Горячо — холодно

— Ты что тут делаешь? — я не вполне представляю выражение собственного лица при виде Пчёлкина на пороге номера Берлинского отеля, в который нас любезно заселило руководство, но кажется, что оно выглядит как минимум крайне удивлённым, если не жутко шокированным. Виктор широко улыбается, будто он — голливудская кинозвезда, и проходит в комнату мимо меня. Прекрасно вписывающиеся в образ солнечные очки не снимает, садится в мягкое кресло и смотрит в упор, приподняв брови. — Так ты рада видеть собственного мужа, Марья? — наигранно цокает языком, — Некрасиво как-то получается. — Перестань паясничать, — отвечаю я, в рекордно короткие сроки начав терять терпение. Удивительно, как быстро нахождение вдали от раздражителя расслабляет и позволяет забыть весь испытываемый рядом с ним глубочайший спектр эмоций. Хотя, на самом деле, я ведь Пчёлкина уже больше трёх недель не видела. Немудрено, что отвыкнуть успела — его искромётный юмор и колкая навязчивость и раньше с лёгкостью пробивали мою броню из здравомыслия и упрямства, что уж говорить о моей к ним толерантности по истечении практически месячного отпуска. После дня рождения Виктора — мне стыдно признаться, — но я была настолько шокирована произошедшим и чувствовала себя до той степени неловко, что всё время, остававшееся до поездки на форум в Германию, скрывалась от нерадивого супруга то у Оли — под предлогом, что мы давным-давно не проводили время с ней и Ваней; то у бабушки, с которой мы после свадьбы виделись раза три, и то, как-то скомкано, мельком, впопыхах. Я ведь и правда скучала по ним — что по сестре с племянником, что по бабушке, но ещё больше, чем увидеть их, мне хотелось не видеть Витю. Я не знала, как он относился ко всему случившемуся — на следующее утро после злополучного дня рождения я уехала на смену с таким отчаянным желанием сбежать, что в больнице оказалась на полтора часа раньше положенного — глушила бессонную ночь бесконечными чашками кофе и постоянными перекурами — то с Саней, еле-еле дотягивавшим ночную смену, то в гордом одиночестве. Я сомневалась в том, что Пчёлкина накрыло так же, как и меня — с таким явно несерьёзным отношением к жизни, произошедшее вряд ли хоть сколько-нибудь его беспокоило. Для меня же события трёхнедельной давности до сих пор не могли окончательно уложиться в голове. Больше всего в этой ситуации напрягало то, что общаться с Виктором мне было не просто стыдно, а жутко, дико и невыносимо, в особенности от осознания того, что я вздрагивала от каждого телефонного звонка, в тайне надеясь, что на другом конце провода услышу его голос. Но Пчёлкин решил хранить молчание — возможно, в попытке дать мне такое необходимое время для принятия, а возможно — потому, что ему было действительно плевать. — Дельце у меня тут одно было на миллион баксов. Решил всё и думаю, дай заеду, жёнушку повидаю, — говорит Витя, выводя меня из состояния глубокого погружения в собственные мысли, — Как прошла конференция? Я сажусь напротив, на диванчик, по цвету идеально гармонирующий с болотным плащом Виктора. Стараюсь скрыть удивление — странно, что Пчёлкин спросил меня о конференции. Странно, что после всего он вообще помнил о цели моего визита в Германию. Это похоже на историю для начала романа-эпопеи — мы ни разу не пересеклись в душащей своим консерватизмом Москве, и — на тебе — смотрим друг другу в глаза в номере Берлинского отеля. Нестерпимо захотелось выпить, но я и так в последнее время слишком часто прибегала к кратковременной пользе алкоголя и начала переживать по поводу стремительно развивающегося пагубного пристрастия. — Отлично. Всё прошло по плану. Даже лучше, чем мы ожидали. Виктор хмыкает и пожимает плечами. — Ещё бы. Я в тебе не сомневался. Слегка заторможенно, но всё же благодарно киваю в ответ на похвалу. — Спасибо. Неожиданно. Пчёлкин спускает очки на нос, и я наконец-то вижу выражение его глаз. Искрящиеся смехом, несерьёзные совершенно, и это впервые вызывает у меня какой-то странный, больной почти приступ умиления — наверное, сказывается то, что за время, что мы не виделись, я успела немного заскучать. Привыкла уже к нашей с Витей такой ломаной и странной, но всё-таки бытовухе. — А зря. Пора бы уже признать, что в нашей, с твоего позволения, паре, лично у меня к тебе исключительно тёплое отношение, — говорит он. Опускаю взгляд в пол и молча киваю. Возразить Пчёлкину мне нечего — обвинить его во лжи я не могу, потому что он, очевидно, мне не врёт. Конечно, это всё он говорит не просто так — сомневаться в его первоклассном умении манипулировать не приходится. Я не уверена, что в принципе знаю человека, которому это удавалось бы настолько же безупречно, насколько удаётся Виктору. И всё-таки, уличить его во лжи мне было бы приятнее, чем пытаться выдумать, что бы такое ответить на эту его неуместную правду. Пчёлкин, кажется, собирается продолжить наслаждаться моим смятением, но я, наконец, включаю мозг и резко обрываю его едва зародившуюся тираду своим вопросом: — Так что за дельце? — «И почему ты не сообщил, что летишь в Берлин?» Витя отводит взгляд к окну и пожимает плечами. — Да так, по мелочи. Рядовые будни бизнесмена, — он давит усмешку и хлопает по ручкам кресла, резко поднявшись на ноги, — Ладно, Сурикова, разговоры все давай на вечер оставим. Сейчас, может, прогуляемся? Ты со своей работой город хотя бы успела посмотреть? Вздыхаю и непроизвольно хмурюсь. Я здесь уже четвёртый день, но, если честно, Пчёлкин попал в самую точку — кроме пейзажа за окном номера мне удалось лицезреть только забитый людьми аэропорт, кусочек Берлина сквозь замызганное стекло такси по пути в отель и громадный зал, в котором и проводилась конференция. Я даже не подумала о том, чтобы выбраться из-за стенок своего добровольного заключения, а завтра — очередной трёхчасовой перелёт и дом-родной-дом с его Красной площадью, привычной больницей и вечными попытками избегать проницательного взгляда фиктивного мужа. Взгляда, сейчас направленного прямо на меня; взгляда прожигающего, выжидающего, заискивающего. — Я не против, — моя резвая готовность продолжить непринуждённо проводить время наедине с Виктором поражает, тем не менее, соглашаюсь я почти без колебаний. Это поражает ещё больше. Витя расплывается в довольной усмешке и протягивает мне руку. — Отлично. Пойдём? Я никогда раньше не бывала заграницей, и поездка в Германию стала моим дебютом. Наше с родителями путешествие в Одессу в восемьдесят третьем не считается — тогда ещё это была не заграница, и я из той поездки помню только прибитых к берегу дохлых медуз размером с мою детскую ладошку; вечно капризничающую Олю, которой там, кажется, не понравилось ничего, кроме фигурки рыжего кота у дверей гостиницы; и самый вкусный в мире виноградный сок, которым я тогда сопровождала каждый приём пищи, и больше ни разу не чувствовала хотя бы вполовину такого же отменного вкуса. Отель находился