Горячо — холодно

— Констатируем время смерти — десять ноль семь, — говорит реаниматолог Надежда. Я киваю — механически, на автомате — и выхожу в предоперационную. Внутри меня — пустота, белый шум. Дрожащими руками снимаю перчатки и маску, стараясь дышать ровнее, встречаюсь взглядом с Сашей и качаю головой. Он касается моего плеча кончиками пальцев и ободряюще сжимает в попытке поддержать. Слова сейчас были бы излишни. Со смертью пациента я сталкиваюсь впервые. Наверное, как врач, подсознательно я должна быть всегда готова к подобному исходу. Моя специализация предполагает работу со сложными случаями, в том числе и с такими, как сегодня — внезапный обширный инсульт у трёхлетнего ребёнка. В больницу девочку привезли уже без сознания и с температурой под сорок. Томография показала поражение обоих отделов мозга и мозжечка — в сущности, картина, практически не совместимая с жизнью. Несмотря на неутешительный прогноз, я приняла решение оперировать. Шансы провести трепанацию успешно были минимальны, но всё-таки были, а это значило, что мой долг, как врача состоял в том, чтобы сделать всё для спасения жизни девочки. Я знаю, что случившееся — не моя вина. Знаю, что в конечном итоге я сделала даже больше, чем могла. Знаю, что исход был практически предрешён — хоть бы я была специалистом с многолетней практикой, как ассистировавший мне Грибоедов, совершить чудо мне бы всё равно не удалось. И это реалии жизни. Тёмная её сторона, если можно так сказать. Я всё это знаю, но чувствую себя так паршиво, как никогда раньше. Это какой-то совершенно новый уровень ненависти к себе, мне до смешного странно испытывать подобное, до той степени, что внимание рассеивается, и я просто теряюсь. Меня будто обухом по голове огрели, я не могу думать, не могу говорить, способна только на рутинные и отработанные действия, никакой самодеятельности. Медленно иду по коридору — знаю, что за следующими дверьми в напряжённом ожидании сидят родственники. Знаю, что сейчас мне нужно будет сообщить им обо всём, назвать причину, постараться утешить, но слова застревают где-то в горле, и я замираю на месте. — Давай я им скажу, — на моё плечо ложится рука следовавшего за мной Грибоедова, я бросаю на него короткий взгляд и благодарно киваю, — Ты не виновата. Ты всё сделала правильно. Такая самоотверженность совсем не в его стиле, но сейчас, очевидно, он видит, в каком я состоянии. Я хочу сказать спасибо, открываю рот, и не могу заставить себя издать ни звука. Морщусь и решаю, что сейчас лучше будет всё-таки промолчать. Выхожу в коридор следом за Грибоедовым и обхожу всех столпившихся снаружи людей, двигаясь по стеночке. Не хочу пересекаться ни с кем из них взглядом. Пусть я буду безответственной трусихой, но сейчас я просто не могу. В комнате отдыха медленно переодеваюсь, всё ещё пребывая в состоянии, пограничном между апатией и истерикой. Спускаюсь на первый этаж. Уже на улице понимаю, что забыла сумку с вещами внутри. Возвращаться — нет сил, я не хочу пересекаться ни с коллегами, ни с пациентами, не хочу отвечать ни на чьи вопросы или кивать в ответ на сухое сочувствие. Сажусь на лавку у входа, глядя в пустоту. Мне сложно окончательно осознать всё произошедшее, мозг отчаянно пытается обработать информацию, но вечно натыкается на какой-то барьер, я безотчётно хмурюсь и зарываюсь руками в разболтавшийся от времени хвост на голове — ничего не понимаю. — Марья Евгеньевна, всё в порядке? — поднимаю голову на голос, натыкаюсь взглядом на подозрительно знакомое лицо и спустя пару секунд понимаю, что это — Евгений, мой постоянный спутник с замужества с Пчёлкиным, сочетающий в себе функции личного