Горячо — холодно

Я смотрю на себя в зеркало и не вижу ни одной знакомой черты. Лицо осунувшееся и мертвенно бледное, но такое красивое, словно его нарисовали заново на заготовке из фарфора. Не моё совершенно, чужое, прикреплённое до жути правдоподобной маской. Тёмные локоны убраны в высокую аккуратную причёску, на затылке волосы украшает фамильный гребень — его мне со слезами на глазах протянула Вера Аркадьевна — прекрасная женщина, по несчастливой случайности оказавшаяся матерью Пчёлкина. На ней самой из украшений болтался только миниатюрный крестик на серебряной цепочке и простые серьги-колечки, совершенно не вязавшиеся с моим обмундированием в виде жемчужного колье и бриллиантовых гвоздиков. Судя по всему, Виктор не врал, когда говорил о том, что его семья всегда жила бедно. В отличие от нашей, пока ещё не семьи, но уже практически полноценной, юридически заверенной ячейки. Белоснежное приталенное платье в пол сливается с цветом лица, и я с ироничной усмешкой думаю, что напоминаю свежий труп. На третьем курсе мы изучали патологическую анатомию и частенько захаживали в морг, так что мне есть, с чем сравнить. На самом деле, смотрящее на меня в упор отражение поразительно сходится с моим представлении о будущем под руку с Пчёлкиным. Наверное, дожить до старости, будучи повязанной со столичным криминальным авторитетом было бы, мягко говоря, странно. Хорошо, что синяки на шее от хватки этого «авторитета» уже практически сошли — их тусклую желтизну легко смог перекрыть плотный слой тонального крема. Было бы обидно портить благородную бледность моего образа следами выяснения наших отношений. На глаза, несмотря на растянутые в фальшивой улыбке губы, наворачиваются слёзы, потому что я в очередной раз понимаю, что последние месяцы — не мой до боли реалистичный ночной кошмар, и уже через пару-тройку часов безымянный палец правой руки будет клеймить какое-нибудь отвратительно дорогое кольцо с бриллиантом. Таким, чтобы все грязные подельники Виктора Павловича видели, за кем я замужем. Я не хочу становиться женой, а уж тем более — женой Пчёлкина. Одна только мысль о том, что у президиума в ЗАГС-е мне придется сказать «Да» вызывает внутри такой приступ отчаяния, что я с трудом отказываюсь от затеи наглотаться каких-нибудь таблеток или сигануть с окна. Эгоистичный порыв закончить всё трагедией заглушает резкий прилив разочарования в самой себе — не прошло и полугода с похорон Саши, как сестре и бабушке нужно будет хоронить ещё и меня. Браво, Марья. Выбор взрослого человека, ничего не скажешь. — Маша, ты готова? — тишину прорезает сначала этот вопрос, и только спустя мгновение я слышу робкий стук в дверь. Оборачиваюсь и упираюсь взглядом в замершую в проёме Ольгу — она разглядывает меня ещё пару секунд, затем расплывается в осторожной улыбке, — Выглядишь замечательно. — Спасибо, — я заставляю себя улыбнуться в ответ, но выходит как-то скованно, чересчур фальшиво. Ненавижу Пчёлкина хотя бы за то, что вынуждена лгать родной сестре. Лучше было бы признаться ей в том, что в него стреляла я, что я убить его хотела, лишь бы не видеть больше никогда этой самодовольной ухмылочки, чем вот так, делать вид, что сегодняшняя свадьба — предел моих мечтаний. Не знаю, о чём думает Белова, но на её лице проскальзывает выражение, немногим более весёлое, чем у меня, сестра подавляет тяжёлый вздох и отводит взгляд к зеркалу, сканируя собственное отражение. — Маш, ты… только береги его. Витя для нас так много сделал… Для Ваньки, как отец стал. Он не вынесет, если… Если, как с Сашей… — Может, если Витя пушкой махать перестанет, как с Сашей и не получится, — цежу я, запоздало осознав, какой величины злоба пропитывает каждое неосторожно брошенное слово. Сестра ни в чём не виновата, злиться на неё бесполезно, но я не могу удержаться — хочу, чтобы всем вокруг было хотя бы в половину так же паршиво, как мне. Особенно, Пчёлкину. Оля пожимает плечами — списывает моё раздражение на беспокойство, и возвращает затуманенный взгляд ко мне. — Может ты и права. Церемония начинается через час, и нам пора выезжать. Я радуюсь тому, что Виктор соблюдает идиотские свадебные традиции и не приезжает встречать меня лично. Это значит, что у меня есть ещё как минимум шестьдесят минут до того, как я увижу его лицо. Шестьдесят минут наедине с собой, шестьдесят минут на то, чтобы попрощаться с привычной Суриковой и настроиться