Горячо — холодно

Первый осенний месяц прошёл быстро и незаметно — после нашего с Виктором паритета о мире мы действительно больше не конфликтовали. В редкие моменты совместного пребывания дома могли даже перекинуться парочкой нейтральных фраз, слишком уж на мир-дружбу-жвачку не уповая, памятуя о нашей недавней вражде. Хотя, если быть совсем уж честной, я сомневалась, что мы с Пчёлкиным в принципе вернёмся к той стадии отношений, которой придерживались всё время с момента первой встречи. Неуловимые изменения, коснувшиеся нашего с ним взаимодействия, как будто этого не позволяли — мне вдруг стало казаться, что Виктор в какой-то степени даже оказался мне дорог, хотя открыто в чужеродной симпатии к фиктивному мужу себе признаться у меня так и не получилось — слишком уж эта, казавшаяся простой, истина расходилась с моими ну очень сложными моральными убеждениями. В начале октября Оля обмолвилась, что скоро у Вити юбилей. Ей он сказал, что отмечать не собирался и вообще — планировал в этот день отключить телефон и запереться дома, лишь бы никто ему не напоминал, что свой тридцатник он с бригадой встретить уже не сможет. Я решила, что могу использовать его затворническое настроение в своих целях и устроить небольшой праздник дома. Всё-таки с моей стороны, наверное, не очень правильно было бы проигнорировать день рождения дражайшего супруга. Пусть даже ещё вчера я готова была навсегда оставить его двадцатидевятилетним. В день «икс» с самого утра Пчёлкин куда-то пропадает. Его отсутствие мне даже на руку — я успеваю приготовить горячее и сходить за Киевским тортом. Спиртное у нас дома водилось всегда, хотя, если честно, я абсолютно не имела представления о том, кто так шустро успевал пополнять его запасы и периодически даже грезила на домового. К половине девятого я начала по-настоящему переживать — Виктора дома так и не было, а у меня всё давным-давно уже остывало. Я даже решила облачиться в праздничный наряд, чтобы соответствовать событию. Грустно будет, если Пчёлкин так и не явится — я сегодняшнее платье берегла для особого случая. По правде вовсе не думая, что когда-нибудь им сможет стать день рождения Виктора. Я замираю, беспокойно покручивая в руках упаковку со свечками для торта, когда в десятом часу слышу щелчок замка входной двери. Разглаживаю ткань юбки платья, поправляя невидимые глазу заломы, и останавливаюсь в дверном проёме, без слов глядя, как Пчёлкин заходит в квартиру, скидывает ботинки и делает несколько шагов по направлению к залу прежде, чем замечает меня. — Привет, — спустя мгновение говорит он, брови едва заметно хмурятся, когда его взгляд пробегает по мне, мельком изучая с ног до головы, — Собираешься куда-то? — Можно и так сказать, — я пожимаю плечами и выдавливаю усмешку одновременно с тем, как Виктор хмурится сильнее, поворачивается ко мне всем телом и едва заметно склоняет голову вбок, словно в попытке разгадать скрытый смысл, маскирующийся за вскользь брошенной фразой. Я улыбаюсь чуть шире и кивком головы указываю на расположившуюся за спиной кухню. — Зайдёшь? Витя мрачнеет, обходит меня и перешагивает порог кухни с таким видом, будто следующая для него точка — эшафот. С минуту молча изучает окружающую, по-истине праздничную, обстановку, и я начинаю чувствовать лёгкую нервозность, когда он проходит вглубь комнаты, ничего так и не сказав. — Я просто подумала, что не могу оставить тебя без подарка и без… праздника, — начинаю оправдываться я. Неуместное смущение в моём голосе ощущается ясно, я прочищаю горло и добавляю, чуть