водителя и, видимо, телохранителя. Молчу ещё пару секунд, Женя повторяет вопрос, я несколько раз моргаю и нахожу в себе силы прохрипеть: — У тебя… сигареты не найдётся? Он выуживает из внутреннего кармана пиджака будто заранее заготовленную свежую пачку Винстон, я перехватываю картонный блок дрожащими пальцами и спустя пару-тройку попыток справляюсь с колёсиком зажигалки — поджигаю сигарету и делаю глубокую затяжку. Женя отходит к машине, докладывая о чём-то в трубку телефона — учить его считывать необходимость в личном пространстве мне, к счастью, не нужно. Снова погружаюсь в свои мысли и утыкаюсь взглядом в пустоту — не хочу ни видеть, ни смотреть, мне просто нужно несколько минут «ничего». Мне следовало раньше подумать о том, как тяжело принимать факт смерти пациента, особенно в том случае, когда этот пациент — ребёнок. Говорят, что первая смерть — самая тяжёлая, но я не могу представить, как к этой опустошённости можно относиться терпимее. Собственная чувствительность поражает — в последний раз похожим образом меня накрывало только на похоронах у родителей, когда я натурально не могла понять, как может быть так, что каких-то пару дней назад всё было хорошо, а потом мы с бабушкой и сестрой должны были обоих хоронить. Мне следовало раньше подумать о том, как тяжело принимать факт смерти пациента, и всё-таки, я сомневаюсь, что для меня это могло бы что-то изменить. Врач — это моё призвание, мой долг, моя миссия, а смерть больного на операционном столе — закономерная издержка выбранной профессии. Вряд ли среди хирургов есть хоть один счастливчик, ни разу не ставивший подписи напротив времени остановки сердца. Только вот эта общность ни капли не помогает. Не знаю, кто придумал групповую терапию, хотя, на курсе психологии нам об этом, наверное, рассказывали. В нейро-хирургах нытикам делать нечего, это мне известно прекрасно, и, возможно, если бы не вспухшее внутри чувство вины, я бы могла принять случившееся с меньшим сопротивлением. Вот, в чём дело. В чувстве вины, конечно. Глупость, но отделаться от него сейчас не представляется возможным — я совершила главную для врача ошибку и поверила не своей голове, а своему сердцу. Я очень стараюсь утихомирить разошедшуюся внутри волну истерии, но проваливаюсь с треском. Мысли приобретают абсолютно от меня не зависящий, хаотичный характер, разум откидывается на спинку кресла и забрасывает в рот порцию поп-корна. «Если бы ты начала операцию на минуту раньше, возможно, тебе бы удалось её спасти.» «Боже, Сурикова, дело ведь совсем не во времени. Очевидно же, что если бы ты делала свою работу лучше, девочка была бы жива.» «Девочка. Пф. Ты даже не запомнила, как её зовут. Что, блять, ты за врач такой?» «Просто представь, если бы ты не колебалась впустую и совершенно непрофессионально, ты…» — Марья Евгеньевна, поехали домой, вы, наверное, уже замёрзли, — вдруг слышу я и рефлекторно вздрагиваю от испуга. Навязчивости Евгения хочется выписать письменную благодарность — на мгновение она вырывает меня из горького приступа самобичевания. Непроизвольно ёжусь от холода и замечаю, что на улице стало подозрительно темно и прохладно. Бросаю взгляд на наручные часы — удивительно, но я сижу на месте уже больше получаса. Сигарета в руке как-то незаметно полностью истлела, я поднимаюсь на негнущихся ногах и шагаю к машине так, будто в этом и состоял мой план. Будто я не потеряла счёт времени, погрузившись в мрачную тьму обличающих мыслей. Будто прямо сейчас внутри меня не разрасталось желание выхватить пистолет из едва проглядывающей в разрезе пиджака Жени кобуры на поясе и всадить пулю в центр собственного лба, лишь бы утихомирить