на вызывающую приступ тошноты Пчёлкину. Мерседес едет как-то чересчур быстро, сосны за окном мелькают перед глазами с удушающей частотой, и я порываюсь вперёд, хочу попросить водителя ехать медленнее, потому что боюсь скорости и потому, что шестьдесят обещанных самой себе минут стремительно превращаются в сорок. Обрываюсь в последний момент — перехватываю его осторожный взгляд через зеркало заднего вида и сажусь обратно, снова уставившись в сторону леса. «Виктор Павлович просил не задерживаться». Сопровождающий меня бугай за последние полчаса сказал это уже трижды — когда после ухода Оли я продолжила тщательно изучать своё отражение в зеркале, словно так и не могла поверить, что это всё-таки я; когда спускалась по лестнице вниз, замирая на каждой ступени, как перед эшафотом; и когда остановилась перед уже заведённым Мерином, выпрашивая последнюю спокойную минутку на перекур. И сейчас я не хочу слышать её ещё раз. — Почти приехали, — озвучивает мои мысли сестра, поправляет воротник белой рубашки у Ваньки, сегодня непривычно тихого, и указывает на резко выросшее за поворотом здание ЗАГС-а. Я медленно киваю, шевелю пальцами ног, потому что мне кажется, что всю свою нижнюю половину я чувствовать перестала, и касаюсь обеих щёк тыльной стороной ладони — ледяные, словно меня из-под снежной лавины достали. За окном начинает накрапывать дождь — холодный и совсем не летний. Мне думается, что по-другому в нашу с Виктором свадьбу и быть не могло, разве что зарядил бы град или началась метель. Машина замирает у самого входа, дверь с моей стороны открывается, и кто-то помогает мне выйти, тут же расправив над головой полы широкого чёрного зонта. — Прекрасно выглядишь, Марья, — слышу я, поднимаю глаза — Пчёлкин стоит передо мной, придерживает за локоть, словно чувствует, что всего секунда, и я свалюсь ему под ноги. Молча киваю. Он изучает меня ещё несколько секунд, взгляд какой-то чересчур твёрдый, внимательный, глубокий. Обычно Виктор смотрит на меня с усмешкой, прячущейся в лёгком прищуре, как-то по-мальчишески несерьёзно, и поэтому сейчас этот его взгляд отрезвляет, приводит в чувство, и я окончательно понимаю, что происходящее — реально и совершенно необратимо. — Пойдёмте внутрь, дождь усиливается! — кричит Оля, держа капризничающего Ваньку на руках. Мы с Виктором синхронно киваем, он разворачивается и смещает руку мне на талию, уверенно подтолкнув к лестнице ко входу. — Руку убери, — шиплю я, скорее по привычке. Пчёлкин усмехается, прижимает меня крепче к своему боку, и ускоряется. Я топлю глубоко в глотке раздражённый вздох и, вопреки воле, не упираюсь, покорно иду шаг в шаг с ним. Не знаю, почему. Я не привыкла устраивать истерики на публику, устала, замёрзла и до ужаса хочу спать. Этой ночью глаз сомкнуть у меня не получилось — как только я предпринимала попытку провалиться в сладкую дрёму, в голове тут же всплывала тьма мыслей, главным фигурантом которых, конечно, был Пчёлкин — живущий со мной в одной квартире Пчёлкин, касающийся меня Пчёлкин, вечно мелькающий перед глазами Пчёлкин, нависающий надо мной в полумраке спальной Пчёлкин и ещё тысяча кошмарных вариаций Пчёлкина и того, как он может и как обязательно будет портить мою жизнь. В здании уже играет марш Мендельсона, меня передёргивает, но я продолжаю держать лицо — теперь все взгляды устремлены на нас. Бабушка и Оля смотрят мне в глаза, сестра улыбается, а Елизавета Андреевна, наоборот, хмурится. Я отвечаю лёгким кивком и полуулыбкой обеим — не хочу их расстраивать, хотя, кажется, для бабушки не может быть ничего хуже, чем выдать уже вторую внучку за бандита. Виктор разжимает свою хватку, берёт меня за руку, сжимает тонкие пальцы в своих и ведёт к алтарю. Я не знаю, как мы смотримся со стороны, но уверена, что ни один из нас не выглядит счастливым. Гости, кажется, ничего не замечают или делают вид, коленки снова начинают трястись, и я запинаюсь. Пчёлкин удерживает меня от падения, примостив обжигающе горячую ладонь на пояснице — кожа открытой спины тут же покрывается мурашками, но я повторяю за гостями — стараюсь ничего не замечать. Не хочу привыкать к прикосновениям Виктора, не хочу чувствовать их ни единой частичкой тела, но он, похоже, желаний моих не разделяет. Я бы предпочла полететь лицом вниз и расквасить нос, чем оказаться так близко к нему. Снова. Чересчур ярко накрашенная женщина за президиумом раскрывает