Горячо — холодно

Прошлое.

***

Я поправляю собранные в низкий пучок волосы, стою у зеркала в пол оборота, изучая своё отражение инспектирующим взглядом. Цепляю выбившуюся из причёски прядь волос за ухо и оборачиваюсь на звук — из каморки за сценой выходит управляющий «Метлы» и одобрительно мне кивает. — Ребята говорят, всё настроили. Можем начинать. Песни твои, конечно, нам не совсем подходят, но Таня так тебя хвалила… Кхм… Не вовремя она на свой концерт укатила. Ты как сама-то, готова? Я неловко переминаюсь с ноги на ногу, возвращаю всё внимание к отзеркаленному кислому лицу напротив и разглаживаю невидимые глазу складки ткани на юбке. Мы с однокурсницей Татьяной никогда особенно не считались друзьями, а после выпуска из университета, так точно. Но по какой-то неизведанной для меня причине Таня запомнила, что ещё когда мы учились курсе на третьем специалитета, я от нечего делать принимала участие в конкурсе талантов и исполняла «Перемен» группы Кино. Победа тогда досталась Ленке Глушко с биохима с её гимнастическими трюками, но я получила приз зрительских симпатий и даже попала на разворот университетской газеты с громким заголовком «Требовали перемен? Получайте! Как проходил ежегодный конкурс талантов в нашем университете». Татьяне повезло попасть в окошко между дежурствами — она позвонила мне рано утром и предложила всего на один раз заменить её, — вечерами поющую в «Метелице» для гостей, — на сегодняшнем вечернем шоу. — Маша, Продиджи в Москву могут больше никогда не приехать, понимаешь? Ну, пожалуйста, проси у меня потом всё, что угодно, Машка, а! Ты со своим голосом там на раз-два справишься, а я — концерт не пропущу. Кто-ж знал, что на сегодня это шоу выпадет, ёлки-палки! Просила же Лёню — ну не ставь ты на конец месяца, Юльки не будет, и я не смогу прийти, а он заладил — гостей много, отдыхающих, выходные! Поможешь, Марусь? Это же я так, на время, пока где-нибудь в больничке не устроюсь! Ну, пожалуйста, Машка, будь человеком! Я тебе автограф Флинта принесу, честное слово принесу, ты только замени меня сегодня! И вот, субботним вечером я стою за сценой, несоразмерно большой для такой пародии на звезду, как я. Стою в той самой треклятой Арбатской «Метле», неловко жмусь к стенке, и мысленно убеждаю себя в том, что это — не сложнее, чем поставить капельницу. Кто вообще сказал, что петь для поддатых братков и обдолбанной молодёжи, может быть сложно? — На, выпей, для храбрости, — управляющий Леонид пихает мне в руки стопку водки, я опрокидываю её, не задумываясь, и корчусь от горечи альфа-спирта. Из-за кулис доносится приветственная речь, я ёжусь, словно бы от холода, и мысленно несколько раз прогоняю первые строки Отче наш — то немногое, что удалось запомнить с детства, когда бабушка, за неимением лучшего варианта, читала мне на ночь Евангелие от Матфея. — Приветствуем на сцене нашу новую звезду — Сурикову Марию с акустической версией песни «Перемен» легендарной группы Кино! Посетители «Метелицы» приветствуют меня скудными аплодисментами — от Леонида я узнала, что Таню публика здесь очень любит, многие даже специально приходят на её «концерты» и потому заведомо подозрительно отнесутся к любому новому человеку, который попытается её заменить. Мне с такой информацией, конечно, только и делать, что вместо неё выступать и пытаться впечатлить народ — помесь клоуна и медведя на велосипеде, честное слово. Стук каблучков о дерево сцены, — кажется, единственный звук, который нарушает повисшую в зале тишину, когда я медленно выхожу в центр, опускаю микрофон чуть ниже, выравнивая его под мои метр шестьдесят пять, и прочищаю горло, проталкивая ниже упрямо вставший посередине ком. — Приветствую всех гостей «Метелицы», — вежливо начинаю я, улыбнувшись в унисон новой порции жидких аплодисментов слушателей у самого дальнего края сцены. Свет софитов бьёт мне прямо в глаза, и я даже радуюсь, что не могу различить ни одного лица напротив. Ребята-музыканты начинают перебор знакомых аккордов, я прикрываю глаза и отстукиваю неровный ритм каблуком. Вместо тепла зелень стекла, Вместо огня — дым. Из сетки календаря выхвачен день. Красное солнце сгорает дотла, День догорает с ним. На пылающий город падает тень. Первые слова льются из меня, словно бы с сопротивлением. В действительности я вообще не уверена, что у меня получается петь, в особенности так