недалеко от Брандебургских ворот, поэтому наш экскурсионный маршрут мы решили начать с них. По пути Пчёлкин убедил меня остановиться у вагончика с мороженым, чтобы отведать «западной гадости». Я взяла эскимо в шоколаде, Виктор выбрал стаканчик с манговым шариком, решительно осудив мою консервативность. Я не согласилась — предпочитаю избегать экспериментов с неизвестным исходом. Недалеко от Брандебургских ворот располагались остатки Берлинской стены, и после парочки плёночных фотографий у главного символа мира в столице, мы направились прямиком к ним, потому что Виктору не терпелось увидеть там граффити Врубеля с поцелуем Брежнева и Хонеккера. — Срам какой, — выдаёт Пчёлкин, сделав глоток виски из карманной фляги, и протягивает «чикушку» мне, внимательно изучая граффити, — Чё вообще это значит? — Символ братской любви. Никакого сексуального подтекста, если ты об этом, — отвечаю я, также сделав глоток, — Пошли ещё картины посмотрим. На самом деле, у нас не было какого-то конкретного плана по изучению достопримечательностей Берлина, но пройти мимо зоопарка Пчёлкину я не позволила. Хотя, на самом деле, он не особенно-то и упирался. Ему, кажется, в принципе было всё равно, куда идти и что смотреть — главное, чтобы в кармане были пачка сигарет (и что-нибудь выпить). А если есть, значит, как говорится в небезызвестной музыкальной композиции, всё не так уж плохо на сегодняшний день. Зоопарк мы изучаем с поразительной скрупулёзностью. Особенно меня впечатляет пара жующих бамбук панд и стайка толкающих друг друга в пруд пингвинов Адели. Все обезьяны из-за мелко накрапывавшего дождя и промозглого ветра прятались под крышей специального обезьянника. С тремя бонобо и орангутангом у нас случился особенно близкий контакт — они долго провожали нас своими глубокими, почти человеческими глазами, а я всё время оборачивалась, фотографировала их на плёнку и пихала Пчёлкина в плечо, мол, хорош уже с кислым лицом ходить, оглядись вокруг. Витя давил резкую ухмылку и послушно оглядывался. Каждый раз его взгляд почему-то снова и снова замыкался на мне, я предпочитала делать вид, что не замечаю, подносила видоискатель фотоаппарата к глазам и делала очередной снимок. На изучение зоопарка мы потратили практически весь остаток дня и всё равно сумели обойти только половину — слишком уж он оказался необъятным. Когда мы возвращаемся в номер, ноги практически отнимаются от усталости. Не раздеваясь, я падаю на диван, Витя садится в кресло напротив и отрывает в недрах плаща початую флягу. — Так и не скажешь, где пропадала всё это время? — спрашивает он, делает глоток вискаря и откидывается к обитой кожей спинке. Я дёргаю плечами. — Да так… То у Оли, то у бабушки. Давно не проводила время с семьёй, решила, что сейчас — самое время, — повторяю заученную легенду, чтобы в очередной раз попытаться саму себя убедить в неё поверить. В действительности я ведь самую настоящую правду говорю, а то, что чуть-чуть преувеличиваю и в значительной степени — недоговариваю, уже совершенно не имеет значения. Витя медленно кивает. — Да-а, семья — это главное… — выдерживает драматическую паузу, и мне становится по-настоящему неуютно в зависшей тишине, —…А мы с тобой, стало быть, не семья? — Глупый вопрос, — с нервной ухмылкой отвечаю я, чувствуя дрожь в кончиках пальцев. Выходит как-то чересчур резко, я в задумчивости затягиваю нижнюю губу в рот, отстукивая неровный сердечный ритм остриём ногтя, и делаю глубокий вдох, в попытке привести себя в чувство. И как приятное послевкусие от насыщенного дня получилось так быстро просрать в пользу душащего своей нелепостью смущения? — Почему это глупый? — спрашивает Виктор, сдвинув брови по направлению к переносице. Я заглядываю ему в глаза. Не знаю, серьёзно ли он, но эта его манера корчить из себя дурака меня когда-нибудь доконает. — Мне напомнить тебе о том, как и почему мы заключили брак? — я хмыкаю и неловко дёргаю плечами, — Вить, правда, давай не будем, это ни о чём разговор. Он качает головой. — Нет, Марья, ты не права. Очень даже о чём. А ты мне мешаешь, разобраться не даёшь. Я хмурюсь. — В чём разобраться? Пчёлкин хмыкает. Подкуривает сигарету, выпускает порцию плотного дыма под потолок, и я переживаю, как бы не сработала пожарная сигнализация. — В том, почему ты шкерилась от меня две недели. — Я не шкерилась, — машинально отрицаю я, Витя смеётся, я вздыхаю, маскируя очередной приступ смущения обличающей фразой, — Мне что, с родственниками видеться нельзя? Только с тобой позволительно? — Почему же нельзя? Можно, — отзывается Пчёлкин, покручивая сигарету между большим и указательным, — Если бы ты в лицо мне сказала, куда и зачем едешь, я бы тебя хоть на месяц к Елизавете Андреевне отпустил. При условии, что ты будешь соблюдать правила безопасности и хорошо себя вести, конечно. А ты — трусиха, молча сбежала от меня на рассвете, и след твой простыл. Хорошо, что мне Жека исправно докладывал, где ты и что с тобой. А если бы не было его, что тогда? — Позвонил бы тогда, — бурчу я, уже задним числом понимаю, как на самом деле обиженно прозвучала фраза, изначально задумывавшаяся, как абсолютно невинная. Реанимироваться уже, кажется, точно не выйдет, да и я не пытаюсь, смотрю прямо в глаза Виктора, который чуть щурится, усмехается и выпрямляет спину. — Ты чё, Марусь, типа обиделась что ли? Я фыркаю. — Больно надо — обижаться ещё на тебя. На обиженных воду возят, слышал такую поговорку? — Слышал, — он выдерживает многозначительную паузу и продолжает, — Если не обиделась, то что тогда? — Да ничего. Просто не сбегала я от тебя никуда, — опять вру и опять — чрезвычайно плохо, мы оба это понимаем, но пути назад для меня уже как будто бы нет, остаётся продолжать давить до конца, — Мне всего лишь нужно было время, чтобы всё обдумать. — Всё — это что? — спрашивает Пчёлкин, и я раздражённо выдыхаю, смотрю на него с упрёком. Меня выводит то, что он заставляет меня говорить это вслух. — Дурака не строй из себя, тебе не идёт, — повторяю я сказанную им же самим фразу в прошлом, сейчас кажущимся таким далёким. Брови Вити прорезает чёткий излом посередине, он делает очередную затяжку и тушит сигарету в пепельнице на журнальном столике. — И как, обдумала? — ухмылка Пчёлкина напоминает хищный оскал, я ёжусь, тянусь к фляжке с виски. Не знаю, наступит ли в жизни такой момент, когда у меня начнёт получаться рядом с ним не пить. Если когда-нибудь я обнаружу себя проснувшейся в канаве жительницей непримечательного столичного подвала, хотя бы буду точно знать, что всё-таки не получилось. — Обдумала. Нового ничего не придумала — не повторится больше этой акции. Витя смеётся. Встаёт как-то чересчур резко, вытягивается в полный рост. Обходит разделяющий нас столик, останавливается в одном шаге от меня и наклоняется ближе, нависает сверху, блокируя все пути для отхода. — Ты о том поцелуе, Марусь? Я сглатываю, кажется, на всю комнату. Смотрю