толстенную книженцию и принимается читать заученные строки, предшествующие долгожданным «Да». — Сегодняшний дождливый день освещает лишь один прекрасный повод, самый замечательный и незабываемый в жизни — очередные любящие друг друга сердца готовятся к воссоединению! — зал аплодирует, как по команде, и я вдруг думаю, что нахожусь в каком-то абсолютно не смешном ситкоме, и усилием воли подавляю истеричный смешок, — Создание семьи — это начало доброго союза двух любящих душ. С этого дня вы пойдёте по жизни рука об руку, вместе переживая и радость счастливых дней, и огорчения. Придя сюда, вы добровольно приняли на себя великий долг друг перед другом и перед будущим ваших детей. Перед началом регистрации прошу вас ещё раз подтвердить, является ли ваше решение стать супругами искренним, взаимным и свободным. Прошу ответить вас, жених. Я перевожу взгляд на Пчёлкина и сталкиваюсь с голубым маревом его глаз. Смотрю, не отрываясь, без слов умоляю его отказаться, но Виктор, предсказуемо, непреклонен. — Да, — твёрдо отвечает он, я издаю тихий всхлип, и женщина-регистратор повторяет свою просьбу, но уже для меня. Я молчу. Кажется, не могу найти в себе сил вымолвить ни слова, открываю рот, изнутри вырывается только хрип. Прочищаю горло, чувствую буравящий взгляд Пчёлкина на себе и также отвечаю согласием. Регистраторша улыбается. — Со взаимного согласия, выраженного в присутствии свидетелей, ваш брак регистрируется. Подойдите к столу и своими подписями скрепите семейный союз. Виктор тянет меня к президиуму, я молча подчиняюсь. Глаза застилает пелена предательских слёз, я смаргиваю солёную влагу, следя за тем, как Пчёлкин ставит размашистую роспись в книге учёта и передаёт ручку мне. Расписываюсь следом, пытаясь сдержать дрожь, и возвращаюсь на место, стараясь не смотреть в глаза никому из присутствующих, а особенно, новоиспечённому мужу. — Теперь по доброй традиции прошу вас в знак любви и преданности друг другу обменяться обручальными кольцами, — добивает регистраторша, протянув нам керамическое блюдце с подтверждением нашего нового «семейного» статуса. Пчёлкин надевает кольцо мне на палец, и я удивляюсь — простой золотой ободок без единого камушка. У него — кольцо такое же, но больше на пару размеров. А где же бриллиант карат в тридцать? — В полном соответствии с Семейным Кодексом Российской Федерации, согласно составленной записи о заключении брака, ваш брак регистрируется. Объявляю вас мужем и женой. Жених, вы можете поцеловать невесту! Я с трудом сдерживаю себя от того, чтобы начать протестовать — почувствовать губы Пчёлкина на своих кажется мне пыткой. Но Виктор, как и прежде, непреклонен — его лицо наклоняется к моему, на мгновение замирает в миллиметре, и в глубоких серо-голубых глазах я считываю предупреждение. Мягкие, тёплые губы касаются моих — осторожно, не спеша, я не шевелюсь, пытаюсь игнорировать ощущение чрезмерной близости; его запах, пропитавший всю слизистую носа; и жёсткость лацканов его пиджака, в которые я вцепляюсь руками, в попытке не брыкаться в объятиях Виктора. Мне кажется, что всё это длится уже не первый час, но где-то позади я слышу восторженные крики толпы и счёт, который едва доходит до трёх прежде, чем Пчёлкин отрывается от меня и делает шаг назад — чересчур стремительно, так, что я снова теряю равновесие, хватаюсь за его руку и чуть не плачу — он усмехается, едко и самодовольно, смотрит на меня с холодным торжеством, пребывая в явном восторге от осознания того, что именно он теперь всегда будет находиться рядом со мной. Именно он — человек, которого я, наверное, возненавидела с первой нашей встречи, именно он — тот, от внимания которого я отмахивалась, как от приставучей мошкары, именно он — кого я была готова убить, лишь бы заставить заткнуться, стоит сейчас слева от меня и покручивает обручальное кольцо на безымянном пальце. — Уважаемые супруги! Дорогой любви вы пришли к нам, чтобы соединить свои судьбы семейным союзом. Отныне вы — муж и жена. Сохраните дар первых счастливых дней и пронесите их чистоту и верность через долгие годы жизни. Не растеряйте свою любовь среди житейских неудач и суеты. Пусть ваше счастье будет светлым и чистым, как летнее небо; долгим, как вся ваша жизнь; и прекрасным, как ваша большая любовь! Берегите друг друга и будьте счастливы! Регистраторша явно что-то знает, потому что более тонко отыгранной лжи представить было бы