Горячо — холодно

Сегодняшняя суббота — первая за много месяцев суббота, совпавшая для меня с выходным от больницы днём. Я просыпаюсь рано, на часах нет и восьми утра. Солнце пробивается сквозь плотный тюль кремовых штор, и я зеваю, с удовлетворением отметив, что выспалась впервые за долгое время. Со статусом жены Пчёлкина я уже почти свыклась, несмотря на неприятный холодок, пробегающий по позвоночнику всякий раз, когда на выходе из больницы обнаруживалась поджидающая меня машина с личным водителем, который всегда без слов отвозил меня в мой новый дом — наше с Виктором семейное гнёздышко на Чистых прудах. Впрочем, практически в ста процентах случаев время нашего пребывания «дома» не совпадало — ненормированный рабочий график Пчёлкина очень удачно накладывался на мои круглосуточные смены, и в результате, спустя практически месяц «совместной» жизни мы с Виктором пересеклись раза три, не больше, и то в дверях — когда я уходила в ночную, а он — возвращался домой. Мне было приятно фантазировать о том, что на самом деле я жила одна, просто решила перебраться поближе к центру, в квартирку поприличнее. Единственное, что разбивало эти мои мечты о борта жестокой реальности, это наличие в квартире вещей Пчёлкина — банных принадлежностей в дальнем углу бортика ванной, нескольких пар обуви у двери и покрывала на диване, который Виктор облюбовал в качестве своего спального места сразу после свадьбы и, кажется, несмотря на мои страхи, перебираться ко мне в кровать не собирался. Не могу сказать, что мне было его жаль, но пару дней назад я притащила из больницы мазь от болей в спине. Так, на всякий случай. Без задней мысли. Тем не менее, Пчёлкину она, очевидно, пришлась к месту — полка, на которую я её положила, пустовала уже на следующее утро. Дверь в гостиную была закрыта, и я не решилась её открыть, чтобы проверить, там ли Пчёлкин — если он вдруг остался дома и уже проснулся, мне придётся как-то оправдывать своё излишнее к нему внимание, а адекватных причин, по которым мне вдруг понадобилось бы заглянуть к нему в обитель, в сущности, не существовало. Впрочем, я не смогла удержать себя от того, чтобы остановиться у входа и, воровато оглядываясь, прислушаться к кристальной тишине за закрытой дверью. Либо Виктор всё ещё спал, либо его не было на месте. Я искренне надеялась на второе — это утро мне хотелось провести в одиночестве, а огрызаться в ответ на колкости Пчёлкина я уже практически разучилась. Подумать только, до свадьбы я видела его даже чаще, чем сейчас, когда мы жили в одной квартире. Если бы знала, может, решилась бы выйти за него раньше. Удивительно, но в холодильнике обнаружились какие-то продукты — не знаю, когда точно они там появились, но за последнюю неделю мы оба дома пили только кофе, о чём говорило бесконечное число грязных чашек с засохшими чёрными ободками в раковине и в центре стола. Мне почему-то казалось, что у такого человека, как Виктор, должна быть личная горничная, которая хотя бы раз в неделю удостаивала бы его своим приходом, но то ли он экономил на этой статье расходов, то ли ожидал от меня, как от своей жены, большей включённости в семейный быт. Что ж, если и так, то к этому моменту он, вероятно, уже успел во мне в очередной раз разочароваться. Видимо, сегодня утром у меня какое-то чересчур сентиментальное настроение, потому что после минутной ревизии продуктов в холодильнике, я решаюсь на риск и принимаюсь за тесто для оладьев. Когда мы с Олей были маленькими, бабушка всегда пекла нам такие по субботам. С тех пор многое поменялось да и оладьи я не готовила уже несколько лет, рука не набита. Как сказала бы Елизавета Андреевна — что-то большое в лесу сдохло. Впрочем, сегодня у овнов, судя по всему, удачный день, потому что оладушки у меня выходят отменные, и когда в миске остаётся тесто ещё на два последних, я не выдерживаю, и выливаю в сковородку всё, чтобы поскорее закончить муки с готовкой, потому что живот урчит нещадно. Сгущёнки у нас, конечно же, нет — это было бы чересчур, поэтому в качестве начинки я делаю яичницу-болтунью и отрываю где-то в недрах холодильника банку малинового варенья. Ждать, пока в турке на плите закипит кофе, у меня не хватает терпения, я ставлю её на маленький огонь и сажусь за стол, накинувшись на оладьи с таким остервенением, словно не ела уже дня три, не меньше. На самом деле, так и есть — за последнюю неделю в день мне удавалось обстоятельно поесть не больше одного раза, и мне уже практически стыдно перед самой собой, потому что это как минимум безответственно, а как максимум — непрофессионально — будучи врачом, так относиться к собственному здоровью. — Приятного аппетита, Марья, — я вздрагиваю и начинаю унизительно кашлять, подавившись куском оладушка, когда за моей спиной раздаётся голос Виктора, — Не возражаешь, если присоединюсь? Я качаю головой и вливаю в себя воду из стакана в центре столешницы, чтобы протолкнуть содержимое рта в пищевод, когда Виктор садится напротив меня и ухмыляется. — Извини, напугал. По спинке постучать? — Спасибо, не нужно. Всё нормально, — отвечаю я чуть погодя, когда снова могу ровно дышать, и Пчёлкин закидывает в рот первую порцию оладьев, за один присест съев чуть ли не два целиком, предварительно с неслыханной щедростью макнув их в пиалу с вареньем. — Очень вкусно, — с набитым ртом декламирует он, я киваю, и делаю ещё один глоток воды — аппетит, как рукой сняло. В этот