на Пчёлкина, не отрываясь, в приступе паники цепляюсь руками за обивку ткани на ручках кресла. Виктор опускается на корточки, равняется своим взглядом с моим и мягко улыбается. — Слушай, давай уже по-взрослому себя вести начнём, — говорит он будничным тоном, кажется, совершенно не к месту. — По-взрослому — это как? — цепляюсь за любую возможность отвлечь себя и Пчёлкина от происходящего — от непозволительной близости и хрипло срывающегося с обветренных губ дыхания; от моих резко и неприятно дрожащих конечностей, отбивающих чечётку на виниловом ламинате; от искрящегося довольной усмешкой взгляда Виктора, когда его длинные, «музыкальные» почти что пальцы ложатся на края ручек кресла следом, невесомо касаются моих, и я вздрагиваю, в последний момент ловлю добежавший до кончика языка вскрик, вынуждаю себя молчать, с силой вдавив челюсти друг в друга. — По-взрослому — это по-честному, Сурикова, — поясняет Витя, опускает взгляд на мои губы и пожимает плечами, — Ну, так что? Говоришь, не повторится? Пчёлкин пугающе серьёзен, мне становится душно, и кружится голова. Я не уверена в том, реально ли происходящее, или я пребываю в пограничном состоянии между сном и бредом, но, если это сон, всё сознательное во мне кричит о желании проснуться. Жаль, что бессознательному плевать. Пытаюсь мотнуть головой, ответить решительным отказом, оттолкнуть Пчёлкина от себя и выпроводить из номера, но не могу — смотрю ему в глаза в упор, разочарованно выпускаю из приоткрытых губ порцию углекислого газа и с ужасом осознаю — я ведь сама в то, что говорю, не верю. А в чём, собственно, такая уж большая проблема — признаться себе в собственных желаниях? Сказать, что прав Витя, читает меня, как открытую книгу, а я вру, нагло и безбожно, вру нам обоим и ни одного в этом вранье убедить не могу. За время, что мы были в разлуке, мне-таки удалось навязать себе мысль о том, что всё произошедшее было бредом и наваждением, что я на самом деле этого не хотела, просто растерялась и не сразу сообразила, что происходит. Я никогда не считала себя глупой, но в этой ситуации признала таковой чуть ли не с облегчением — ничего страшного, с кем не бывает. У меня была тяжёлая рабочая неделя, за весь день я нормально так ничего и не поела, влила в себя две стопки коньяка и решила, что привычное здравомыслие можно задвинуть подальше, поменять на безрассудство и идиотизм. Да, за время, что мы были в разлуке, мне удалось навязать себе мысль, что всё произошедшее было бредом и наваждением, тем не менее, сейчас, когда Пчёлкин стоит в шаге от меня, я понимаю, насколько сильно ошибалась. Это, наверное, безответственно и совершенно по-детски — продолжать попытки убедить саму себя в том, что мне всё это кажется. А я ответственная и давно уже не ребёнок, поэтому могу открыто признать — я, кажется, влюбилась в своего мужа — бандита, рэкетира и убийцу и совершенно не знаю, что с этим теперь делать. Секунду назад лицо Виктора было близко, непозволительно близко, но затем я замечаю — с удивлением, — как он отклоняется назад, встаёт, и невольно тянусь за ним следом. — Ладно, Марусь, я тебя понял. Спасибо за приятный вечер. А мне пора и честь знать, — выдаёт он ровным, ничего не выражающим тоном. — Стой, — машинально хватаю его за край рукава в попытке удержать. Пчёлкин послушно останавливается, выжидающе смотрит на меня, когда я встаю следом и делаю шаг ближе. Замираю от неожиданности, впиваюсь взглядом в расширившиеся зрачки напротив, тону в их бездонной глубине. Брови Виктора сводятся к переносице, когда я приподнимаюсь на цыпочках — метр восемьдесят пять Пчёлкина для меня практически недостижимы — и прижимаюсь своими губами к его. Этого больше не повторится. Ну да-ну да. Какая же ты, Сурикова, наивная. Наивная, доверчивая, трусливая и всё-таки немного глупая, раз думала, что тогда это и правда была случайность. Сразу ведь стало понятно, с того самого поцелуя в вечер дня рождения, что вы доведёте начатое до конца. Слишком сильно было это тлевшее на кончиках пальцев притяжение, чтобы сдержаться. В конце концов, нельзя же вечно все смертные грехи Пчёлкину приписывать и потому за человека его не считать. Да нет, не за человека. За мужика. За мужика, который прямо сейчас на происходящее никак не реагирует, удивительно, но он даже не смеётся своим раздражающе заразительным смехом, и поцелуй получается практически целомудренным. В нетерпении я открываю рот чуть шире и прохожусь кончиком языка по кромке его губ. Пчёлкин, в отличие от меня, держится стойко, я ему могу искренне позавидовать. Продолжает стоять истуканом, нарочно упирается, проучить пытается, когда я вцепляюсь руками в его плечи и тяну на себя, молча уговаривая, соблазняя. Я уже практически теряю надежду и убеждаю саму себя отстраниться и не позориться ещё больше, когда Виктор резко выдыхает и отвечает на поцелуй — я вздрагиваю — от неожиданности и удовольствия, — подаюсь вперёд, приблизившись к нему вплотную. Хотела бы отомстить ему за этот «урок», но не могу, сил нет, потому охотно льну к нему в практически жизненной необходимости чувствовать его всеми частичками тела. С момента нашего предыдущего поцелуя, кажется, прошла вечность, и я понимаю, что за те три недели, что я от него скрывалась, я успела по-настоящему соскучиться, и не только по самому Виктору, но и по его прикосновениям. Его пальцы медленно расстёгивают пуговицы моего пальто и смело проникают под ткань свитера, сталкиваясь с голой кожей живота. Что-то внутри переворачивается, я снова дёргаюсь, будто ошпарившись, и разрываю поцелуй. — Если ты не готова, останови меня сейчас, — приглушённо говорит Виктор, я медленно качаю головой и мягко надавливаю на его грудь, вынуждая отступить. Пчёлкин хмурится, я стаскиваю с его плеч плащ и избавляюсь от своего пальто, неприятно сковывающего движения. Подхожу ещё чуть ближе, Витя подаётся назад, опускается на кровать, непрерывно изучая меня плавящим взглядом. Под ним мне горячо, но очень приятно, и я сажусь к Пчёлкину на колени, ёрзаю в попытке устроиться поудобнее. Издаю тихий смешок, когда зрачки Виктора расширяются, неотрывно следя за тем, как мои пальцы цепляются за пуговички его рубашки и медленно выуживают каждую из петель, обнажая упругий торс. Тишину в комнате нарушает только тяжёлое дыхание нас обоих. Моя ладонь ложится на грудь Вити, и он прикрывает глаза, наслаждаясь смелыми прикосновениями. Подаётся вперёд, молча просит не останавливаться, и я припадаю к его шее губами. Мягко обвожу пульсирующую жилку ярёмной вены, всасываю в себя его гортанный стон. Кадык Пчёлкина дёргается, когда я прохожусь по нему кончиком горячего языка, запустив руку в светлые волосы на затылке. Не знаю, почему, но я давно фантазировала о том, чтобы взъерошить его вечно уложенную в модную укладку шевелюру, прочувствовать мягкость стриженных русых волос кончиками пальцев. Руки Вити смело устраиваются на моих бёдрах, скользят