понизив тон, — Но я тебя не вынуждаю. В конце концов, это ведь просто ужин. Ты вполне можешь отказаться. Мысли мечутся от утвердительного «какая же ты дура» до вопросительного «кто вообще сказал, что ему оно было надо?». Не знаю, с чего я в принципе решила, что наши с Пчёлкиным отношения позволяли делать такие вот жесты. Глупость какая. Головой надо было думать, ведь она у человека, как говорится, не токмо шапку носить. Головой надо было думать, только вот жаль, что уже поздно. Витя, наконец, переводит взгляд на меня. На губах на мгновение проявляется мягкая улыбка — больше всего поражает, что это именно улыбка, а не усмешка, ухмылка или прочее извращённо саркастичное искривление рта. Проявляется и тут же прячется за слоем напускного безразличия, будто и не было её вовсе. Показалось, может. — Тебе Оля сказала? — спрашивает он, расстегнув пуговицы пальто, вешает его на спинку стула и закатывает рукава рубашки. — А что, ей за это выговор полагается? — вопросом на вопрос отвечаю я, Пчёлкин хмыкает, пожимает плечами и склоняется к раковине, чтобы помыть руки. — Ну, не прям уж выговор. Так, небольшое замечание, — он цепляет полотенце и промакивает им осевшие на ладонях капли воды. Оборачивается на меня, смотрит пристально и твёрдо, — Спасибо, Марусь. Но не стоило. Я бы пережил, если бы ты меня просто словами поздравила, честное слово. Теперь моя очередь пожимать плечами. Прохожу к столу, поправляю тарелки, старательно маскируя неловкость за чётко отмеренными действиями. — Нет, Вить, это не дело. Нельзя так. Иногда радоваться тоже нужно уметь. Тяну на себя скрипучую дверцу одного из шкафчиков, выуживаю с полки запечатанный в подарочную упаковку свёрток и чуть погодя протягиваю его Пчёлкину. Не знаю, зачем прятала, и сейчас понимаю, что с сюрпризом получилось как-то совсем по-идиотски. Но ничего уже не поделать. — Оригинальности от меня не жди. У меня с фантазией беда, — констатирую я без капли сожаления. — О-о… Чего-чего, а вот оригинальности тебе и без подарка хватает, — поддевает меня Виктор, я цокаю языком и закатываю глаза с наигранным недовольством. Пчёлкин перехватывает свёрток у меня из рук. Взвешивает с интересом и смотрит на меня недоверчиво, с воспросительной ноткой. Распечатывает глянцевую упаковку, я выжидающе молчу, сложив руки на груди. За бумагой скрывается кожаный портмоне, по цвету идеально гармонирующий с его песочным пальто. — Я подумала, что у честного бизнесмена обязательно должен быть модный кошелек, — говорю чуть погодя в попытке разрядить, как мне кажется, напряжённую обстановку. Виктор возвращает свой взгляд ко мне и чуть погодя кивает. — Спасибо, Марусь, — я закусываю губу, глядя на него с ноткой подозрения, когда он кладёт портмоне на край стола и пододвигает к себе бутылку дорогого армянского коньяка. Разливает его в обе стопки, салютует мне своей и тут же выпивает, закусив круглешком сервелата. — Может… За стол сядем? — с надеждой спрашиваю я, когда Пчёлкин наливает себе вторую порцию коньяка. Он кивает и снова выпивает, носом втянув спёртый воздух с ароматом тушёной картошки. Садится на стул напротив, впивается в меня твёрдым взглядом, вынуждая съёжиться под давлением такого пристального внимания. — Я в ноябре в командировку поеду. В Берлин. На пять дней, — говорю я в очередной попытке завязать беседу. Не знаю, в чём именно проблема, но что-то с Витей совершенно точно не так. Пчёлкин приподнимает брови и кивает, нацепив на себя заинтересованный вид. Перехватывает вилку и столовый нож, принявшись методично разделывать