роящиеся внутри плевелы мыслей. Единственное, о чём сейчас могу думать без дрожи в кончиках пальцев — это горячий душ и тёплая постель. Пчёлкина дома скорее всего нет, и сейчас мне это, как никогда, на руку — я не хочу его видеть, не хочу отвечать на идиотские вопросы и поддерживать разговор, не хочу придумывать причину тому, почему нахожусь в таком состоянии. Не уверена, что он бы заметил и спросил, но всё же. Когда мы подъезжаем к подъезду, время переваливает уже далеко за полночь. Замечаю, как Евгений давит в кулаке широкий зевок и впервые думаю о том, как он, должно быть, устал возиться со мной, учитывая бешеный график моей работы. Эта мысль — первая нормальная из всех посетивших голову за последние часа два, и мне Женю по-честному практически жаль. Я даже трачу несколько секунд на то, чтобы подумать о том, как его утешить, но не могу найти подходящих слов, поэтому просто благодарю и выхожу из машины — мне ещё предстоит преодолеть семь лестничных пролётов до нужного этажа. Кажется, что сегодня эта задача практически не реализуема, и всё-таки каким-то образом я доползаю до нужной квартиры и вставляю ключ в замок — удивительно, но дверь оказывается не заперта. Захожу внутрь — в коридоре горит свет, но я не сразу осознаю, что дома кто-то есть. Сбрасываю обувь и делаю несколько шагов вглубь прямоугольника света, когда из-за двери кухни внезапно выплывает Пчёлкин. — Где тебя черти носят, Сурикова? Что случилось? — он укоризненно смотрит на меня в упор и хмурит брови, молча изучая. Делает шаг вперёд, берёт за руку — я не сопротивляюсь, и подтягивает чуть ближе к себе, — Марья? Видеть Виктора дома — странно и неожиданно. Я пытаюсь собраться с мыслями, потому что совершенно не была готова предстать перед ним в текущем состоянии, но у меня, предсказуемо, не выходит. В голове какая-то каша, я молчу, глядя на него в упор, напряжённо размышляю о случившемся и не понимаю, что отвечать. — Марусь? — он впервые смотрит на меня так, как сейчас; я не сразу понимаю, что за выражение плескается в озере глаз напротив, осознаю только спустя мгновение — он выглядит так, будто действительно за меня волновался, и это сбивает с толку, — Скажешь что-нибудь? — Девочка, которую я оперировала, умерла, — севшим голосом отвечаю я. Не могу врать о том, что всё в порядке, только не сейчас, и как только отвечаю правдиво, понимаю, как сильно мне на самом деле хотелось поделиться произошедшим с кем-то, не имеющим отношения к больнице. Я не жду от Виктора поддержки, не уверена, что он в принципе умеет её оказывать, и всё-таки сейчас по несчастливой случайности рядом со мной только он, и у меня нет других вариантов, кому я могла бы поплакаться в жилетку. Пчёлкин замирает. Смотрит на меня недоверчиво, словно ждёт каких-то подробностей. Секунду спустя привлекает к груди и обнимает. Я делаю глубокий вдох — от Вити пахнет застарелым табаком и одеколоном — и вжимаюсь лицом в мягкую ткань чёрной офисной рубашки. Не уверена, но мне кажется, что он в них даже спит. Пчёлкин обхватывает меня чуть крепче, ласково гладит по спине. Ничего не говорит, и за это я ему благодарна особенно, потому что сейчас совершенно не готова выслушивать слова утешения. Никогда бы не подумала, что в подобной ситуации присутствие рядом фиктивного мужа станет таким облегчением. Но сейчас то, что он здесь — единственное, что заставляет меня держаться. Внутри стремительно разрастается шарик пустоты, и мне становится тяжело дышать. Выпутываюсь из хватки Пчёлкина, потому что понимаю, что через секунду начну рыдать, он отстраняется, но мгновение спустя берёт меня за руку. Не знаю, где он этому научился. Пора