выше и цепляются за шлевки на поясе джинс, оттягивают назад, вынуждая послушно оторваться от его шеи и вернуться в исходное положение. — Щекотно, Марусь, — шепчет он и непроизвольно ёжится, я коротко усмехаюсь, закусываю губу, внутренней поверхностью бедра чувствуя упирающееся в меня достоинство Виктора. Помогаю ему избавиться от рубашки, с довольным видом откинув её на кресло у кровати. Пчёлкин хватается за края моего свитера и тянет его выше — упирается взглядом в кружевной бюстгальтер, замирает, несколько секунд молча изучая моё тело. Он уже видел меня практически полностью обнажённой, и всё же сейчас я отчего-то смущаюсь, с трудом удержав себя от того, чтобы прикрыться, когда руки Вити ловко расправляются с застёжкой лифчика и отбрасывают его вслед за рубашкой. На щеках расползается румянец, я скомканно улыбаюсь, и Пчёлкин улыбается мне в ответ. — Не ссы, искусница. Я никого, красивее тебя, в жизни не видел. Не знаю, как реагировать на подобный комплимент, потому только усмехаюсь и киваю в знак благодарности. Зато я знаю, что это противоречит всем моим данным самой себе обещаниям, но я действительно хочу близости с Витей. Возможно, причина — в Берлине, в нашей «случайной» встрече, в том, что тут всё по-другому, не как в Москве. А возможно — это всё очередные оправдания, трудно сказать наверняка, и пускаться в глубокие размышления в данную секунду у меня нет никакого желания. Я не привыкла относить себя к людям, которые сначала делают, а потом думают, моей проблемой всегда был чрезмерный анализ всего происходящего, но сейчас я не просто не хочу, я натурально не могу думать ни о чём, кроме прикосновений Пчёлкина — его губ, смело коснувшихся тут же отозвавшейся мурашками кожи груди; его рук, проложивших уже знакомый маршрут по моим бёдрам и завернувшим к животу, без колебаний расстегнув пуговицу джинс, плотно обтягивающих талию и ноги. Я приподнимаюсь на его коленях, позволяю Вите стащить упрямо приклеившиеся ко мне джинсы до середины бедра, откатываюсь к центру кровати и яростно спихиваю плотные штанины ниже, просовываю ступни через узкие края и издаю смешок, обозначив окончание этой битвы. Пчёлкин смеётся следом и подтягивается выше, нависает надо мной сверху, дыхание перехватывает, и я резко обрываюсь, заглядывая ему в глаза. Привычный серо-голубой сменяется на глубокий синий, я с готовностью в них теряюсь, любуюсь ярким вкраплением зрачка. Губы Пчёлкина мягко касаются моих, я отвечаю на поцелуй, чувствуя лёгкую дрожь и покалывание мурашек от ушей до чувствительной точки между ног, которую безошибочно находят пальцы Виктора и еле ощутимо, медленно гладят через ткань хлопковых трусиков. Тянусь к нему ближе, невольно приподняв поясницу, углубляю поцелуй и цепляюсь за его плечи — давление между ног нарастает, а он ещё даже не раздел меня до конца. Наверное, он собой гордится, но мне, если честно, плевать — мысли в голове путаются и теряются, я не вполне уверена в том, что могу вычленять из их потока что-то, кроме короткого «ещё», «вот так» и «боже, только бы он не останавливался». Пчёлкин отгибает кромку трусов и касается меня чуть более настойчиво, я начинаю задыхаться, с трудом сдерживая рвущиеся из груди стоны — последний раз я спала с мужчиной года два назад, если не больше, и это было и вполовину не так хорошо, как сейчас. Если быть честной, Виктору я досталась едва ли не девственницей — за всё время парень у меня был всего один, и наш с ним сексуальный опыт нельзя назвать разнообразным. Чего никак не скажешь об опыте самого Вити — с его богатством поспорить трудно. Я прохожусь руками по его груди — след от моего же выстрела почти затянулся, пространство под ключицей украшает только небольшой бугорок аккуратного шрама, — и спускаюсь к животу — нащупываю след от ножевого на левом боку, глажу его кончиками пальцев — не спеша, осторожно. Витя выгибается мне на встречу, движения пальцев становятся резкими и беспорядочными, мои ноги дрожат, и я не могу контролировать движения собственного тела — в ход идут только базовые чувства. Он проникает в меня сначала одним, затем двумя пальцами, плавно скользит глубже с каждым мягким толчком. Я всхлипываю, сминаю в ладонях ткань простыни, комкая её по краям постели. Краем уха слышу тяжёлое дыхание Вити, когда он стаскивает свои джинсы и трусы разом, пристраивается между моих ног и несколько раз потирается о чувствительные складки головкой напряжённого члена. Он входит в меня медленно, осторожно и сразу на всю длину. Низ живота сводит от ноющей боли, я морщусь, в ту же секунду дёрнувшись от пронзившего тело ощущения — рука Пчёлкина вернулась на нужную точку между моих ног и строго намеревалась завершить начатое. Кончить от касания его руки, когда он внутри меня, кажется мне невероятно пошлым и возбуждающим. Пчёлкин двигается медленно, дышит тяжело, в такт моим оборванным полухрипам. Я без слов умоляю его не останавливаться, прогибаюсь в спине, задерживаю дыхание и издаю тихий возглас удовольствия, когда по телу дрожью растекается волна долгожданного наслаждения. Одновременно с этим Пчёлкин ускоряет глубокие толчки, припадает губами к моим, не даёт сделать вдох. У меня перед глазами скачут тёмные круги, я запрокидываю голову назад и цепляюсь за плечи Вити. Мне хочется раствориться в нём и его запахе, умереть хочется прямо здесь и сейчас, чтобы из постели сразу в рай. Или нет, наверное, за то, что мне так нравится происходящее, лучше прямиком в ад — глядишь, и с Пчёлкиным пересечься там сможем. Всю нижнюю половину колотит бесконтрольная дрожь, я закусываю губу — мне больно и приятно, проглатываю застрявший в горле стон, чувствуя волны оргазма, оглушившие меня с силой нокаута в самом начале первого раунда. Я прихожу в себя только секунд через тридцать — Витя остановился, молча изучая меня с высоты. — Всё в порядке? — его голос хрипит, светлые волосы, растрепавшиеся от моих прикосновений, обрамляют лоб, я медленно киваю и тяну руку к его щеке, прохожусь по свежей щетине, подтягиваюсь за очередным поцелуем. Виктор с готовностью отвечает и ускоряет толчки — я чувствую, что он близко, двигаюсь в унисон с ним, задерживаю дыхание, когда он наваливается на меня сверху, делает несколько последних беспорядочных движений и замирает, глубоко дыша. Я тяну носом аромат его одеколона, закрываю глаза и расслабляюсь. Голову кружит опьянение и вязкое, тяжёлое изнеможение. Губы Пчёлкина лениво щекочут линию моей челюсти, медленно поднимаются выше, он опирается на локти и приподнимается надо мной, заглядывает мне в лицо. Мы молчим, глядя друг в другу в глаза. Губы автоматически, в унисон, расплываются в смущённых, но довольных улыбках. Он гладит меня по голове, запутывается пальцами в спутавшихся локонах и снова целует — от нежности сводит скулы. Витя откатывается вбок, придвигает меня вплотную к себе, спиной прижимает к крепкой груди. Оставляет невесомый поцелуй в уголке плеча и откидывает голову на подушку. Спустя пару минут его дыхание замедляется и становится глубже, Пчёлкин засыпает со мной в обнимку, а я пялюсь в темноту, не могу успокоить гулко стучащее в ушах сердце и глупую ухмылку, не желающую сходить с лица.