же момент конфорка на плите начинает шипеть — кофе выкипает из турки, и я бросаюсь снимать ёмкость с огня. Ненавижу, когда выкипает пенка, — не удерживаюсь, мысленно виню в резко накатившей на меня рассеянности Пчёлкина. Мне вообще удобно приписывать ему все смертные грехи, пусть даже к доброй половине он имеет только косвенное отношение. — Кофе будешь? — хмуро спрашиваю я, Виктор кивает, и я разливаю остатки дымящегося напитка по кружкам. — У тебя какие планы на сегодняшний вечер? — спрашивает Пчёлкин спустя пару минут тишины, и я приподнимаю брови, с трудом удержав себя от того, чтобы скорчиться в гримасе недовольства. Обычно мы никогда не делимся друг с другом чем-то подобным. Я почти уверена, что за последний месяц Виктор ни раз бывал в «Метелице» и не то, чтобы рвался обсудить это со мной. На самом деле, мне глубоко плевать, но сегодняшнее его любопытство, если честно, напрягает. — Собиралась прогуляться с ребятами в центре, — безбожно вру я, чувствуя что-то между гордостью за то, что ни один мускул на лице не дрожит и не выдаёт моей лжи, и сожалением — если бы Пчёлкин хотя бы чуть-чуть меня знал, он бы понял, что это не может быть правдой, потому что я ни за что не потрачу свою первую и единственную выходную субботу за этот месяц на поход куда-то с друзьями. Впрочем, мне повезло — Виктор либо не обладает ни граммом проницательности, либо не знает меня «хотя бы чуть-чуть» — он отправляет в рот ещё порцию оладушек, и пожимает плечами, как бы признавая обречённость ситуации. — Значит, придётся отменить встречу с ребятами, — говорит он, и делает большой глоток ароматного кофе, — Сегодня вечером у моих знакомых проходит серьёзное мероприятие, и ты мне там будешь нужна. — Зачем? — мой голос становится на полтона ниже, я пытаюсь сдержать моментально вспыхнувшее внутри раздражение, но выходит, мягко говоря, слабовато. Не могу понять, с чего он решил, что я должна подвинуть свои выдуманные планы ради того, чтобы направиться куда-то с ним. Он сверлит меня немигающим взглядом несколько бесконечно долгих секунд и чуть погодя отвечает: — Потому что ты моя жена, и мне несолидно появляться на таком вечере без тебя. К тому же, его организует очень важный для меня бизнес-партнёр, который давно хотел познакомиться с моей спутницей жизни, — мысленно поражаюсь тому, какую точную Пчёлкин подобрал формулировку — «с моей спутницей жизни» — навечно сцепленной в одной связке с его бандитской сущностью и раздражающе колкой усмешкой, — Так что, извини, но это не вопрос твоего согласия. Первые несколько секунд я даже не нахожусь, что ответить, в таком я пребываю шоке. Тем не менее, он достаточно быстро уступает место разгорающейся внутри ярости, и я глубоко вздыхаю, потому что буквально чувствую, как пронизывающие руки вены начинают вздуваться от закипающей внутри крови. Шум в ушах перекрывает муравейник несформированных мыслей, я сосредоточенно моргаю, пытаясь сбить алую спесь с сетчатки глаза, и тяну носом очередную порцию отрезвляющего кислорода. — Будьте так добры, Виктор Павлович, объяснить мне, почему я должна по первому требованию менять все свои заранее выстроенные планы просто потому, что нужна вам на каком-то там вечере? У меня есть своя жизнь, и я не обязана отказываться от встречи с друзьями ради того, чтобы удовлетворить потребность вашего партнёра в знакомстве со мной. Не знаю, как у меня выходит выдать всё это с ледяным спокойствием. Я собой почти горжусь, осталось только проработать воспалённо-явный тремор бешенства в пальцах. Губы Виктора изгибаются в форме, поразительно напоминающей звериный оскал, и я отлично знаю, что это значит. Он зол почти так же, как я. Пчёлкин встаёт из-за стола и молча идёт к выходу из кухни. В какой-то момент мне даже кажется, что он не ответит, но у самого порога он вдруг оборачивается и обжигает меня таким взглядом, что — я никогда в этом не признаюсь, — волоски у меня на затылке встают дыбом. — Не думай, что то, что мы практически не виделись за время после свадьбы, как-то освобождает тебя от твоих прямых обязанностей. Не думай, что я забыл, почему мы поженились. И сама об этом не забывай. Твоё появление на этом вечере — не тот вопрос, который подлежит обсуждению, ясно? Это окончательное решение, ультиматум, если хочешь, и мне плевать, что ты об этом думаешь. Заканчивай здесь и собирайся. Поедем платье тебе покупать. Дверь за Пчёлкиным закрывается с мягким щелчком, но внутри меня он отдаётся оглушительным грохотом, я вздрагиваю, будто от пощёчины, и с размаху роняю лоб на рёбра ладоней, цедя про себя такую цепочку матов, что мне — человеку, давшему клятву Гиппократу и посвятившему себя врачебной науке, впору начать бояться бога. Я ненавижу Пчёлкина. Всем сердцем ненавижу и глубоко презираю. Занавес.