признать, что я всегда думаю о нём хуже, чем он того заслуживает. Это несправедливо, но и меня понять можно — сложно смириться с тем, что у бандита, убийцы, у дикаря почти что, тоже есть сердце. Мне не улыбается перспектива засветить перед ним своё нытьё, но Виктор меня, очевидно, отпускать не намерен, а я на пределе и больше не могу держаться — уже чувствую, как одна за другой по щекам пролегают дорожки слёз. Всхлипываю, размазываю их о бледную кожу и морщусь — до такого я ещё не опускалась. Пчёлкин, кажется, тоже это понимает — снова привлекает меня к себе. Сковывающие объятия становятся крепче, он утыкается носом мне в шею, щекочет обнажённый участок кожи своим дыханием. Не знаю, сколько проходит времени, но в один момент я выхожу из состояния коматоза и понимаю, что сначала медленно иду, а потом лежу, в своей постели — постели Пчёлкина — и продолжаю плакать в плечо устроившегося рядом со мной Виктора так, словно мы с ним близки, словно его поддержка для меня — жизненная необходимость, словно такой вот метод утешения в наших отношениях считается нормой. Подбородком он мягко упирается в область моего затылка, правая рука невесомо поглаживает угловатые лопатки. Я дрожу, дышу с надрывом, впитываю глубоко в слизистую терпкий запах табака. Вжимаюсь в грудь Виктора лицом, комкаю хлопок рубашки кончиками пальцев и мысленно пытаюсь заставить себя сосредоточиться на мерном биении его сердца. Успокаивает. Позволяю себе отдаться этому чувству, довериться, обнажив последние скрытые за кольцом рёбер всхлипы. Закрываю глаза, усилием воли пытаясь успокоить колотящую по всему телу дрожь. Мне хочется просто отключиться, чтобы меня как будто бы не было. Хочется заснуть, чтобы без сновидений. Тишины хочется вакуумной. Пустоты.

***

Просыпаюсь резко, будто от толчка. Медленно оглядываю пространство вокруг, не сразу понимаю, где нахожусь. Рядом со мной спит Пчёлкин — глубоко и крепко, судя по мерному сопению. На его плече уютно устроился солнечный зайчик, тут же перескочив сначала на линию челюсти, затем, куда-то в область затылка, окрасив светлые волосы ярким всполохом утреннего света. Мне требуется какое-то время на то, чтобы вспомнить вчерашний вечер. Соседство с Пчёлкиным практически не удивляет, но и, что странно, вовсе не беспокоит. Мысли о вчерашнем вынуждают рефлекторно сморщиться и зарыться лицом в ладони — мне стыдно, что я позволила себе подобную истерику перед Виктором. Не знаю, что заставило его пробыть со мной рядом всю ночь, но я сомневаюсь, что именно в этом и заключались его планы на вечер. Если честно, я могла ожидать от него чего угодно, но только не этого. Сильнее стыда внутри меня сейчас, наверное, только удивление — не знаю, как я могла в Пчёлкине так сильно ошибаться. Как человек, которого я за человека не считала, понял, насколько вдруг оказался мне необходим и по доброй воле, без вопросов, просто оставался рядом? В конечном итоге, мы друг другу почти чужие, мы друг другу столько гадостей говорили и делали, что представить страшно, но, когда мне стало так плохо, что впору только вешаться, рядом оказался именно он. Погрузившись глубоко в напряжённые размышления, я не замечаю, что Виктор тоже просыпается — не знаю, что его разбудило, но когда моему взгляду возвращается осознанность, я натыкаюсь на его — прямо устремлённый на меня, тёплый, всё ещё слегка окутанный пеленой едва сошедшего сна. — Ты в порядке? — уточняет он. Я медленно киваю. Снова удивляюсь. Первое, что он спрашивает, только-только глаза разлепив, это в порядке ли я. Кто он такой и куда дел настоящего Виктора Палыча? Витя принимает сидящее положение и щурится от ударившего в лицо