***

Видимо, когда-то провалиться в сон у меня всё-таки получается, впрочем, ненадолго — я открываю глаза и морщусь от скользнувшего мимо штор солнца, когда на часах нет и восьми. Медленно поворачиваюсь на другой бок — за ночь в одной позе тело затекло и одеревенело, всю правую половину пробивают мурашки, я морщусь, в попытке перетерпеть неприятные ощущения. Открываю глаза вновь — Витя сопит, уткнувшись лицом в подушку. Ловлю себя на том, что нелепо улыбаюсь — судя по затёкшим мышцам лица, видимо, не отпускало меня даже во сне. Не могу удержаться — осторожно, чтобы не разбудить, касаюсь кончиками пальцев его волос, пробегаюсь по растрепавшимся на макушке прядкам и опускаюсь к затылку. Если бы в день нашей свадьбы кто-нибудь сказал мне, что каких-нибудь пять месяцев спустя я буду лежать в одной постели с Виктором ранним утром, после ошеломительно прекрасной ночи, бесконечно глупо улыбаясь, я бы умерла на месте. Бросаю ещё один взгляд на часы — у меня самолёт в половину двенадцатого, до аэропорта тут недалеко, но скоро всё равно пора будет собираться. Даю себе разрешение полюбоваться мерно спящим Пчёлкиным ещё десять минут — они пролетают незаметно, пока я пытаюсь просчитать количество его ресниц. Медленно, осторожно выпутываюсь из его хватки, отгибаю покрывало и сажусь на край кровати. Оборачиваюсь — мельком смотрю на Виктора, прослеживаю взглядом впечатляющее пространство его груди, останавливаюсь на уровне пояса — там, где начинается полоска одеяла, и разочарованно вздыхаю. — Чё ты, искусница, налюбоваться не можешь? — перевожу взгляд на его лицо, чувствуя, как краснеют щёки. Пчёлкин мне улыбается, смотрит одним лениво приоткрытым глазом. Тянет руку ко мне — сжимает предплечье и тащит на себя. Я падаю обратно на скомкавшиеся простыни, издаю протестующий возглас, поразительно напоминающий смешок, и вновь придвигаюсь спиной к его груди. Витя упирается носом мне в шею, кончики его пальцев следуют по упругой волне талии, огибают полушарие ягодицы, замирают в самой верхней точке бедра и опускаются перпендикулярно вниз, я дышу часто и хрипло, чувствуя плещущийся между ног жар. — Куда так спешишь, Марусь? — хриплым ото сна голосом спрашивает Виктор, подушечка указательного безошибочно находит самую чувствительную область у входа, слегка надавливает, погружается во влажное, изнывающее от желания нутро, я вытягиваюсь струной и теряюсь лицом в ткани наволочки на подушке. — Мне… Мне на самолёт собираться пора, Вить, — выдавливаю я, цепляю его руку своей в попытке остановить, ёрзаю на простыни, без слов уговариваю себя успокоиться, — Из-за тебя… опоздаю. Он смеётся мне в плечо, выпутывает руку из моей -надо признать- хиленькой достаточно хватки, и возвращается к мучительно сладкой пытке. — У меня рейс в пять. Я тебе билет на него же куплю, вместе полетим. Уговаривать меня не приходится. Я толкаюсь бёдрами к нему, всхлипываю, когда он заменяет палец в готовности выжидающим членом, и начинает двигаться внутри меня — медленно, глубоко. Его рука поднимается выше, обхватывает мою грудь, мнёт мягкое полушарие пальцами, нащупывает шарик напряжённого соска и слегка натягивает, жестоко и безжалостно уничтожает меня мягкостью своих прикосновений. Не знаю, в чём причина такой моей чувствительности — в продолжительном перерыве или мастерстве Виктора. Не хочется поднимать его и так планировавшую на уровне стратосферы самооценку, но я грешу на второе, покачивая бёдрами в унисон с его размеренными толчками. Вцепляюсь уголками ногтей ему в бок, толкаю Пчёлкина на спину, мгновением позже разворачиваюсь к нему лицом и сажусь сверху. Он обводит сонным взглядом моё раскрасневшееся лицо, в нетерпении опускается ниже, ласкает им ключицы, грудь и впалый живот. Я приподнимаюсь на его бёдрах, перехватываю член за основание и аккуратно опускаюсь сверху, мы оба издаём синхронные восторженные вздохи. Руки Пчёлкина ложатся на косточки моего таза, помогают мне скользить на нём вверх и вниз, оглаживают упругую кожу, распаляют. Я упираюсь ладонями в его плечи, нахожу точку опоры. Смотрю на него из-под опущенных ресниц, впитываю в себя мужественную красоту его лица, наслаждаюсь. Пчёлкин усиливает крепость хвата, вынуждает меня ускориться. Я откидываю голову назад, волосы рассыпаются вдоль линии позвоночника, щекочут поясницу. Мне хорошо, так хорошо, как не было очень давно, а точнее, наверное, никогда. Виляю бёдрами, обозначив собственный скорый финиш, Пчёлкин крепко прижимает меня к себе, не даёт соскочить, удерживает на месте. Я не могу сдержаться — издаю тонкий стон, закусываю губы, кажется, до крови, опускаю руку между ног, касаюсь сгустка напряжённых мышц и замираю, тяжело дыша. Заканчиваем мы практически одновременно, Витя делает ещё несколько толчков и останавливается, испустив глубокий вздох — я обмякаю в его хватке, держусь за вытянутые руки, пытаюсь восстановить дыхание. Когда понимаю, что снова могу двигаться, устало ложусь рядом, утыкаюсь носом в грудь Пчёлкина и тут же вырубаюсь — раз уж время моего вылета сдвигается, можно перенести утро ещё на пару часов вперёд. Просыпаемся мы уже только в двенадцатом часу — толстое стекло пластиковых окон неожиданно плохо глушит шум субботнего трафика, я перекатываюсь на спину и потягиваюсь, поёжившись от холода этой половины кровати. Витя тянется к телефону на тумбочке и говорит что-то по-немецки — из обрывка знакомых слов я понимаю, что он просит завтрак. — Я в душ, — бросаю еле слышно, он молча кивает, продолжая вслушиваться в безликий голос на том конце провода. В ванной останавливаюсь напротив зеркала, молча изучаю наготу изнеженного после сна тела. Губы — алые, распухшие, тянущие бесконтрольную усмешку. Лицо — раскрасневшееся, смущённое. На полоске шеи расплываются маленькие лиловые пятна — следы поцелуев Вити. Я провожу по ним подушечкой пальцев, медленно моргаю, вспоминая яркость ощущений. Осекаюсь, заставляю себя отойти от зеркала, захожу за стеклянную стенку душевой и включаю воду. Капли расслабляют, скатываясь по напряжённым плечам, я поднимаю голову выше, подставляя лицо их струящейся свежести и задерживаю дыхание. Осознание окончательно придёт сильно позже, когда я буду неуютно ёрзать в обшарпанном кресле в комнате отдыха в больнице, размышляя о случившемся, или когда еле слышно, перебежками буду передвигаться между комнатами нашей с Витей квартиры, лишь бы ненароком не привлечь его навязчивое внимание. Сейчас — сознательного во мне мало, думать тяжело, зачатки мыслей тяжелеют словно под весом воды, стекающей из лейки душа, собираются в тугой комок и вязнут глубоко на подкорке. Одна — самая упрямая — пробивается сквозь толстую пелену, и