***

Платье покупать я не поехала. Виктор, кажется, почти сразу понял, что, несмотря на приказной тон, я никуда не собиралась, и даже не стал спорить — вероятно, по моему лицу было понятно, что это — пустая трата времени. Через полчаса после завтрака он снова хлопнул дверью — уже по-настоящему — и ушёл из дома до самого вечера. В половину седьмого, когда я заваливаюсь смотреть субботние развлекательные передачи по России-1, пребывая в кристальной уверенности, что муж мой оказался не таким уж идиотом и своевременно отказался от идеи тащить меня на этот чёртов ужин, домашний телефон разрождается дребезжащим звонком. Я раздражённо выдыхаю и ёрзаю на диване, принимая более удобное положение, с твёрдым намерением игнорировать трель телефона, пока она сама собой не прекратится. Звонили, вероятнее всего, Пчёлкину — никто из моих знакомых, кроме Оли и бабушки, не знал домашнего номера Виктора; с сестрой мы уже разговаривали вчера вечером; а бабушка звонить бы в принципе не стала, а уж тем более, звонить в квартиру к Пчёлкину — одно только это уже бы неслабо замарало её моральные принципы. Однако, как только телефон успокаивается, и я позволяю себе коротко улыбнуться, обозначив личную победу над раздражителем, трель вызова принимается дребезжать снова, кажется, с удвоенной силой. Мои нервы ещё с утра на самом, что ни на есть, пределе, поэтому очередного такого раунда звонка мне точно не выдержать, как сильно я бы не пыталась спорить с самой собой. С дивана я, можно сказать, спрыгиваю, подрываюсь, чтобы ответить и роняю трубку телефона на пол — собеседник, должно быть, корчится от неожиданного треска на том конце провода, и я этому даже радуюсь — потому что не стоило мне звонить. — Алло, — твёрдо говорю я, нервно подёргивая ногой — повтор старого выпуска «Сто к одному» сам себя не посмотрит, и я хочу разделаться со звонившим как можно скорее. — Ты что на звонки не отвечаешь? — голос сестры отчего-то раздражает меня ещё больше, я пихаю в рот сигарету с тумбочки у стены и закуриваю прямо в квартире, хотя такого себе, кажется, даже Пчёлкин не позволяет. — В ванной была. Ты что звонишь? — Витя приехал уже? — А должен? — отвечаю я вопросом на вопрос и бросаю мимолётный взгляд на часы, — У него встреча какая-то вроде бы была. — Деловой ужин, а не встреча, и он сказал мне, что ты туда с ним пойдёшь. Разве нет? Кому он тогда платье покупал? Хмурюсь и не знаю, что ответить, потому что, если скажу правду, Оля от меня не отстанет, пока не вытянет все подробности до последней, а это чревато последствиями в виде вскрытия нарыва тонко сплетённой лжи вокруг нашего фиктивного брака и моего в Пчёлкина прицельного выстрела. Спасением для меня становится звук проворачиваемого в двери ключа, я перехватываю трубку телефона в другую руку и выглядываю в коридор — на пороге стоит Виктор, и на его лице застыло такое выражение, что по сравнению с ним моё недовольство — детский каприз. — Оль, он приехал, я тебе позже перезвоню. — Ладно. Маша, только сильно не злись на него, он хо… — я кладу трубку раньше, чем осознаю попытку предостережения от Беловой, и перехватываю на себе взгляд Пчёлкина. — Не помню, чтобы мы обсуждали курение в доме. — Не помню, чтобы мы обсуждали поездки на деловые ужины. Виктор пожимает плечами, как бы признавая «равный счёт» и скидывает ботинки, двинувшись ко мне. В его руках — миниатюрный свёрток пакета, он пихает его мне практически с отвращением и тут же заворачивает на кухню, очевидно, не имея ни малейшего желания что-либо объяснять. Я изучаю содержимое пакета несколько секунд и решаюсь первой совершить подход к снаряду: — Что это? — Достань и увидишь. Закатываю глаза. Остроумный аргумент мне в голову не приходит, поэтому я тушу сигарету в керамической пепельнице на полке и действую по схеме — с опаской выуживаю из пакета короткое чёрное платье в облипку. — Раз уж ты не поехала за платьем — платье само приехало к тебе, — говорит Пчёлкин, пока я пытаюсь осознать, насколько реально то, что я вижу перед глазами. На манекена из детского отдела купленное Виктором «платье» село бы идеально. На мне эта шёлковая тряпка будет смотреться, как удлинённая майка, кричащая о необходимости добавить в образ как минимум штаны. — Я это не надену, — отвечаю я раньше, чем успеваю подумать, поднимаю глаза на Виктора и засовываю платье обратно в пакет, — Даже не надейся. — Наденешь, — говорит Пчёлкин и делает шаг по направлению ко мне. На его лице явно читается желание убивать, и мне бы придержать язык за зубами, только вот это умение обошло меня стороной, и я наступаю на одни и те же грабли — снова и снова, будто бы специально. Наверное, так и есть. — Не надену. Это тряпка половая, а не платье. Мне просто интересно — вы с моей сестрой вместе это выбирали или ты один такой умный? Виктор делает ещё несколько шагов в мою сторону, и я не замечаю — автоматически начинаю пятиться назад. Упираюсь спиной в стенку шкафа и замираю — я могу попытаться убежать, но это вряд ли сработает, учитывая моё невыгодное месторасположение и размах рук Пчёлкина. — Ты его наденешь, Марья, — повторяет он, намеренно игнорируя мои доводы, приблизившись на расстояние вытянутой руки. Так близко, что я чувствую въедливый запах его одеколона и колебание воздуха от тяжести его слов. — Я же сказала, что никуда с тобой не пойду. Ни в этом платье, ни в каком-то другом. Ты по-русски не понимаешь? Мне на латынь перейти? Человеческий рот снова уступает место звериному оскалу, и я непроизвольно сжимаюсь от испуга, когда его пятерня ложится мне на плечо и сдавливает выступающий сустав — сильно, намеренно целясь в то, чтобы причинить боль. — Когда ж ты, блять, научишься рот свой закрывать? Я сказал, пойдёшь, значит пойдёшь. Наденешь, значит наденешь. Чё ты кабенишься? С котелком не в ладах? Уголки глаз горят от с трудом сдерживаемых слёз, загривок лижет липкое чувство страха, но я не позволяю себе опустить взгляд в пол, твёрдо смотрю прямо на Пчёлкина, погружаюсь в размазанную на его лице клокочущую ярость с головой. В контексте нашего с Виктором