трудно. Мне хочется смеяться, и задней мыслью я понимаю, что, наверное, как никогда, близка к истерике, потому что смех этот ничего общего со счастьем не имеет, и мне очень нужно, просто необходимо вырваться на воздух и успокоиться. — Лицо попроще сделай, — Виктор наклоняется ко мне и перехватывает за локоть, безупречно отыгрывая улыбку. Я с трудом сдерживаю себя от того, чтобы огрызнуться — толпа приглашённых на торжество обступает нас со всех сторон, поздравляет, утирает слёзы радости, и мне снова приходится смириться и проглотить вставший в горле ком — неужели так теперь будет всегда? Дальше всё, как в тумане — парад пожеланий, наконец, завершается; мы выходим под дождь, не успеваем сфотографироваться со всеми гостями, только вдвоём, и рассаживаемся по машинам — теперь сбоку от меня садится Пчёлкин, а не Ольга, и от этого мне ещё хуже, чем было минутой раньше. Всю дорогу до ресторана я молчу, а Виктор увлечённо обсуждает что-то по телефону — в разговор я не вслушиваюсь, мне всё равно. Золотой ободок кольца так некстати натирает мягкую кожу безымянного пальца, я прохожусь по нему подушечкой указательного, прощупываю, гоняю от основания до фаланги, мечтаю о том, чтобы вернуться домой и снять это уродливое клеймо. Только вот правда в том, что к себе домой я больше не вернусь — сегодня сразу после ресторана мы едем в квартиру к Виктору, куда уже любезно перевезли все мои вещи, и вить семейное гнёздышко мы будем там. При таком раскладе лучше я, конечно, здесь посижу — поездка в опасной близости от супруга звучит и вполовину не так ужасающе, как совместное с ним проживание. — Молодец, ты хорошо держалась, — говорит вдруг Пчёлкин, и я не сразу понимаю, что он обращается ко мне. Поворачиваю голову на голос, смотрю на него несколько секунд и пожимаю плечами. — У меня не было выбора. Он согласно кивает — мы оба знаем, что так и есть. — Обещаю, Марья, тебе не стоит меня бояться. Пока ты соблюдаешь все наши договорённости и ведёшь себя, как надо, я тебе вреда не причиню. Усмехаюсь. — А я тебя не боюсь, Пчёлкин. Я тебя ненавижу. Он усмехается в ответ. Молчит пару секунд, смотрит таким взглядом, что меня бросает в дрожь, но я старательно не подаю вида — скоро можно будет прибиваться к какой-нибудь актёрской труппе. За последнее время для меня кратно увеличилась необходимость нарабатывать театральный опыт. — А вот это ты зря. Я ж и обидеться могу, искусница. Плевать мне с высокой колокольни. Я хочу ответить, хочу поспорить, ведь наша свадьба ничего не меняет — Пчёлкина я действительно не переношу. Ненавижу всем сердцем. Презираю. Но я молчу. Просто смотрю на него в ответ, ничего не отвечаю, потому что знаю, что, если не закончу это сейчас, наше глупое противостояние продлится до самого приезда в ресторан, а то и дольше, а настроения ссориться у меня сейчас нет совсем — свадьба с Пчёлкиным добила сама по себе. Он удовлетворённо кивает и отворачивается. Ему моя покорность только на руку, это все понимают. Я перевожу взгляд на пейзаж за окном, еле сдерживая слёзы. Мысленно ругаю себя за слабость, за то, что так быстро сдалась. Я знаю, что окончательно не смирилась, знаю, что никогда Пчёлкина по-настоящему не приму, но, если честно, ещё сегодня утром я ожидала от себя большего — хотя бы истерики в ЗАГС-е, например. Такой, чтобы все её видели, чтобы мы с Виктором разругались в пух и прах. Надо было бы, я бы не раздумывая выстрелила в него ещё раз на глазах ошарашенной публики. Об этом я фантазировала за пару часов до росписи, хотя уже тогда знала, что попытаться убить снова мне не хватит смелости. Если признаться честно, я и в первый раз никакое убийство не планировала — сама не поняла, как так получилось, и тут же кинулась его спасать. Разве так маньячки поступают? И всё-таки, вся эта кроткость и покорность, это раболепие перед публикой — не про меня. Так что же изменилось? Машина подъезжает к массивному зданию из белого мрамора — кольца Виктор выбрал скромные, но на ресторане экономить не стал. Он выходит из машины первым, прямо под шквалистый дождь, и мгновение спустя открывает дверь с моей стороны, протягивает бледную руку, играя роль джентльмена. Я хватаюсь за горячие пальцы своими ледяными, и выхожу в серость Московского вечера, попутно оглядываюсь по сторонам — не приехали ли ещё зрители нашего дурацкого спектакля. — Только сделай мне небольшое одолжение, будь добра, — выдаёт