я на мгновение замираю, морщусь от попавшей в глаза пены шампуня, и шиплю проклятия себе под нос. Я спала -дважды- со своим фиктивным мужем, которого ненавижу, презираю и, кажется, действительно люблю. — Блять, — тяну я, зачёсываю намокшие волосы назад, делаю глубокий вдох и вновь замираю. Прокручиваю в голове собственные заверения о том, что жена бандита ни на какое «долго и счастливо» может не рассчитывать. Что это всё ошибка, что Витя заставил меня выйти за него шантажом и обманом. Что я, вообще-то, считай, его пленница, и чтобы мне это доказать, он решил прикатить в Берлин, потому что в Москве перехватить меня не удалось. Прыскаю от смеха и чуть не давлюсь порцией воды, попавшей в горло. Ну да, конечно. Перехватить меня не удалось. Я же так тщательно скрывалась. Пряталась на никому не известной базе «Сурикова Елизавета Андреевна», ютилась в подземном бункере «Белова Оля» без света и дверей, старательно изображая из себя шпиона, жизнь которого находилась под угрозой. Правда в том, что Витя по какой-то неведомой для меня причине решил дать мне же пространство — возможность взвесить все за и против, оценить произошедшее, подумать. Знает же, какая я. Знает, что мне, чтобы решение принять, нужно сначала диссертацию написать. Снова вздыхаю. Я устала уже на него все грехи и проблемы вешать. Перекатываю на языке новопришедшее признание — я влюблена в своего фиктивного мужа. Свыкнуться не так сложно, нужно просто повторить несколько раз — я влюблена в своего фиктивного мужа, я влюблена в Пчёлкина, я влюблена в Витю, влюблена крепко и глубоко. Я влюблена, и я знаю, что с этим нужно что-то делать, знаю, что эту проблему нужно решать, но только не сейчас, не в Берлине, не в номере отеля после того, как мы проснулись в объятиях друг друга, и я подумала, что, наверное, никогда ещё не была так счастлива, как сейчас, в эту самую секунду рядом с ним. — Марусь, ты там не утонула? — вздрагиваю от неожиданности, когда слышу голос Пчёкина из-за стенок душа, цепляюсь взглядом за его крепкую фигуру, спустя пару секунд зашедшую за стеклянную перегородку, отделяющую душевую от остального пространства ванной комнаты, и приблизившуюся ко мне почти вплотную, — Помочь? Он давит усмешку, глядя, как я снова смущаюсь, поворачиваюсь к нему спиной, продолжив смывать с головы шампунь из наборчика, заботливо оставленного на углу раковины работниками отеля. Его руки касаются моих плеч, следуют за стекающими по ним каплям воды, и я рвано вздыхаю, замираю, упираюсь затылком в область его груди, снова оказавшись в плену его соблазнительной паутины. — Вить, дай мне домыться, а не то мы так никогда домой не улетим, — я с трудом нахожу в себе силы ответить, Пчёлкин смеётся глубоким, приглушённым смехом и отступает назад. — Ладно. Я тогда тут просто на шухере постою. — Не похоже, что на меня кто-то планировал нападать, — замечаю, не поворачиваясь к Виктору лицом. Знаю, что если повернусь, если снова увижу этот его взгляд, уже не смогу сдержаться, потому методично, крайне сосредоточенно растираю гель для душа по изгибу бедра, делая вид, что всё идёт по плану. — В июне сорок первого мы также говорили. Поэтому, извини, но я лучше всё сам проконтролирую, — отвечает он и добавляет, чуть погодя, — Кстати, я не против. — Ты о чём? О контроле? — конечно же он всё-таки вынуждает меня повернуться к нему лицом, я стараюсь не опускать глаза ниже уровня его расширенных зрачков, но проигрываю, сокрушительно, принимаюсь упиваться видом широких плеч, жилистых рук, длинных пальцев, которыми он касался меня так чувственно и смело -везде-. Обрываюсь, бурчу под нос ругательства, Пчёлкин смеётся и качает головой. — О том, чтобы остаться в Берлине. Хмурюсь. Вот он — якорь, за который я с остервенением цепляюсь, чтобы вернуться к реальности. Спасибо ему что ли. — Ты сейчас серьёзно? — обхожу Пчёлкина полукругом, хватаю махровое полотенце с сушки у раковины и оборачиваюсь — теперь мой черёд мучить Виктора своим наблюдением. — Вполне, — отвечает Витя, подставив лицо струям воды. Шум душа заглушает его голос, и он поясняет чуть громче, — Конечно, не прямо сейчас. Ты доработаешь до конца года, заявление напишешь, дела все свои закроешь. Я тоже с парочкой висяков разберусь, соберём вещи и ближе к февралю переедем. Ты тут в больницу работать пойдешь, я каким-нибудь консультантом по бизнесу устроюсь. Заживём, Марусь! — А как же Оля и Ваня? — спрашиваю, всё ещё не веря в серьёзность предлагаемых Пчёлкиным перспектив, — Они же там совсем одни останутся. — А что Оля и Ваня? — Виктор пожимает плечами, — Захотят, с собой возьмём. Не захотят — останутся дома. Ты за них не беспокойся, я буду приезжать, ребята за ними будут присматривать, ничего страшного не случится. Мне только нужно одну проблемку решить, и сразу упорхнуть сможем. В зоопарк каждые выходные будем ходить, если ты захочешь. Я обматываюсь полотенцем, закрепив край в области груди. Не могу перестать безотчётно хмурить брови, возвращаюсь в спальную, продолжая напряжённо размышлять над сказанным Пчёлкиным. Насколько этот план вообще реален? Насколько я могу позволить себе доверять предложившему его Виктору? Насколько я могу рассчитывать на то, что всё это — не просто слова, не просто результат эйфории после проведённой вместе ночи, а реальная перспектива перевернуть жизнь с ног на голову, и всё это под руку с моим фиктивным мужем? Не в попытке сбежать от него, его душащей навязчивости, непреклонности, бесконечного контроля и шантажа, а чтобы сбежать с ним. Пчёлкин выходит из ванной следом, практически сразу, в дверь номера начинают стучать — принесли завтрак. — Dankeschön, — благодарит он официанта, представ в дверном проёме «в чём мать родила», за исключением туго закреплённого на бёдрах полотенца. Подвозит каталку с подносами к кровати и садится рядом со мной, — Марусь, ты не загружайся так, я просто, как вариант закинул. Никто тебя не обязывает сейчас ответ давать. Я медленно киваю, тяну носом соблазнительный аромат кофе и принимаюсь за изучение содержимого множества тарелок — перед нами предстают две порции яичницы с немецкими колбасками, свежие овощи, булочки с неизвестным мне наполнением, сырная нарезка с мисочкой мёда и пачка мармелада. — Ты попросил у них завтрак на роту солдат? — спрашиваю, метнув на Виктора сомневающийся взгляд, — Они номером не ошиблись? Пчёлкин хмыкает. — Я думаю, они просто решили сделать нам комплимент, — я приподнимаю брови, когда Витя усмехается и поясняет, — Мы… Я тут, вроде как, постоянный клиент. Хмурюсь, ещё более явно выражая непонимание, Виктор пожимает плечами и направляет в рот порцию жареного белка. — Помнишь, я в прошлом году уезжал в Германию? — киваю, — Я тогда в этом отеле почти полгода прожил. Не хотелось возиться со съёмом хаты, да и не нужно особо было — тут хоть завтраки подают. Я зависаю, глядя на Пчёлкина со смесью из иронии и недоверия. — Хочешь сказать, ты