общения всем известное выражение безликого первоисточника потребовало небольшой корректировки, с учётом особенностей характера моего дражайшего супруга, и преобразилось в лаконичное — «Лучшая защита — это провокация». — Ну давай, Вить, ударь меня. Ты же хочешь, я вижу. Ударь, легче станет. Я тогда сразу рот научусь закрывать, запрыгну в эту тряпку и поеду с тобой хоть на край света. Это же так и работает. Ты же этого от меня и ждёшь. Он смотрит на меня немигающим, непроницаемым. Стоит неподвижно, кажется, даже не дышит. У меня — сердце грохочет в груди с такой силой, что болят рёбра. Глубокие синие щурятся в подозрении, хватка на плече усиливается, и я морщусь от боли, но упрямо молчу, как будто, если издам хотя бы звук, обязательно проиграю в этой нелепой схватке. — Думаешь, ты самая умная? Я на эту хуйню не поведусь, даже не старайся. Просто позвоню сейчас Шмидту и попрошу его снять с камеры видеонаблюдения у Сани в кабинете запись, где ты совершаешь хладнокровную попытку моего убийства. У тебя память к хренам отшибло? Забыла, что по тебе тюряга плачет? Ты мне скажи, главное, пока не поздно, ты Бутырку или Матросскую предпочитаешь? — по его лицу медленно растекается торжествующая ухмылка, в унисон с пунцовой яростью, окрасившей мои щёки, — Сурикова, ну ты меня развеселила, чес-слово. Ты правда думала, что наш с тобой «союз» на доверии строится? Что я просто возьму и забуду, как ты пальнула в меня из пушки, как будто не было этого, и ты будешь в шоколаде? Что-ж, извини, но я тебя разочарую — на все твои выебоны очень быстро последует справедливый ответ, и я гарантирую, что он тебе не понравится. Расширившиеся до необъятности зрачки беспорядочно бегают по моему лицу. Я вглядываюсь глубоко в своё отражение в зеркале его глаз напротив, роюсь в скачущих мыслях в поисках ответа, но безнадёжно молчу. Брови Пчёлкина приподнимаются в нотке удивления, и он в нетерпении дёргает плечами. — Ну и чё ты молчишь? Сказать нечего? Моя излюбленная тактика провокации обращается против меня же, мне хочется рассмеяться Пчёлкину в лицо, хочется толкнуть его в стену напротив, чтобы выбить из него весь его зловонный дух, чтобы он поперхнулся своим ядом, чтобы харкался болью и яростью себе под ноги, пока я снова и снова изощрённо и умело уничтожаю в нём всё человеческое. Хочется, но не можется. Вместо этого я молчу, тупо и совершенно по-идиотски, а он ухмыляется всё шире, напоминая умалишённого. Ещё чуть-чуть, и в уголке рта скопится слюна. — А что ты хочешь услышать? Хочешь, правду скажу? Виктор медленно кивает, в глазах загорается завораживающий огонёк азарта, и я шумно сглатываю, раскатывая презрение на языке. — Я тебя ненавижу. Всем сердцем и душой ненавижу, Пчёлкин. И я жалею, искренне жалею, что на записи с камеры видеонаблюдения в Санином кабинете вместо моего очередного и бессмысленного спасения твоей шкуры не запечатлелась твоя смерть. За такое я даже отсидеть была бы не против. Пчёлкин молчит. Смотрит на меня своими бесноватыми глазами, не шевелится, наклоняет голову чуть вбок и делает глубокий вдох, втягивая носом зависший между нами наэлектризованный воздух. — Собирайся. Нам выезжать через полчаса. Он поворачивается ко мне спиной и уверенно движется навстречу прокуренному подъезду, скрытому входной дверью душной квартиры в центре столицы. Мне невыносимо хочется его остановить, задержать, зацепить. Последняя брошенная мной фраза гниёт на внутренней стороне языка, врастая глубоко в слизистую рта. Я ненавижу Пчёлкина глубоко и навечно, как минимум потому что он — комендант моей личной тюрьмы, в которую я по глупой случайности загремела на пожизненное. Я ненавижу Пчёлкина глубоко и навечно, так сильно, что подушечки пальцев желтеют от напряжения. Так сильно, что трещит голова, так сильно, что впору выть волком — протяжно и глубоко. Я ненавижу Пчёлкина глубоко и навечно, но я никогда не желала ему смерти. — Почему я не могу надеть что-то из своего? — бросаю я, уверенно целясь куда-то в область аксиса. Пчёлкин оборачивается, неспешно, словно делает мне одолжение. Смотрит с прищуром, пряча разбухшие зрачки за витиеватыми ресницами. — В больничном халате туда не пускают. Я хмурюсь. — Ты правда считаешь, что из одежды у меня только больничные халаты? Его взгляд немного смягчается, Виктор переносит вес с одной ноги на другую и пожимает плечами. — Нет, не считаю. Но твоё всё равно не подойдёт. — Почему? — Слишком много вопросов, Марья. Одевайся, мы уже опаздываем. Я знаю, что спорить бесполезно — очевидно, в отместку за моё поведение, в отместку за мою «правду», которая костью встала поперёк моего же горла, Пчёлкин, чей план изначально состоял в том, чтобы унизить меня таким изощрённым способом, даже если бы вдруг передумал, теперь, ни за какие коврижки не отказался бы от своей затеи. Ещё никогда раньше прокрашивание ресниц тушью и закалывание небрежного пучка не занимали у меня столько времени. Будь моя воля, я бы делала вид, что собираюсь ещё часа три, но в половину восьмого Пчёлкин без стука заходит в мою комнату и замирает в самом её центре, сверля меня неодобрительным взглядом. — Ты почему ещё не одета? — А ты посмотреть пришёл? — огрызаюсь я. Виктор игнорирует мою колкость и равнодушно жмёт плечами. — У тебя там нет ничего, что я бы раньше уже не видел. Нам выезжать пора. Мне хочется продолжить этот бессмысленный обмен «любезностями», описать, что и где он конкретно мог