен-Пьер-де-Мини. А когда они целуются в кресле, от стены остаётся каменная крошка, которую уносит задувающий с балкона ветер. Больше — никаких стен. Только цветущие виноградные лозы.