полгода снимал тут номер? Это же, наверное, раза в три дороже, чем съём квартиры… — В два с половиной, если быть точным. Марусь, деньги — не проблема, — бросает он, щедро макнув треугольник камамбера в мёд, — Та моя поездка нам с парнями окупилась раз в десять, если не больше. Так что, переживать было не о чем. — Действительно не о чем. Кроме того, каким образом вам доставались эти деньги, — хмуро заключаю я и опускаю взгляд на стол. Я сейчас, кстати, ем на эти же самые — ворованные, отнятые силой, кровавые бумажки. И домой полечу на них же. Так чем я лучше? Пчёлкин смотрит на меня в упор, молча изучает. Гадать, о чём я думаю, не приходится — у меня, как всегда, на лице всё написано. Он делает глоток кофе и испускает тяжёлый вздох, оттягивая время для ответа. — Марусь… Нас прерывает звонок на телефон Виктора. Он жмёт плечами с очевидным облегчением, подрывается с места, в поисках трубки шарит во внутренних карманах плаща, цедя при этом крепкие ругательства. Наконец, находит, подносит её к уху, отвечает на немецком и пускается в долгий и протяжный монолог с редкими паузами на короткие «угу», «я», «нихт» и «клар». — Мне нужно будет отъехать на пару часов, — говорит он, закончив разговор спустя долгих пятнадцать минут уже полностью одетым, — Я успею в аэропорт как раз к вылету. Не скучай тут без меня, ладно? — он подходит ближе, наклоняется ко мне и оставляет короткий, целомудренный почти что поцелуй в уголке сжатых в тугую дугу губ, — Марусь, всё у нас с тобой хорошо будет. Главное, на рейс не опоздай. Деньги на билет на тумбочку положу. Бизнес бери. Я киваю, провожаю Пчёлкина хмурым взглядом исподлобья и возвращаю всё внимание к приглушённому телевизору на стене напротив — транслировали какой-то мультсериал для детей, я не понимала ни шиша из происходящего, но картинки мелькали впечатляющие. В аэропорт, за невозможностью бесцельно сидеть в номере, приезжаю за два с половиной часа до вылета. С учётом времени на оформление билета и регистрацию, возможно, такая предусмотрительность даже вполне себе рациональна, впрочем, тут немцы своей педантичностью, наоборот, подвели — у нужного мне «гейта» я сижу уже через двадцать пять минут, за неимением лучших вариантов, изучая бесплатную брошюру с туристическими уголками Германии, которую мне выдали на входе. Посадку объявляют ещё через полтора часа, когда до вылета остаётся сорок минут. От скуки и снедающего изнутри волнения я уже на стенку готова лезть, поэтому, чуть ли не подскакиваю с места и быстрым шагом иду к формирующейся на вход очереди. В бизнес-классе народу оказывается сильно меньше, чем в экономе. Сажусь в глубокое кожаное кресло, прошу у стюардессы стакан воды и устремляю взгляд в окно иллюминатора — переживаю, что Пчёлкин может опоздать. Впрочем, это напрасно — за десять минут до взлёта, он садится напротив меня, даже не запыхавшись, я изучаю его фигуру с ног до головы и позволяю себе которую улыбку. — Рада, что ты не опоздал. — Рад, что я не опоздал. Мы усмехаемся -оба-, Витя берёт меня за руку и касается тыльной стороны ладони губами, гладит основание кисти подушечками пальцев, вздыхает и придвигается чуть ближе ко мне. — Ненавижу летать. Перевожу на него настороженный взгляд, стараясь не обращать внимания на сгусток напрягшихся в области низа живота нервов, отозвавшихся на его ко мне близость. — Ты же так часто летаешь. Не привык разве? — Попробуй к этому привыкни, — цедит он, поднимает палец в воздух, подзывая к себе стюардессу, и заказывает двойную порцию водки. — Простите, у нас до взлёта алкоголь не положен, — отвечает Виктору девушка лет двадцати. Он склоняет голову чуть вбок, нацепив на лицо самую обезоруживающую улыбку из своего богатого арсенала. Взгляд, при этом, душит, смущает, обжигает холодом. — Девушка, милая, поймите, если я в ближайшее время пятьдесят грамм не хлопну, то прям щас выпрыгну из самолёта и начну в панике бегать по взлётной полосе. Вам придётся отложить рейс и объяснить пассажирам, что какой-то идиот препятствует движению самолёта. Всех сотрудников аэропорта заставят меня ловить. Я заберусь на какой-нибудь из ваших боингов, начну махать пушкой и орать, что всех тут, на хрен, перестреляю, если мне тотчас же не нальют водки. Вы вызовете полицию, будете давать показания, они меня, конечно, арестуют, но дай бог, спустя часов шесть после назначенного на вылет времени. А вас дома, наверное, молодой человек ждёт? Пчёлкин наслаждается изумлением, промелькнувшим на лице стюардессы, когда она выслушивает всю его хитро выдуманную тираду, испуганно кивает и спустя две минуты протягивает ему гранёный стакан с долькой лимона на блюдце. — Только быстрее пейте, пожалуйста, — шепчет она, озираясь вокруг. Витя опрокидывает в себя пятьдесят грамм, заедает горечь спирта долькой лимона и тут же просит добавки. — Вы простите, он у меня перелётов боится, — говорю я, когда девушка тяжело вздыхает и спешит за догонкой, — Пчёлкин, ты совсем охренел? Виктор хмыкает. — Я вообще-то правду сказал. Не веришь? Вопрос Пчёлкина звучит, как попытка взять меня на слабо, я щурюсь, когда он открывает рот и набирает в лёгкие порцию воздуха, очевидно, готовясь начать кричать. — Ладно-ладно. Верю. Давай без концертов. Псих. Он довольно хмыкает, тянет руку за принесённой ему второй порцией водки и откидывается на спинку кресла. — Вот теперь я готов домой лететь. «Машину времени» бы ещё поставили. Во время полёта мы практически не разговариваем — изредка перекидываемся парочкой ничего не значащих фраз. Витя весь полёт курит, как паровоз, я — смотрю то в иллюминатор, любуюсь перьями облаков снаружи, то на Пчёлкина, любуясь точёной красотой мужественного лица. Приземляемся спустя три часа. Настроение Вити заметно улучшается, когда он сходит на землю, Пчёлкин давит ухмылку, по-хозяйски закидывает руку мне на плечо и ведёт на выдачу багажа. — Шмидт и Джексон нас где-то тут должны встретить, — Виктор оглядывается, когда мы выходим на улицу, и удовлетворённо кивает, заметив нужный нам Мерседес у соседнего входа. — Пчёл, поговорить надо, — говорит Шмидт, стоит нам подойти к машине, — Здравствуйте, Марья Евгеньевна. — Марусь, сядь в машину, — тут же говорит Витя, я хмурюсь, даже не успев поздороваться со Шмидтом в ответ, но решаюсь не спорить — уж слишком резко они оба напряглись. Послушно забираюсь внутрь, киваю Евгению и упираюсь взглядом в силуэты Пчёлкина и Шмидта, удаляющиеся к знаку остановки такси. Безуспешно пытаюсь задушить засевшее внутри неприятное предчувствие. Мужчины курят, живо что-то обсуждая — Витя выглядит раздражённым, от былой лёгкости, сопровождавшей нас в Берлине, не остаётся и следа, и мне невыносимо от осознания того, как быстро закончилась наша «сказка». Перевожу взгляд на замершего на водительском кресле Евгения — он вида не подаёт, держится стойко, глядя в одну точку, противоположную от «Совета в Филях». Вздыхаю, открываю окно и тоже