Пчёлкин, перебирая мои пальцы с какой-то совершенно не к месту нежностью, — Не шугайся так, когда гости будут кричать «Горько». А они будут. И много. Вжимаю шею в плечи, ёжась от пронизывающего ветра. Виктор видит моё уже полуобморочное состояние и спешно вышагивает ко входу в ресторан, уверенно потянув за собой. Внутри тепло, и на одну короткую секунду меня это радует. Столы, выставленные в форме буквы «П», ломятся от спиртного и холодных закусок. Наши стулья — во главе — украшены отвратительного вида ленточками с надписями «Молодожёны». Мне хочется сбежать. Я почти успеваю развернуться и направиться на все четыре стороны прямо так — в платье, туфлях и с пеленой слёз перед глазами, но Виктор меня останавливает, удерживает за локоть, сжимает так, что на месте, где подушечки его пальцев касались моей кожи, спустя пару часов, наверное, проступят синяки. Тянет к своей груди, словно предчувствовал, что первая моя реакция будет именно такой, и корчится в каком-то чересчур правдивом сожалении. — Перестань строить из себя жертву. Честное слово, Марья, я же не чеченский боевик. Морщусь. Меня одолевает паника и будто бы новое осознание — молодожёны — это мы. Мы поженились полчаса назад. Куда я теперь от него денусь? Начинают пребывать первые гости, в их числе родители Виктора и Оля с Ваней и бабушкой. Я стараюсь нацепить на лицо улыбку, но мне кажется, что со стороны она выглядит скорее, как болезненный оскал. У Пчёлкина же с актёрской игрой проблем нет — он приветствует всех так, словно искренне счастлив видеть абсолютно каждого. Возможно, играть ему и не приходится — вряд ли ему его положение представляется так же ужасно, как мне представляется моё. Мы садимся за стол, Виктор наливает себе водки и чуть погодя наполняет и мою стопку тоже. — Выпей. Легче станет. Я не хочу с ним спорить. Я с ним даже согласна. Мы выпиваем, не чокаясь, как на поминках. Я издаю нервный смешок. Пчёлкин тут же наливает ещё по одной и тянется к ближайшей к нам салатнице с оливье. С каждым следующим тостом моя стопка наполняется новой порцией водки, и я пьянею всё больше и больше. Краем уха слышу первое «Горько» — его кричит какой-то из охранников Пчёлкина — и поднимаюсь на дрожащих ногах. Виктор опускает руку на мою поясницу, уверенно придвигает вплотную к себе. В его глазах пляшут чёртики смеха, и я с ужасом понимаю, что ему всё происходящее доставляет удовольствие. Он прижимается своими губами к моим и тут же углубляет поцелуй, покрепче сдавив объятиях. Видимо, предчувствуя, что я начну вырываться. Когда счёт доходит до десяти, я упираюсь в его грудь ладонями и с силой толкаю. Пчёлкин отстраняется — лениво, — смотрит на меня с лёгким прищуром и усмехается. — Поздравляю, Сурикова. Ты теперь Пчёлкина. Остаток вечера я помню плохо. Водку пью почти без остановки — не знаю, сколько в меня влилось, но, кажется, знаменитые байки о врачебном алкоголизме — не такие уж и байки. Гости начинают постепенно расходиться часам к десяти. Родители Виктора обнимают меня по очереди, шепчут, что я им теперь совсем родная, что они нас любят и очень ждут внуков. Я отстраняюсь, резко, и спиной упираюсь в грудь Пчёлкина, который тут же по-хозяйски обвивает руку вокруг моих плеч и прижимает ближе. — Поздравляю, Марусь. Счастья вам, — Оля подходит к нам последней, сразу за бабушкой, и переводит взгляд на Виктора, — Витя, смотри, береги её. Выходит слишком уж строго, Пчёлкин серьёзно кивает, и на мгновение мне кажется, будто они поняли друг друга как-то по-своему, словно в этой фразе есть особый посыл между строк. Может, так и есть. Домой едем нагруженные пакетами с едой в полном молчании. Я отчаянно борюсь со сном, Виктор — смотрит то на меня, то на пейзаж за окном. — Жаль, что парни этого не видели, — вдруг говорит Пчёлкин, — Они бы за меня порадовались. Перевожу мутный взгляд на него — на губах играет привычная усмешка, но в глазах читается что-то такое, что заставляет меня поёжиться и отвернуться. — Жаль. Ведь это бы значило, что они живы. Тебе не пришлось бы убивать всех тех людей. А мне — в тебя стрелять. И тогда не было бы ничего, и мы бы жили, как раньше — я б людей лечила, а вы — за смертью гонялись. Пчёлкин вздыхает и отвечает чудь погодя: — Это неважно. Ты бы всё равно моей была. Раньше или позже, но была бы. Говорил же. Закатываю глаза. Меня такая уверенность сильно раздражает и даже немного пугает, особенно учитывая, что