раньше видеть, но я вовремя закрываю рот, снова перевожу взгляд на своё отражение в зеркале и закрепляю в ухе жемчужную серёжку — уже не знаю, как отвлечь внимание от длины платья и хватаюсь за любую возможность. Когда Пчёлкин выходит из комнаты, я обречённо вытряхиваю его «подарочек» из пакета. Рассматриваю содержимое ещё с минуту, решаясь. Скидываю домашний халат и влезаю в платье — на мне оно сидит ещё короче, чем я думала. Шёлковая ткань струится по всей верхней части тела и плотно обхватывает грудь, резко обрываясь на пять сантиметров выше середины бедра. Хуже было бы только, если оно было с леопардовым принтом. С таким платьем впору только каблук, поэтому я отрываю в недрах так и не разобранных окончательно вещей свои туфли с выпускного — больше с тех пор они мне ни разу не пригодились. В отражении на меня смотрит помесь вчерашней звезды ролей второго плана и проститутки. Ситуация неисправима, поэтому я решаю просто смириться и выхожу из комнаты. На самом деле, Пчёлкиным я даже восхищаюсь — настолько искусно и безжалостно меня проучить нужно уметь. Не знаю, какую роль в этом всём сыграла Оля, возможно, звонила она мне как раз, чтобы это объяснить, но сейчас, когда я выгляжу и чувствую себя так, словно следующая точка моего пребывания — трасса, я ненавижу их обоих. Виктор смотрит на меня мельком, но в его взгляде читается что-то такое, что заставляет меня стянуть платье чуть ниже. Мы выходим на улицу и садимся в машину — я кладу на колени сумку, чтобы хоть как-то прикрыться, потому что не очень хочу светить своими трусами. Виктор — тут же трогается с места, пихнув в зубы сигарету, выкручивает регулятор громкости радио на полную, и по ушам резко ударяет Депеш Мод. Да, я тоже с ним разговаривать не хочу. Мы едем минут двадцать, музыка режет барабанные перепонки переливами звуков. Мне интересно, о чём думает Пчёлкин, я бросаю на него косой взгляд исподлобья и тут же отворачиваюсь к окну — о чём бы он ни размышлял, разве мне не должно быть плевать? Хочется курить, но я свою пачку тонких ментоловых непредусмотрительно забыла дома, а просить сигарету у Виктора не позволяет гордость. Ресторан «Арбат» вырастает из-за поворота, я ёрзаю на сидении, вжимаю голову в плечи и впустую надеюсь на то, что выходить мне не придётся. Взгляд Пчёлкина — острый, отрезвляющий, — говорит сам за себя. Я давлю в грудине глубокий вздох и выбираюсь под лучи плавно заходящего солнца. Виктор огибает машину и равняется со мной у ступенек. Берёт за руку, обжигает раскалённой ладонью, и тянет за собой, вынуждая ускорить шаг. У входа на ресепшене нас встречает девушка, длине строгой юбки которой я сейчас могу только позавидовать. Виктор награждает её благодарной улыбкой и открывает передо мной дверь в нужный зал — внутри стоит гул разговоров, изредка разбавляемый приглушённым смехом. Я очень рассчитываю на то, чтобы подойти к столу и весь вечер просидеть на месте, но Пчёлкин, заранее предугадав мой манёвр, молча качает головой и ведёт меня в центр зала, где возле сцены собрались, судя по всему, все сливки сегодняшнего вечера. Ни одно лицо мне не знакомо, и это меня ни капли не удивляет. Я и не должна авторитетов в лицо узнавать. — Господа, добрый вечер, — безупречная вежливость Пчёлкина щекочет гортань приступом неуместного смеха, я делаю глубокий вдох в попытке прийти в себя и несколько раз по кругу прогоняю в мыслях функции отделов мозга. Ствол — рефлекторная, проводниковая, ассоциативная… — Виктор Павлович! А мы вас уже заждались! — навстречу Пчёлкину выходит коренастый мужичок, ростом едва достигающий плеча Виктора. Тянет маленькую ручку, свободную от чёток, в знак приветствия, Пчёлкин охотно её жмёт, выдавливая из своего лица все стянувшиеся туда соки с одной целью — ослепить своей безупречной улыбкой всех в зале. Продолговатый — сложные рефлексы, дыхательный и сосудодвигательный центр, потоотделение, … — Знакомьтесь, Борис Валерьевич, это моя жена — Марья. Я выпадаю из глубин своих мыслей рефлекторно, в ответ на резкий тычок пальцем под рёбра. Поднимаю взгляд сначала на Пчёлкина, затем и на его знакомого — протягиваю руку, Борис Валерьевич принимает её с наигранным трепетом, сгибается, кряхтя от усилий, и касается кожи губами — эпидермис раздражает колкость густых седых усов. — О-о-очень приятно наконец-то с вами встретиться, Марья. Виктор Павлович столько о вас рассказывал! — мой взгляд опускается чуть ниже и натыкается на шар раздувшегося живота, торчавшего из-за полов строгого чёрного пиджака, как барабан Серёжи Щербачова. Белая ткань натянута до предела, пуговицы беззвучно стонут, молят о помощи — ещё одно такое упражнение со сгибанием и разгибанием, и как минимум половина отстрельнёт Пчёлкину в ноги россыпью крошечных гранат. Я готова рассмеяться ему в лицо, но вместо этого коротко усмехаюсь и киваю. — Взаимно, — …координация движений, регуляция сердечной деятельности, … — Очень рада нашему знакомству. Борис Валерьевич кивает, неосознанно гуляя кончиком языка по выступу нижней губы, и переводит взгляд на Пчёлкина. — Виктор Павлович, вы меня подставили. Если бы я знал, что ваша Марьюшка так прекрасна, я бы лучше подготовился к нашей встрече и сбрил эти чёртовы усы! Они мне лишних лет десять прибавляют, так-точно! Пчёлкин давит очередную ухмылку и прижимает меня крепче к своему боку. — Безусловно, дело исключительно в усах. Перейдём к делу? Не уверена, в чём причина резкого