закуриваю. — Ты же не скажешь, что там у них происходит? — спрашиваю, сделав первую затяжку, Женя медленно качает головой, виновато потупив взгляд. — Простите, Марья Евгеньевна. Уверен, Виктор Палыч вам сам всё расскажет. Я фыркаю от смеха. Ну-ну. Обязательно расскажет. — Жек, дай нам с Марьей Евгеньевной наедине побалакать, — живо бросает Пчёлкин, стоит ему сесть слева от меня спустя пару минут. Женя тут же выходит на свежий воздух, вид у него, при этом, настолько облегчённый, что я напрягаюсь ещё больше. — Что происходит? — спрашиваю, глядя на Витю в упор, он берёт меня за руку, мягко поглаживая чувствительную стяжку кожи между большим и указательным. — Джексон тебя сейчас домой отвезёт. Нам со Шмидтом нужно будет кое-куда смотаться ненадолго. Вернусь утром, ты даже соскучиться не успеешь, — Пчёлкин пытается разрядить обстановку своей привычной кривоватой ухмылкой, но я так просто отступаться не готова — мне уже надоели эти секреты и конспирация. — Пчёлкин, я домой не поеду, пока ты мне нормально не скажешь, что случилось, — цежу сквозь зубы, глядя на него исподлобья. Усмешка Виктора становится ломаной, я вижу, что он нервничает и спешит, но мне на это плевать. — Марусь, не надо тебе это. Езжай домой спокойно, а. — Вить, прекращай. Говори давай, что случилось. Я же не отстану, ты знаешь. Он смотрит на меня — устало, с упрёком. Вздыхает, сдаваясь. — Знаю. Ладно. Каверина помнишь? — я медленно киваю. Разве забудешь человека, который в ответе за уничтожение Бригады? — Видели его тут недалеко. Говорят, он до утра точно в Москве будет, и мы точно знаем, где. Ехать надо туда, и прямо сейчас, чтобы время не терять. — И… Что ты с ним будешь делать? — спрашиваю, заранее предполагая, какой будет ответ. Пчёлкин щерится. — А ты как думаешь? Сглатываю. — Вить, не надо, — мой голос звучит странным образом неуверенно и жалобно. Хватаюсь за его руку крепче, смотрю на Виктора из-под опущенных ресниц, одним взглядом умоляя прислушаться к моим словам. Пчёлкин вздыхает — тяжело, обречённо, — накрывает мою ладонь сверху и качает головой. — Не могу я, Марусь. Не могу. Я должен. Я фыркаю — раздражённо. Тон голоса пронизан парами токсичного яда, сохранять спокойствие даже не пытаюсь, отдёргиваю руку, яростно скалясь. — Кто тебе это сказал? Кому ты что-то должен? Лучше от этого кому? — запускаю пальцы в волосы, отдёргивая повисшие у лба пряди, — Витя, они все мертвы. Отпустить их пора. Он смотрит на меня так, что щемит сердце. Мне почти физически больно, я тяну носом зависший между нами воздух, тщётно пытаясь утихомирить разогнавшееся сердцебиение. — Я знаю. Прости, Марусь. Чувствую непривычную влагу в уголках глаз. Смаргиваю мешающую сфокусировать взгляд пелену и киваю, обхватив себя руками, словно в попытке утешить. — Если ты сейчас поедешь туда… Извини, но это будет конец. Он смотрит на меня несколько секунд, не отрываясь, корит одним своим взглядом. — Искусница, ты же знаешь, что я не могу по-другому. Я оправдаться даже пытаться не буду. Понять меня просить тоже не буду. Просто я знаю, что должен это сделать — второй шанс я не упущу. Прости. Таков уж я. Снова киваю. Между нами повисает напряжённая и неприятная тишина, я отвожу взгляд за окно пассажирского сидения и закусываю губу. — Джексон отвезёт тебя домой. Давай позже поговорим. Пчёлкин тянется ко мне, чтобы поцеловать, перехватывает за подбородок, но я упрямо дёргаю головой, выпутываюсь из его хватки. Витя чертыхается, выходит под начинающий мелко накрапывать дождь, хлопнув дверью, я ёжусь, когда по машине сквозит холодный, ноябрьский воздух. На водительское кресло садится Евгений — бросает на меня короткий взгляд сквозь зеркало заднего вида, молчит, за что я ему благодарна. — Жень, к Оле меня отвези, пожалуйста, — еле слышно говорю я спустя пару минут, Евгений не сопротивляется, молча кивает мгновение спустя. Я откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза. Было бы глупо с моей стороны рассчитывать на то, что Виктор изменится. Наши ожидания — наши собственные проблемы, обвинять Пчёлкина в том, что моих он не оправдал — неправильно и несправедливо. Впрочем, это не успокаивает — я не знаю, как в здравом уме можно принять тот факт, что твой муж едет убивать другого человека. Не замечаю, как полчаса спустя из-за поворота вырастает Олин дом. Выхожу под дождь, прикрыв голову краем шарфа, оборачиваюсь на Женю, который достаёт из багажника мою дорожную сумку. — Дальше я сама, спасибо. Поднимаюсь по лестнице, сестра открывает входную дверь прямо перед моим носом. — Машка! Вернулась! Как всё прошло? — Оля резко меняется в лице, когда видит выражение моего, — Что случилось?.. Я вздыхаю. — Давай позже поговорим. Не могу сейчас. Можно войти? Сестра медленно кивает, отходит с прохода, раскрывая дверь шире и пропускает меня внутрь. Я иду в гостевую спальную — ту самую, где полгода назад восстанавливал своё здоровье Виктор. Впрочем, какой в этом смысл, если ему в жизни интереснее всего за смертью гоняться? Догонит ведь рано или поздно. Остаётся надеяться, что никого из нас с собой не заберёт — перспектива последовать за фиктивным мужем в могилу мне по-прежнему не улыбается. — Маш, скажи, пожалуйста, что случилось. На тебе лица нет, честное слово, — Белова не выдерживает моего молчания уже через четверть часа, приоткрывает дверь в комнату и, чуть погодя, заходит внутрь, когда понимает, что я не планирую огрызаться. — Мы с Витей разводиться будем. Можно я пока у вас поживу? — спрашиваю спустя пару секунд. Оля медленно кивает. — Конечно, сколько угодно. Ты скажи только, что произошло. Он… Он ничего тебе не сделал? Перевожу взгляд на сестру. — Не сделал. А мог? Белова пожимает плечами. — Да нет, просто… Сразу разводиться…. Может, ты подумаешь? Если… Маш, ну что случилось? Я раздумываю над тем, как объяснить сестре всё произошедшее, не углубляясь в подробности, особенно о том, что настоящим наш брак стал два дня назад, и я, вообще-то, никогда не готова была принять тёмную сторону Виктора, пусть даже вышла за него замуж. — Поругались мы. Сильно. Ты прости, я… Я с перелёта очень устала и… Оле особое приглашение не требуется, она тут же кивает и шагает к выходу из комнаты. Я останавливаю её тихим окликом, когда Белова уже касается резной ручки двери. — Если Витя позвонит… Скажи ему, что я не хочу с ним говорить и… Пусть он не приезжает. Ладно? Оля снова кивает и скрывается за дверью. Я вытягиваюсь на упругом матрасе, упираюсь взглядом в серость неба за окном, мысленно повторяю в голове слова из песни «Машины времени», стараясь особенно сильно не думать о произошедшем. «Всё отболит, и мудрый говорит «Каждый костёр когда-то догорит» Ветер золу развеет без следа Но до тех пор, пока огонь горит Каждый его по-своему хранит…». Наш костёр, видимо, догорел в рекордно короткие сроки. Что ж, ничего удивительного. Остаётся только принять и жить дальше. Подобный опыт у меня, благо, имеется.