мы сейчас направляемся прямиком домой к Пчёлкину, где не будет никого, кроме нас двоих. Машина останавливается напротив ничем не примечательного подъезда, и я не сразу понимаю, что мы уже добрались. Виктор выходит на улицу, тут же закуривает. Следовать за ним я не спешу, но курить хочу адски, поэтому заставляю себя открыть дверь и шагнуть наружу. Пчёлкин понимает меня без слов — протягивает сигарету и секунду спустя щёлкает зажигалкой. Я делаю первую затяжку и закрываю глаза. — Поверить не могу, что это произошло, — говорю вдруг я. Не знаю, почему решаюсь поделиться своей растерянностью с Пчёлкиным — собеседник из него так себе да и жаловаться ему на жизнь, которую он же и испортил, как-то странновато. — Скоро привыкнешь, — он пожимает плечами и опускает глаза на кольцо, крепко обхватившее безымянный палец, — Так было нужно. Думаю, тебе не обязательно напоминать, кто в этом виноват. Я угрюмо молчу. Напоминать не обязательно, конечно. Ничего он не портил. Я сама себе жизнь угробила. Пчёлкин живёт на четвёртом этаже окружённой забором пятиэтажки. Ключи, провернувшись в замке, звенят на весь подъезд, когда мы оба мнёмся у дверей, сжимая в руках пакеты с многочисленными объедками со свадьбы. В квартире — темно и неуютно. Комнаты большие, но полупустые. Свет холодный. Безжизненный. Как в операционной. Захожу в зал — упираюсь взглядом в широкий диван и тумбочку у стены напротив. Прохожу вглубь помещения и делаю глубокий вдох — пахнет сигаретами и стиральным порошком. Беру пустой стакан и наполняю его янтарным коньяком из застеклённого бара у окна — это ведь теперь и мой дом, а значит, я могу свободно распоряжаться личным имуществом Пчёлкина. Пойло на вкус отвратительное, но я вливаю в себя половину гранёного за раз, почти добровольно, и добавляю себе ещё. Мой новоиспечённый муж заходит в комнату бесшумно, так, что я дёргаюсь от испуга, когда оборачиваюсь и замечаю его в проёме двери. Галстук вокруг его шеи расслаблен, верхние пуговицы рубашки — расстёгнуты, открывая моему пьяному взору уголок крепкой груди. Я не хочу туда смотреть, но почему-то не могу оторваться, несмотря на мороз по коже от осознания того, что мы впервые остались в полном одиночестве. Он идёт на меня медленно, глядя прямо в глаза. Знает, что отступать мне больше некуда, потому не спешит. Наслаждается моментом. Торжествует. Я делаю шаг назад — неосознанно, хотя и знаю, ничуть не хуже, чем он, что убежать не могу. Не в этот раз, когда мы заперты в четырёх стенах, выхода из которых мне теперь, видимо, уже не видать. Что ж, наверное, я заслужила. Не стоило пытаться его убить. Это справедливо. Все мы — кузнецы собственного счастья. Наше с ним уединение было неизбежно, конечно же, мы ведь теперь законные супруги. Он — мой муж, а я — его жена, и теперь мы живём вместе в его квартире, ведь никто не знает о том, что наше бракосочетание фальшивее любой, даже самой низкосортной лжи. Я не знаю, куда все смотрели. Не знаю, как все нам поверили. Кажется, даже если бы я очень сильно постаралась, скрыть ненависть к Пчёлкину бы не смогла даже под страхом смерти. Впрочем, сейчас я, кажется, прямо под ним и нахожусь. Наше с ним уединение было неизбежно, но я всё равно чувствую прилив паники к самому горлу и не могу сглотнуть, просто таращусь на Виктора, как на привидение. Глаза Пчёлкина сверкают в свете луны, и на его губах медленно расплывается усмешка. По моей спине скатывается несколько капель холодного пота, я не знаю, что делать, наверное, чуть ли не впервые за долгие годы, и чувство беспомощности совершенно выбивает из колеи. Делаю ещё шаг назад, когда половицы под его ногами скрипят — он всё ближе. Упираюсь спиной в голую стену и вздрагиваю — от неожиданности и холода. Пчёлкин склоняет голову вбок, еле заметно, почти неощутимо. Эта его привычка чем-то напоминает животную, словно внутри затаился хищник, упрямо рвущийся на волю. Туда, где прямо напротив стою я, и на этот раз под руками у меня нет заряженного пистолета, из которого я могу пальнуть, но теперь уже наверняка, в самое сердце. Иногда я жалею, что случайный выстрел не стал для Виктора фатальным, хотя и ненавижу себя за такие мысли. Он молчит, ничего не говорит, хотя я вижу, что у него на языке крутится примерно тысяча разнообразных колкостей, которыми он готов меня одарить. В подобных вопросах щедрость — его второе имя. Он молчит, и от того мне ещё