отбивную. — Почему Берлин? — спрашивает чуть погодя, возвращает своё внимание ко мне, накалывает кусок мяса на вилку и отправляет в рот. Медленно жуёт, не сводя с меня взгляда, — Вкусно. Держишь марку, искусница. — Спасибо, — я щурюсь в подозрении и опрокидываю стопку коньяка, пытаясь унять гложащее изнутри чувство беспокойства, — В Берлине конференция будет международная. Вроде как съезд нейрохирургов. Мы туда делегацией поедем, я диссертацию свою представлять буду. Обсудим пару сложных случаев. В общем, ничего интересного. Так, врачебные заморочки. — Ну, как же? Международная! — с важным видом выделяет Виктор, — …Конференция. Тебя же, наверное, не просто так выступающей назначили. Поздравляю. Это дело обмыть надо! — третья стопка с готовностью вливается в Пчёлкина, я вздыхаю и заправляю неуютно топорщащуюся прядку волос за ухо. Очевидно, для «обмывания» ему компания не требуется. Выпиваю следом. — Вить, ну, что не так? — устало спрашиваю я, сморщившись от горечи Арарата. Он наигранно хмурится, делает вид, что не понимает. Пальцы держат очередную, уже наполненную рюмку. Бутылка опустела почти на треть, а мы даже не закончили с горячим. — А что не так? Я топлю в груди набирающий обороты недовольный вздох. Не знаю, что конкретно является причиной упаднического настроения Пчёлкина — кажется, что он зашёл домой уже, как в воду опущенный, но моя попытка устроить ему «праздник» только всё усугубила. — Если ты злишься, что я это всё затеяла без предупреждения, то извини. Я ведь, как лучше хотела, — обрываюсь, глядя на него с подозрением. Не знаю, чего ждать, и от этого мне неуютно. — Марусь, да я всё понимаю, — отмахивается он, — Ты такую поляну накрыла, что я теперь у тебя по гроб жизни в должниках буду. Хмурюсь. Отвечаю угрюмо, почти нехотя: — Ты же знаешь, что я это всё не для того, чтобы ты мне должен остался. Пчёлкин хмыкает, раскручивая на столе пачку сигарет. — А для чего тогда? Бровь Виктора изгибается посередине, уголок рта неуклонно кривится в усмешке, когда я нервно сглатываю и отвожу взгляд. — Мы… — обрываюсь, пытаясь самой себе дать ответ на так некстати прямо поставленный вопрос, — …Вить, мы же друг другу не чужие люди, в конце концов. Сам говорил — команда, друзья и всё такое… Пчёлкин фыркает от смеха. Звучит при этом ни капли не весело. Да, мне тоже это кажется глупым и странным, и всё-таки, разве я не права? — Друзья… — тянет Витя, словно бы смакует. Кивает, чуть погодя, молча и не морщась выпивает заранее заготовленные пятьдесят грамм. Я глубоко вздыхаю, без слов уговаривая себя молчать, лишь бы не сказать лишнего. Смотрю на него с упрёком. Не могу понять причину такого странного поведения, хотя и очень стараюсь. Обычно считывать настрой Виктора мне не трудно, но иногда, как, например, сейчас, он погружается так глубоко в себя, что это представляется решительно невозможным. — Встань-ка, — говорит вдруг Пчёлкин, с громким звуком отодвинув свой стул от стола. Протягивает мне руку, в нетерпении сделав несколько поступательных движений пальцами, и я поднимаюсь следом, беспокойно обвожу нижнюю губу кончиком языка, зубами затянув её в рот, послушно шагаю к нему ближе. Витя нависает надо мной с высоты своего внушительного роста. Изучает сверху вниз, маскирует усмешку во взгляде за слоем густых ресниц. — Я, может, тебя расстрою, Марусь… Но ошибся я. Нихрена не друзья мы с тобой, — хрипло, сорвавшись на шёпот, выдаёт он, я хмурюсь ещё сильнее, окончательно теряю нить происходящего, и открываю рот, чтобы возразить, когда он накрывает мои губы