похолодания между Пчёлкиным и его знакомым, но старик тут же собирается, оглядывается на компанию таких же, как и он, блатных, и кивком головы указывает на стол в небольшом отдалении. — Развлекайся, — бросает мне Виктор, разжимая крепкую хватку на талии, и следует за шаркающим к столу Борисом Валерьевичем. Да уж. Отличное развлечение. Именно о таком я и мечтала. Я оглядываю зал в поисках официантов — на столах из спиртного вижу только шампанское и водку. Мысль о том, чтобы опозорить Пчёлкина, напившись в слюни в компании его бизнес-партнёров, задерживается в моей голове чуть дольше положенного, но я обречённо её отметаю — я бы, конечно, может и не отказалась от того, чтобы угаситься спиртом, но последствия такого моего «развлечения» могут быть слишком уж непредсказуемыми. Сажусь за стол, сжав в руке гранёный фужер с игристым, исподлобья обвожу взглядом всех гостей сегодняшнего мероприятия и цежу цепочку матов под нос. Делаю глоток, глядя на Виктора и компанию, — Пчёлкин молчит, вслушиваясь в речь Бориса Валерьевича; напряжение выдаёт беспокойное прокручивание в руках пачки сигарет и изредка вздрагивающие желваки, словно он вечно хочет что-то возразить, но в последний момент себя сдерживает. Не так я себе представляла «партнёрство». — Вы тоже здесь за компанию? — поворачиваю голову на звук голоса и сталкиваюсь взглядами с улыбающимся незнакомцем, который, по моему примеру, держится за бокал шампанского. На вид парню чуть больше двадцати и он, со своей по-мальчишески растрёпанной шевелюрой и оленьим взглядом, абсолютно не вписывается в окружающую обстановку. Как и я. Это вселяет толику надежды на то, что в зале есть ещё хотя бы один нормальный человек, и я позволяю себе немного расслабиться. — Можно и так сказать, — отвечаю уклончиво. Может, он и выглядит, как нормальный, но заводить с ним дружбу пока всё-таки рано — кому, как не мне, знать, насколько обманчива может быть людская натура. — Я присяду? — парень дожидается моего утвердительного кивка, опускается на стул слева от меня и добавляет, — Я вот здесь с дедом. Вообще не понимаю, зачем он меня притащил. Сказал, будет полезно представить меня уважаемым людям, — он хмыкает и снова переводит взгляд на меня, — Пока не понял, о ком речь. А вы тут какими судьбами? Я усмехаюсь, болтая в руках фужер с остатками искрящегося шампанского. — Да такими же, какими и вы. Ради знакомства с уважаемыми людьми, само собой. — Какое совпадение! Удивительно, но мы с вами похожи больше, чем кажется на первый взгляд, — парень расплывается в тёплой улыбке и тянет свой бокал к моему, чтобы чокнуться, — Кажется, вот оно — то знакомство, о котором мне говорил дед. Вячеслав Ратников. Можно просто Слава. А вас как величать? — Марья. Марья… — Пчёлкина, — доносится до меня откуда-то сверху одновременно с тем, как на плечи ложатся крепкие руки Виктора, — Слав, тебя Борис Валерьевич ждёт. Улыбка на губах Вячеслава становится чуть более вялой, стоит ему встретиться глазами с Пчёлкиным, он заторможенно кивает, встаёт со своего места и подмигивает мне на прощание, медленно двинувшись в сторону стола «для переговоров». — Потанцуем? — спрашивает меня Виктор, я собираюсь ответить решительным отказом, но он не оставляет шанса на возражения — отодвигает мой стул от стола и перехватывает за локоть, мягко потянув наверх, — Пожалуйста, давай хотя бы сейчас без упрямства. Я выдыхаю приличную порцию углекислого газа, но всё же встаю с места, следуя за Виктором. Он останавливается в центре зала, привлекает меня ближе к себе, закрепив хват на уровне талии, и медленно качается в такт живой ненавязчивой мелодии без слов. — О чём вы говорили? — спрашивает чуть погодя, я хмурюсь, потому что не сразу понимаю, кого имеет в виду Пчёлкин. — С Вячеславом? — С Вячеславом, — он кивает, глядя на меня со смесью недовольства и подозрения, — Уж больно широкую лыбу он тебе давил. Чё за повод такой? Я мешкаюсь в попытке понять, где могла допустить промах. Слава не выглядел опасным да и Пчёлкин не давал мне указаний нарочно избегать кого-либо из присутствующих. Прислушалась бы я к его требованию — ещё вопрос, и всё-таки сейчас мне перед ним оправдываться не в чем. — Да ни о чём таком мы не говорили. Спросил, как я тут оказалась. Сказал, что его привёл дед. Ничего интересного, — отвечаю я, мельком взглянув на стол «авторов» — Слава сидит справа от Бориса Валерьевича, кивая в ответ на его слова. Ни капли того контрастного напряжения, которое без труда чувствовалось в Викторе, пару минут назад сидевшем на его месте. — А он не сказал, кто его дед? — качаю головой, Пчёлкин давит усмешку, — Ну, ещё бы. Он же, наверное, за простака сойти хотел. Ратников его дед. Борис Валерьевич. Я пожимаю плечами. В принципе, я догадывалась, но всё равно не понимаю, какая мне может быть разница. — Держись от него подальше, — говорит мне Виктор, я хмурюсь, когда он добавляет, не глядя мне в глаза, — Слава этот не такой простой, каким кажется. — А тебе то что? — спрашиваю чуть погодя, цежу сквозь зубы, глотая горечь раздражения. Пчёлкин смотрит на меня в упор, не мигая. — А то, что если ты глупость какую сделаешь, это меня тоже коснётся. И Оли коснётся. Мы же теперь семья, как никак. Друг о друге думать нужно. Я прикрываю глаза и делаю глубокий вдох — ещё секунда, и пол подо мной вспыхнет, так сильно я злюсь. — Какой же ты мерзкий, Пчёлкин. — А ты красивая. Жаль только, что язык за