страшнее. Я уже даже не чувствую опьянения, хотя ещё минуту назад мне казалось, что мне уже хватит. Его рука поднимается в воздух и приближается к моему лицу. Я бы подумала, что он хочет меня ударить, если бы он не делал всё так нарочито медленно, с издёвкой. Холодные пальцы касаются моей щеки, и я делаю глубокий вдох, втягиваю разряженный воздух и закрываю глаза, пытаясь увернуться. Безрезультатно, само собой. Он наклоняется ближе ко мне и носом втягивает запах моих духов. То, что я не сопротивляюсь — почти унизительно. Подушечки его пальцев пробегаются по линии моей челюсти и соскальзывают ниже, слегка надавливают на бешено пульсирующую жилку на шее и касаются ворота платья. Боже, просто дай мне ещё немного времени. Я уже почти убедила себя в том, что смогу пережить эту ночь. — Боишься, искусница? — спрашивает он полушёпотом, приблизившись к моему уху так, что я чувствую тепло его дыхания своей кожей. Я не отвечаю, не реагирую, просто стою, закрыв глаза, потому что, если не видеть Пчёлкина перед собой, а только чувствовать, мне как будто чуть-чуть легче. Его губы касаются моей щеки, неуловимо приближаясь к сдавленному в тонкую полоску рту. Останавливаются у самого уголка, замирают резко и неожиданно. Я не двигаюсь, сжавшись в тугой комок, просто жду, что будет дальше. Внизу живота что-то пульсирует, будто там появилось отдельное сердце, но я, даже если бы не была врачом, знала бы, что это совершенно невозможно. Это странное чувство пугает по-настоящему, чуть ли не сильнее самого Виктора, который вдруг издаёт смешок и отступает назад. Мгновение спустя я открываю глаза и сталкиваюсь с его прямым взглядом. Пальцы Пчёлкина, только что касавшиеся взмокшей кожи моей шеи, цепляются за пуговицы белоснежной рубашки, в тон моему платью, и ловко высвобождают каждую из петель. Я чувствую, что задыхаюсь, не уверена, от ужаса, ненависти или чего-то другого. Голый торс Виктора от меня скрывает плотная ткань белой майки, и я почти что искренне рада — ещё один предмет одежды отделяет Пчёлкина от того, чтобы раздеться прямо передо мной. Он снова усмехается. Не знаю, что его так забавляет, но предполагаю, что всему виной выражение моего лица — на щеках смешались румянец смущения и злости. Он отворачивается и отходит к противоположной стороне комнаты. Вешает рубашку в шкаф и бросает на меня короткий взгляд. — Расслабься, Марья. Я же обещал, что тебя не трону. В эту секунду я ненавижу его сильнее, чем боюсь, потому что весь этот грёбанный спектакль лишил меня последней капли душевных сил, заложенных на сегодняшний день. Я просто больше не могу. Не могу. Меня колотит, будто от холода, и я срываюсь с места, чувствуя себя едва ли не сумасшедшей. — Знаешь, что, Пчёлкин… — мои движения резкие и непоследовательные. Я завожу руки за спину и дёргаю молнию платья в попытке его расстегнуть. Пальцы дрожат и не слушаются, но я всё равно упрямо заставляю их перехватить бегунок и потянуть вниз. Брови Виктора сходятся к переносице, но он молчит, просто смотрит на то, как я пытаюсь раздеться. Да, я бы, наверное, тоже не знала, что сказать, будь я на его месте. Слышу треск ткани, но мне плевать. Вытягиваю руки из рукавов и делаю глубокий вдох, чувствуя холодок, пробежавший по коже. Платье падает на пол почти бесшумно, и я делаю шаг вперёд, высвобождая стопы из струящейся ткани. — Лучше сделай это сейчас, воспользуйся мной и оставь. Я ведь теперь, как никак, твоя жена, никто не поверит, что это не по согласию, — подхожу ближе к нему, останавливаюсь на расстоянии вытянутой руки, — Ну же, Пчёлкин, давай. Просто сделай всё быстро, и дело с концом. Только не нужно этих твоих игр. Его глаза изучают меня медленно, внимательно рассматривают каждую деталь. Взгляд теряется в кружевах белоснежного бюстгальтера, опускается ниже, пробегается по линии талии и останавливается на подтяжке на бедре. Не знаю, зачем Оля заставила меня её надеть. Это глупость, особенно учитывая главную особенность нашей церемонии — всё это просто грёбанный фарс. — Давай, Витя, решайся, твою мать! — цежу сквозь зубы, брызжу слюной от обуявшей меня ярости, но не сдвигаюсь с места. Пчёлкин обходит меня полукругом, чтобы не касаться, и берёт бутылку коньяка с тумбочки у стены. Присасывается к горлышку и вливает в себя сразу стопки три, не меньше. Пьёт залпом, будто не чувствуя жжения в горле, морщится и отставляет пузырёк подальше, больше на меня