солнца. Давит зевок и оборачивается на меня. — Чё на завтрак хочешь? Он тактично не поднимает тему вчерашнего, и я ему за это -опять- благодарна. Честно, уже даже не смешно. В чём подвох? — Я не голодна, — отвечаю чуть погодя. Голос глухой и приглушённый, без единого намёка на бодрость. Совсем не такой, как я ожидала. Пчёлкин упрямо качает головой, встаёт на ноги и обходит кровать шаркающей походкой, устремившись к выходу из комнаты. — Ответ не принимается, Сурикова. Ты ничё не жрёшь вообще. Поучи ещё меня потом, как за здоровьем своим следить. То же мне, искусница. — Вить, правда, я… Он шикает, заставив меня замолчать. Я бы возмутилась, но сейчас у меня на это нет ни сил, ни желания. — Я всё сказал. Отдохни лучше ещё немного. Я тебя позову, как всё готово будет. Я топлю глубоко в груди обречённый вздох, Пчёлкин выходит из комнаты и минуту спустя начинает усиленно греметь кухонной утварью. Мне сейчас правда не хочется ничего, а особенно, есть — меня тошнит, голова идёт кругом, но, как врач, я понимаю, что такой мой «бойкот» — и правда самая настоящая глупость. Спустя минут двадцать сквозь негу полудрёма слышу оклик Виктора с кухни — снова вздыхаю, медленно встаю с кровати и плетусь по коридору на запах яичницы. — Прости, у меня из талантов кулинарный отсутствует напрочь. Поэтому завтрак простой, — он ставит передо мной тарелку с глазуньей и чашку с ароматным кофе. Я делаю глоток, обжигаю язык и машинально морщусь от боли. Горячо. Пчёлкин садится напротив, изредка поглядывая на меня с выражением, которое я не могу разгадать. Я ковыряю вилкой в растекающемся по белку желтке и стараюсь не обращать на Витю внимания. Такая его на мне сосредоточенность как минимум слегка настораживает, если не сильно пугает. — Ешь давай, — строго говорит он спустя минуту тишины, — Марусь, ну чё ты, как маленькая? Мне тебя с ложечки кормить? Это я могу, ты же знаешь. Я обиженно соплю, но пододвигаю тарелку чуть ближе к себе и начинаю есть. Виктор довольно усмехается, делает глоток кофе и бросает взгляд на часы у двери. — Где-нибудь в течение часа будешь готова на улицу выйти? Я хмурюсь. Самым важным в планах на сегодня у меня было горькое самобичевание, беспокойный сон и просмотр глупых передач по ящику. Никаких выходов на улицу не подразумевалось. — Зачем? Пчёлкин пожимает плечами. — Пройтись. Физическая активность в твоём состоянии полезна. Мозг перезагрузишь. — Ты врач что ли? — я закатываю глаза, заранее зная, что он скажет мне в ответ. — Я — нет, а вот ты — да. И ты знаешь, что я прав. Не упрямься. Я вздыхаю. Угадала. Собираюсь быстро. Общее самочувствие немного улучшает освежающий душ; выйдя из ванной я практически могу обозначить, что пришла в себя, но легче от этого не становится — шею словно бы опоясывает трёхтонный камень. На губах Пчёлкина продолжает играть загадочная усмешка, когда мы садимся в машину, он закуривает сигарету, едва мы трогаемся с места, и быстро встраивается в поток машин на шоссе. — Куда едем? — спрашиваю чуть погодя. Удивительно, но мне правда интересно. Виктор выпускает порцию дыма изо рта и пожимает плечами. — В одно место, где мы с парнями раньше часто бывали. Тебе понравится. Я коротко киваю и отвожу взгляд к окну, пытаясь скрыть скептичный настрой. Спустя минут тридцать Пчёлкин паркует Мерин у гостиницы «Космос», я окидываю её недоверчивым взглядом и выхожу из машины. Пихаю в рот сигарету, с опаской разглядывая пространство вокруг. — Нам туда, — оборачиваюсь на голос Виктора, он указывает на арку на вход к Воробьёвым, я отталкиваюсь от капота и следую за ним. Идём долго и молча. С удивлением для себя отмечаю, что на улице мне действительно