указательным пальцем, без слов вынуждая молчать. Его касание ощущается разрядом электричества в слизистой, я порывисто выдыхаю и шумно сглатываю. Пчёлкин убирает руку и наклоняется ближе, примостив обе ладони на деревянной столешнице по бокам от меня. Я чувствую, как конечности начинают дрожать в напряжении, когда его взгляд опускается к моему рту, и в опоясывающей зрачки радужке загорается знакомый огонёк. — А знаешь, почему? — спрашивает он, еле слышно. Я сжимаюсь в тугой комок, полностью обращаюсь в слух. Медленно качаю головой. Зря, наверное. Он наклоняется ещё ближе, держится практически вплотную ко мне. Секунду спустя неспешно, осторожно касается моих губ своими. Присущий им, кажется, перманентно вкус коньяка и сигарет ощущается терпко, горчит. Я не двигаюсь, ошеломлённо замерев, машинально сдавливаю крепкую хватку пальцев на рёбрах столешницы. Он целует меня с какой-то невесомой нежностью, медленно, с нарочитой робостью и опаской. Что-то внутри делает трёхкратное сальто и встаёт поперёк груди, не давая вздохнуть. Он целует меня с какой-то невесомой нежностью, но я продолжаю стоять, как вкопанная, боюсь пошевелиться, потому что кажется, что ещё секунда, и я свалюсь горой костей Виктору прямо под ноги, если предприму хотя бы одну крошечную попытку сдвинуться с места. В следующее мгновение Пчёлкин разрывает поцелуй, отодвигает лицо так, чтобы заглянуть мне в глаза. Собирается что-то сказать — я считываю это по засевшему во взгляде выражению, открывает рот, в глазах — удивительно — читается разочарование и смущение, когда я приподнимаюсь на цыпочки и целую его уже по-настоящему, глубоко, не вполне отдавая себе отчёт в совершаемых действиях. Сомневаюсь, что дело в алкоголе — я выпила всего сто грамм коньяка и совершенно не ощущаю себя пьяной. Тем не менее, разум покрыт туманной дымкой неопределённости, словно я только что опустошила не вторую, а десятую такую вот стопку, и следующей точкой в моём путешествии должна стать постель. Причём, обязательно с заземлением — опустив одну ногу на пол, чтобы ощущать плоскую поверхность и уменьшить головокружение. Виктор, кажется, удивлён, но не теряется — с готовностью отвечает, прижавшись ко мне, укладывает ладони на уровне талии. По-хозяйски смело обводит ломаные изгибы, толкает ближе к себе. Я не сопротивляюсь — не знаю, что происходит, но мне это нравится. Наверное, мысль о том, чтобы сделать подобное, сейчас мою голову посетила не впервые, и всё-таки, объяснить собственный поступок мне тяжело. Не хочу вдаваться в детали с принципами и установками, зато очень хочу — ощутить Пчёлкина сильнее, ближе, крепче, вплотную. С губ срывается оборванный выдох, когда Виктор спускается к линии моей напряжённой челюсти, щекочет своим дыханием шею и опускает руки ниже, нетерпеливо сжав мягкие ягодицы в больших ладонях. Подтягивает меня выше, вжимает в своё тело, и я чувствую, как упираюсь в напряжённый под слоем ткани… член. Ситуация принимает совсем уж непредсказуемый оборот, когда я оказываюсь сидящей аккурат в чётко выверенном пространстве между тарелок и салатников, а Пчёлкин раздвигает мои бёдра и встаёт вплотную, вернувшись поцелуем к моим губам. Его язык уверенно толкается к моему, руки смело спускают бретельки платья ниже — я уже наполовину раздета, и из-под ткани платья начинает белеть кружевной бюстгальтер. Меня ломает от желания ощутить Виктора ближе, я пробегаюсь по жилистым рукам Пчёлкина и дёргаю его за ремень брюк, тащу по направлению к себе. Он ударяется о столешницу и издаёт болезненный стон мне в