зубами держать не умеешь. Ты меня услышала? Остаток вечера проходит без происшествий — Виктор возвращается за стол к Ратниковым и продолжает вести светские беседы, по-прежнему в странном настроении; я — снова и снова прикладываюсь к шампанскому, стараясь не замечать, какими взглядами меня награждают проходящие мимо братки. Длина платья меня уже практически не заботит, я смирилась, и больше не норовлю натянуть его чуть ниже каждые пару минут, что можно считать определённого рода победой разума над телом. Устало откидываюсь к спинке стула, развлекая себя ответным сверлением взглядом тех, кто по какой-то причине посчитал, что для меня их внимание чего-то стоит. Чувствую себя зверьком в клетке в зоопарке — кажется, что от меня ровно так же ничего не зависит. Лишь бы кормили вовремя. — Поехали домой, — говорит мне Пчёлкин часа через два после нашего танца, я встаю из-за стола прямо так, с остатками шампанского в бокале, даже почти не возражаю, когда рука Виктора снова по-хозяйски обхватывает мою ладонь, и тянет прямиком к выходу. Так как-то надёжнее, а то я не уверена, что удержу походку в достаточной степени ровной, чтобы сойти за трезвую. — До свидания, Марья! Очень приятно было с вами познакомиться, — говорит мне Ратников старший, когда мы проходим мимо его стола. Я сбивчиво киваю и коротко улыбаюсь — сначала ему, а потом и его внуку. Шампанское бьёт по затылку с какой-то чудовищной силой, превратив всё внутри в плотную кашу, язык вяжет, и я стараюсь говорить по минимуму, чтобы не выдать того, насколько в действительности пьяна. На улице становится чуть легче — свежесть летнего вечера окутывает спасительной прохладой, я замедляю шаг и делаю глубокий вдох, Виктор оглядывается на меня, дожидается молча. Не знаю, с чем связано его смирение, но мне даже немного приятно — иногда он умеет быть человеком. Садимся в машину. Я прихожу к выводу о том, что, наверное, мне даже нравится находиться рядом с Пчёлкиным, будучи в дрова. Так я могу совершенно без стеснения высказывать ему в лицо всё, что думаю. О нём и о нашем игрушечном браке. О его первоклассном умении меня унижать. Об этих его «деловых партнёрах», изучавших меня так, словно я лот на аукционе. Возможно, причина как раз в выпивке. Я усмехаюсь в ответ на свои мысли — с момента появления Виктора в моей жизни количество алкоголя в крови возросло в геометрической прогрессии. Настолько, что частота употребления меня уже почти начинает пугать. Почти, потому что страшнее жизни с Пчёлкиным я ничего представить не могу. Обычно прямотой с Виктором я не особенно пренебрегаю даже, когда абсолютно трезвая, но алкоголь срывает тормоза окончательно, и я позволяю себе совершенно не заботиться о последствиях. С моим уже, как месяц, мужем подобное поведение чревато, и мне это, само собой, известно. Взять даже наши сегодняшние разборки из-за платья. Впрочем, какая разница? Если уж и убьёт, то хотя бы избавит от необходимости разделять с ним рутину. Я даже спасибо ему за это скажу, если загробный мир существует, и мне удастся до Пчёлкина с той стороны достучаться. — А знаешь, зря мы так уехали, — начинаю, ёрзая на переднем сидении в поисках более удобного положения, — Надо было всё-таки тебе обсудить мою стоимость с гостями, может, нашлось бы какое-никакое выгодное предложение. Пчёлкин на мои слова практически не реагирует — продолжает молчать, глядя прямо на дорогу, только рот кривится в ещё более недовольной мине, и я хмыкаю. Провоцирую, откровенно. — Уверена, там найдётся парочка важных дядек, которые не отказались бы со мной переспать. Мы всё ещё можем вернуться, проехали ведь всего пару минут. Тебя что конкретно не устроило — цена? Думаю, можно скинуть пару сотен — по знакомству всё-таки. — Заткнись, Сурикова. Звучит, как приказ. Вообще-то, это он и есть, но желание пускаться глубоко в этимологию данного определения у меня отсутствует напрочь, я слишком пьяна, и мне сложно сосредоточиться, не могу думать последовательно. Отвожу взгляд к окну, делаю вид, что слушаюсь, и как только Виктор выдыхает, еле слышно, и откидывается на спинку водительского кресла, выдаю заготовленное заранее: — Пчёлкина, вообще-то. Мог бы и поделиться кусочком своей собственности, муженёк. Жадничать — невежливо по отношению к партнёрам. Мерседес резко выруливает вправо и скользит по мокрому после дождя асфальту до самой обочины. Я даже не успеваю испугаться, только слышу скрежет тормозов и визг шин. Мне всё это, если честно, уже почти безразлично. Жаль только, что шампанского в бокале больше не осталось — не помню, выпила ли его я, или игристое расплескалось от резкости манёвра. Судя по расплывшемуся пятну на шёлковом подоле — вариант номер два чуть больше приближен к правде. Машина останавливается, но как-то криво, половина багажника пересекает сплошную и вылезает на проезжую часть. Я перевожу взгляд на Пчёлкина аккурат, когда он дёргается ко мне, плюя на опоясывающий туловище ремень безопасности, серьёзно намеревается вжать пальцы мне в горло, чтобы перехватить дыхание, и молча смотреть, будто наслаждаясь тем, как я буду усиленно пытаться сдерживать стыдливые хрипы. Секунду спустя его рука опускается мне на плечо, в то же самое место, которого он сегодня уже касался, и я морщусь — от зуда свежего синяка. Слабовато. Я думала, по лицу хотя бы съездит. — Если я говорю тебе заткнуться, Марья, ты затыкаешься, ясно? — цедит он сквозь зубы, еле разжимая