легчает, втягиваю носом плотный воздух последних летних деньков и перевожу взгляд на Пчёлкина — он погружён глубоко в свои мысли и моего внимания не замечает. Не знаю, в какой момент что-то между нами неуловимо изменилось — ещё месяц назад мне было бы сложно представить нас двоих мирно вышагивающими вдоль набережной без желания друг друга убить. И вот они мы. Бывает же такое. Прежнее моё мироустройство Пчёлкин, без сомнений, разрушил. Не думаю, что по этому поводу он питал какие-то угрызения совести, скорее наоборот — наша свадьба для него стала словно бы долгожданной медалькой, которую он с гордостью водрузил на грудь парадного кителя. И всё-таки, с моей стороны, наверное, не так уж правильно из принципа презирать его до конца своих дней. Да, он бандит. Да, он людей убивал. Да, он заставил меня выйти за него замуж только, чтобы доказать, что смог добиться, пусть и не совсем честным способом. Размышления в тишине, нарушаемой только шелестом листвы и звуком наших шагов, приводят меня к простой истине — я устала Пчёлкина ненавидеть. На это чувство я потратила непозволительно много сил и энергии, и теперь, когда всё, что я могу, это уговаривать себя не вспоминать вчерашний день, слепо надеясь на то, что когда-нибудь меня отпустит, я прихожу к тому, что больше не могу считать Пчёлкина своим врагом. Мы останавливаемся только спустя минут тридцать, устраиваемся у раскидистого дуба, растущего на спуске холма. Кажется, что высотой он как минимум с пятиэтажку, в которой живём мы с Пчёлкиным. Я упираюсь локтями в витую ограду и цепляюсь взглядом за зелень веток — сколько раз гуляла на Воробьёвых, ни разу его тут не замечала. Витя замирает рядом. Смотрит на дуб, молча погрузившись недра воспоминаний. Не хочу его отвлекать, только цепляюсь за точёный профиль цепким взглядом, понимаю, что к дубу интерес практически потеряла, когда он спустя мгновение переводит взгляд на меня и коротко улыбается. — Очень много с этим местом связано. Раньше мы с ребятами тут постоянно зависали, но с годами как-то… — он неопределённо хмыкает, пожимает плечами, и выражение на лице с задумчивого сменяется на печальное, — Как-то поменялись у нас интересы. И ценности. Я-б что угодно отдал за то, чтобы сейчас их сюда отвести. Моя кисть ложится рядом с ладонью Вити и аккуратно ползёт ближе. Я не вполне уверена в том, что делаю — через секунду мелко дрожащие пальцы касаются ребра его тёплой ладони, гладят бережно, еле ощутимо. Мне хочется его как-то поддержать, потому что именно это он сделал для меня, когда мне это было необходимо. Мне хочется его как-то поддержать, но дело не только в этом. Витя выдерживает неловкую паузу и сжимает мою руку в ответ. Касаться его вот так — непривычно, но, кажется, вполне себе правильно. Я расслабляюсь. — Слушай, я… — Витя делает паузу, я закусываю губу и поворачиваю голову на него. Пчёлкин изучает меня ещё пару секунд, словно взвешивает, стоит ли продолжать. Коротко хмыкает. — Я подумал, может мы вроде как топор войны зароем? Ну, знаешь, вся эта наша вражда, она же ни к чему не приводит. Из нас с тобой неплохая команда складывается, и я думаю, что мы можем быть… Друзьями. Что скажешь? Мои губы складываются в кривую улыбку, я пожимаю плечами и отвожу взгляд. — Может, ты и прав. Я с тобой давно уже не воюю. — Вот и договорились, — он улыбается и так же отводит взгляд. Добавляет чуть погодя, — А ведь вернись мы сейчас на пару месяцев назад, ты бы меня на этом самом месте пристрелила… — Пчёлкин, замолчи и момент не порти, — бросаю я, Витя давится смехом, но всё же послушно замолкает. А может, бывают всё-таки чудеса? Просто не совсем такие, как мы ожидаем.