губы, я усмехаюсь, запускаю руку под ткань сбившейся на поясе рубашки и касаюсь голой кожи, обтягивающей напряжённые мышцы живота. Пальцы Виктора ловко исследуют внутреннюю поверхность моего бедра, уверенно движутся к чувствительной точке между ног и пригвождают меня к месту касанием через бельё — я замираю, рефлекторно выгнув спину, запрокидываю голову к потолку в попытке набрать больше воздуха. Щёки горят от смеси смущения и возбуждения, я с трудом сдерживаю рвущиеся изнутри стоны, когда Витя увеличивает интенсивность давления подушечек пальцев и сдвигает кромку трусов вбок. Я начинаю непроизвольно ёрзать бёдрами, не в силах удерживать себя на одном месте. Ноги трясутся, как после сорока километрового марафона. Стискиваю зубы, держусь из последних сил, цепляюсь за плечи Пчёлкина, теряю равновесие, начав завалиться на спину. Натянутое, напряжённое тело всё словно бы сжимается, дыхание обрывается, я цепляюсь ногтями в руку Виктора между моих ног, молча умоляя замедлить движения. Он понимает, и секунду спустя я слышу звон бляшки ремня. Это отрезвляет, мигом возвращает в чувство. — Стой, — говорю я, когда у меня получается, наконец, отдышаться, — Н-не надо. Пчёлкин замирает на месте, смотрит на меня ничего не видящим взглядом ещё секунду, две. Постепенно приходит в себя, выпрямляет спину и натягивает штаны обратно на бёдра. — Не удивлюсь, если когда-нибудь ты меня всё-таки убьёшь, — выдаёт он спустя минуту вакуумной тишины. Я не хочу и не должна испытывать чувство стыда или вины за (почти) произошедшее. Не хочу и не должна, но почему-то испытываю. Хочется закрыть пылающее лицо руками и забиться в самый дальний и тёмный угол шкафа. Поправляю платье, возвращая его на законное место на моём теле, и подавляю тяжёлый вздох. — Извини, я… Я не должна была… — Расслабься, — обрывает он, и я, кажется, впервые чувствую благодарность за его отвратительную бесцеремонность, — Это же я всё начал. Пчёлкин закуривает сигарету и протягивает мне одну. Я не отказываюсь, хотя и пытаюсь бросить. Роюсь в словно бы набитой ватой голове и никак не могу окончательно понять, что только что произошло. Единственная, более менее сформированная относительно всех остальных мысль, — как вообще мы позволили этому случиться? — наждачкой царапает церебрум, не отпускает, и я обречённо вздыхаю, делаю глубокую затяжку. — Вообще-то… — начинает Витя, и я уже предчувствую, что ничего хорошего он сейчас не выдаст, — …Мы муж и жена, Марья. Если… Если ты хочешь переспать, тебе достаточно просто сказать об этом мне. Это же естественная потребность человека. Ничего криминального. Тебе ли не знать? Я тихо хмыкаю. — Уж я со своими потребностями, пожалуй, сама как-нибудь справлюсь. — Как знаешь, — он пожимает плечами и наливает нам ещё по стопке коньяка, — Ну, и как по-твоему, хорошие из нас друзья? Закатываю глаза. — Хватит издеваться. Это… Случайность это всё. Пчёлкин усмехается. — Ладно, Сурикова, не ссы. Я тебя понял. «Случайность» больше не повторится. Он тушит сигарету о край тарелки с так и не съеденным ужином. Бросает на меня короткий взгляд и по-свойски поправляет съехавшую с плеч бретельку платья. — Спасибо за… За вечер. Правда. Ты извини, я просто устал, как чёрт, и… — он обрывается, обводит окружающее нас пространство мутными глазами, и вздыхает, — Короче, тебе помочь тут всё убрать? Медленно качаю головой. — Иди, я справлюсь. Особого приглашения Вите не требуется — в ту же секунду он скрывается за дверью — сначала кухни, а затем и давным-давно обжитого зала. Что ж. Вот тебе и юбилей.