не глядя. — Оденься, Марья. Я бурчу под нос ругательства и снова подхожу к нему. Меня уже почти не смущает то, что я стою перед ним практически голая. Хочется, чтобы всё это просто закончилось поскорее, и он перестал надо мной издеваться. — Нет. Ты… — Ты меня услышала, Марья! Одевайся! — рычит он, и я испуганно отшатываюсь назад, хотя, кажется, Пчёлкин и не собирался меня трогать. Он пропускает руку через волосы и бросает на меня ещё один взгляд. — Я тебе не живодёр. Сказал, что не трону, значит не трону. Что непонятного? Мои щеки вновь заливаются краской, но теперь уже от смущения, и оно только усиливается от осознания того, что мы оба это понимаем. Остатки самообладания я трачу на то, чтобы не бежать, когда разворачиваюсь к выходу из комнаты и спустя пару секунд выскальзываю за дверь. Захожу в спальную, и упираюсь взглядом в кровать, которую Пчёлкин мне любезно уступил. Наверное, не очень честно заставлять его спать на диване в собственном доме, но на самом деле мне его ни капли не жаль. Вещи ещё не разобраны, поэтому мне приходится потратить не меньше пяти минут прежде, чем в одной из сумок я нахожу ночнушку и надеваю её на себя, скрывая позорную почти-наготу за хлопковой тканью. Оборачиваюсь и вздрагиваю — снова — Виктор появляется в проёме двери совершенно неожиданно. Мельком оглядывает меня с ног до головы, видимо, в попытке убедиться в том, что я последовала его приказу и оделась. — Больше так не делай, Марья. Не отвечаю, просто отворачиваюсь и откидываю покрывало с кровати, тем самым явно давая понять, что собираюсь лечь спать. — Ты уже придумал, что отвечать родителям на вопросы, почему у них так и нет внуков? — спрашиваю тихо пару секунд спустя. Пчёлкин молчит, и я начинаю думать, что он уже ушёл. Наверное, к лучшему, потому что я снова его провоцирую, а мне это не на руку. — Что? — он звучит почти ошарашенно, — Что за бред? Я не поворачиваюсь к нему лицом, потому что чувствую, что опять краснею. Всё-таки я, наверное, всё ещё слишком пьяна, раз не могу заставить себя держать язык за зубами. Хотя, скорее, просто не хочу. — Я думала, первое, что тебе будет нужно от нашего брака — это наследник на твой бандитский трон, — мой голос почти не дрожит, когда я говорю всю эту чушь так, словно сама в неё верю. Честно, я даже не знаю, зачем я это делаю. Наверное, просто иду на принцип — раз уж начала бесить Пчёлкина, нужно идти до конца. Пока он не подлетит ко мне и не обрушит на меня всю свою мощь — ударит, пощёчину даст, придушит, в окно вышвырнет, не знаю. Мне даже, наверное, этого хочется. Пчёлкин же такой плохой. Преступник настоящий. Он же только и может, что портить всем жизнь, издеваться, насиловать и убивать. Только вот меня почему-то не трогает, делает вид, что ведёт себя со мной по-человечески, когда я ему себя на блюдечке подношу. Разве может так себя вести человек, не имеющий моральных принципов? Разве может так себя вести человек бесчеловечный? — Тебе не нужно думать, а особенно, не нужно думать за меня, — отвечает он, наконец. Спустя пару секунд дверь с тихим стуком закрывается, и я понимаю, что теперь-то я точно осталась одна. Я давно уже разучилась лить слёзы, но сегодня с самого утра это у меня получается на ура. В центре груди разрастается будто бы огненный шар, который сдавливает лёгкие и колет грудную клетку, мешает сделать вдох. Наверное, это действительно справедливо. Я хотела убить Виктора и в отместку получила такой подарок. Жизнь с тем, кто был бы сейчас мёртв, если бы моя рука его не спасла. Я не верю в судьбу. Но всё это как-то уж слишком сильно заставляет меня сомневаться. Сон приходит не сразу, хотя час назад стукнули ровно сутки, как я не спала. Мысли роятся в голове бесконечным потоком анализа всего того, что сегодня произошло. Вертолёты от количества выпитого не спасают, и я раздражённо выдыхаю, молча умоляя себя попробовать ещё раз. Мне просто необходимо заснуть. Тиканье настенных часов действует, как лекарство, и спустя несколько часов бесцельного сверления потолка взглядом, я наконец-то проваливаюсь в долгожданную дрёму. Всю ночь мне снится, как Пчёлкин меня преследует, и последнее, что я вижу перед тем, как он меня ловит, это его пронзительные голубые глаза и дуло пистолета, из которого я снова и снова стреляю, целясь ему в грудь, и на этот раз попадаю в цель, убивая его за секунду до того, как он надевает на меня обручальное кольцо.