их ровный белый ряд, — Даже если ты в полное очко, будь добра — базар фильтруй, — он чуть понижает голос, который звучит теперь неестественно ровно, и добавляет, — К чему этот бред про цену? Ты, если вдруг опять себе что-то придумала, — окстись, никто из тех, кто был на вечере, к тебе никогда не прикоснётся. Сомневаюсь, что кто-либо вообще прикоснётся. Потому что всем вокруг вполне известно, чья ты жена. Тебе бы тоже не помешало. Я сглатываю. — Жён не заставляют надевать такие платья, Пчёлкин. Глупо отрицать очевидное, ты не находишь? Виктор пробегается глазами по моему платью, цепляется за изгибы фигуры почти нехотя, изучает меня проницательным взглядом и качает головой. — Это просто платье. Ты слишком драматизируешь. Я усмехаюсь, но совершенно не весело. — Драматизирую? Ты издеваешься? Мне нужно в землю уйти сантиметров на десять, чтобы оно было для меня нормальной длины. Если ты подключил к этому даже Олю, я не знаю, какая перед вами ещё могла стоять цель. Мне видится только одна — превратить меня в дешёвую шлюху и продать браткам твоим на этом ужине. Пчёлкин на мои слова не отвечает, только вновь пробегается взглядом по струящейся ткани. Мне его внимание неприятно, хочется прикрыться и спрятаться, потому что чувствую я себя так же паршиво, как и в ресторане, когда вместо его глаз на меня были направлены глаза его партнёров. Только вот от взглядов партнёров я могу скрыться, а от взглядов Пчёлкина — мне деваться некуда, пусть даже я почти серьёзно верю в то, что он не собирается меня трогать. Ещё несколько секунд смотрим друг на друга, прожигаем точку в области зрачков. Виктор сдаётся первым — отворачивается к лобовому и выруливает обратно в полосу. — Я не очень разбираюсь в платьях, Марья. В следующий раз лучше тебе не устраивать бунты, а поехать со мной и подобрать себе подходящий наряд. Ты сама поставила себя в такое положение. — В следующий раз? Ты что, собираешься ещё брать меня на такие мероприятия? — я стараюсь не звучать изумлённо, но по правде говоря, у меня абсолютно не выходит — я была уверена, что сегодня случилась первая и последняя попытка вывести меня в свет. Пчёлкин хмурится, будто я говорю что-то совершенно бессмысленное. — Конечно. Эти мероприятия — часть моей работы. А ты — моя жена. Теперь это такая же твоя обязанность, как и моя. Боже, ему, наверное, просто нравится слово «жена». А иначе, к чему такая высокая концентрация его в речи? — Я помню о том, что я — твоя жена, тебе не нужно напоминать мне об этом в каждом предложении, — я цокаю языком, скривившись в отвращении, Пчёлкин закатывает глаза, — Я думала, что твоя работа — грабить и убивать людей, а не смаковать игристое на светских вечеринках, знаешь ли. Видимо, я ошибалась. — Прекрати, — он звучит устало. Так, словно не очень-то хочет со мной спорить. — Но это же правда. Виктор тяжело вздыхает и надавливает на педаль газа сильнее. — Марья, я тебя прошу, будь человеком. Не пытайся вывести меня из себя хотя бы до дома. Я заебался, как чёрт, честно, и мне совсем не хочется продолжать этот разговор. Я вздыхаю, но в ответ молчу. Не сказала бы, что его просьба отозвалась во мне каким-то особым трепетом, но иногда, ради приличия, стоит прислушиваться. Весь остаток пути до дома мы оба молчим, погружённые в свои мысли. Я знаю, что по поводу платья он темнит — ежу было бы понятно, что то, что он меня заставил надеть, — едва ли тянет на ночную сорочку. Какую-то роль в этом всём сыграла сестра, и я пока не знаю, какую точно, но планирую обязательно выяснить — если не у Пчёлкина, то у неё. Как только чуть-чуть протрезвею. Из-за поворота вырисовывается нужная нам пятиэтажка, Виктор тормозит у подъезда и выходит из машины. Я выползаю следом, неровным шагом огибаю капот и замираю перед Пчёлкиным. — Угостите даму сигареткой. Он усмехается, словно бы против воли, протягивает мне пачку «Самца» и щёлкает зажигалкой — я делаю долгожданную затяжку, вслушиваясь в приятно щекочущий слух шелест тлеющей бумаги. Замираю на месте рядом с ним, изучая даль московского вечера мутным взглядом. — Прости, что так получилось с платьем, — говорит Виктор вдруг, совершенно не кстати. Я хмурюсь и перевожу на него недоверчивый взгляд. — Что это на тебя нашло? Пчёлкин фыркает. — Боже, Сурикова, хотя бы раз просто возьми и без вопросов прими что-то хорошее, что я пытаюсь тебе дать. Скажи спасибо и не выделывайся. Пожимаю плечами, маскируя ухмылку за очередной затяжкой. — Спасибо. Просто ты меня удивил, вот и всё. Не каждый день услышишь извинения от самогó Пчёлы. Он закатывает глаза. — Да, ладно тебе, самогó Пчёлы. Скажешь тоже. А вот удивлять я умею! С этим не поспоришь, — губы Виктора растягиваются в усмешке, я качаю головой, но на этот раз не могу сдержаться — открыто улыбаюсь в ответ. — Дурак ты, — пауза, — Я… Я на самом деле тоже извиниться хотела… — собираюсь с силами и прочищаю горло, Пчёлкин выглядит заинтересованным, потягивая замершую в уголке рта сигарету, — …Я соврала. По правде, я не жалею, что тебя спасла. Я бы сделала это снова, если бы… Если бы пришлось. Прости, что так сказала. Я не должна была. Пчёлкин смотрит на меня с искрящейся усмешкой во взгляде. Я перехватываю его своим, впитываю глубоко за область сетчатки и смущённо улыбаюсь, снова. — Что это на тебя нашло? — я собираюсь возмутиться, но он смеётся — приглушённо и так по-настоящему, что я смеюсь следом, — Расслабься. Неважно уже. Но спасибо.