же хорошо, как это делает Таня. Но пьяной публике, кажется, не так важен вокал — не подпевать символу Горбачёвских перемен кажется кощунством. Припев даётся мне сильно легче, я встряхиваю плечами и чувствую, как постепенно расслабляюсь. Сейчас, я, наверное, даже не жалею, что согласилась. Сковавший всё тело парализующий страх медленно отступает, публика меня заряжает и волнует. Это чувство для меня нóво и незнакомо — в операционном блоке нам обычно не аплодируют. Электрический свет продолжает наш день И коробка от спичек пуста, Но на кухне синим цветком горит газ. Сигареты в руках, чай на столе, Эта схема проста, И больше нет ничего — всё находится в нас. Куплет следует за куплетом, припев — за припевом, я энергично покачиваю головой в такт мелодии в проигрыше и оглядываю восторженным взглядом зал — наверное, есть что-то в том, чтобы стоять вот так перед толпой чужаков и тянуть знакомые всем слова под въевшуюся с корнями мелодию — если бы меня спросили о самой гениальной музыкальной группе всех времён, я бы без запинки назвала Кино первой в списке. Мы не можем похвастаться мудростью глаз И умелыми жестами рук. Нам не нужно всё это, чтобы друг друга понять. Сигареты в руках, чай на столе, Так замыкается круг И вдруг нам становится страшно что-то менять. Светомузыка скачет в такт ударным, барабанщик завершает всё эффектным соло, я смеюсь от восторга и оглядываюсь на зал — перехватываю взглядом несколько безликих улыбок, поднимаю руку вверх и наслаждаюсь тёплыми аплодисментами. Следующей в моём репертуаре становится «Восьмиклассница», сразу за ней — «Закрой за мной дверь», «Бездельник» и «Это не любовь». Завершаю всё внезапной «Кибиткой» от группы Алиса и срываю шквал громких аплодисментов. Ухожу за сцену, чувствуя себя по меньшей мере Гулькиной. За кулисами мы с ребятами выпиваем ещё по две стопки — мне хорошо и весело, и совсем не хочется домой; не хочется, чтобы этот вечер так скоро кончался. После такой эмоциональной встряски мне нужен свежий воздух, я толкаю заднюю дверь и выхожу в полумрак переулка, тут же съёжившись от по-зимнему холодного мартовского ветра. — Ну ты зажгла толпу, Сурикова! — слышу откуда-то сбоку и поворачиваю голову на звук штампом впечатавшегося в ушные пробки голоса, — За «Кибитку» отдельное спасибо. В самое сердце метила. Пчёлкина я не видела с нашего «свидания» в январе. Разве что пару раз сразу после мы пересекались в доме Беловых — я следила за тем, как он заходил к Саше в кабинет, мельком окидывая меня колючим взглядом. Кивал в знак приветствия, скалясь в кривой усмешке, — и на этом всё. В феврале, как я слышала от Оли, Витя уже отбыл в Берлин, и никто не знал, сколько времени займёт бесконечная, до ужаса бюрократичная, бумажная волокита и заключение договора с немцами. Новообретённая свобода от внимания Виктора на вкус отдавала непривычной сладостью — за почти три месяца Пчёлкин ни разу не предпринимал попытки выйти со мной на связь. Я сомневалась, что дело было в его «порядочности» — Виктора я знала не очень хорошо, но была уверена в том, что это понятие ему уж точно не знакомо. Решить наконец-то отстать от меня, потому что это было именно тем, о чём я просила его в день нашей крайней встречи — нет уж, увольте. Было бы глупо с его стороны думать, что я как-то поведусь на тактику намеренного «игнорирования», поэтому я склонялась к третьему варианту — должно быть, я Пчёлкину просто наскучила. Со временем даже самый упёртый баран устал бы стучаться в закрытую дверь. Виктор может и твердолобый, но предел был и у него. И вот, он здесь, в «Метелице», именно сегодня, именно в тот день, когда Таня попросила меня заменить её на сцене. Именно сегодня, именно в тот день, когда кривая завела меня в «Метлу», мы с Виктором встречаемся здесь после трёхмесячного перерыва в общении — если бог есть, с чувством юмора у него точно всё в порядке. — Так уж прямо зажгла, — бормочу я, подкуривая тонкую ментоловую сигарету. Украдкой смотрю на Виктора и практически сразу отворачиваюсь — Пчёлкин стоит в тени мраморной колонны, словно намеренно прячется от моего взгляда, в упор вперившись в меня своим. Зрачки такие широкие, что серо-голубые глаза приобретают практически угольный оттенок. Виктор покачивается и давит усмешку — он смертельно пьян, от него за версту пасёт перегаром, тем не менее, держится он в привычной для себя «хозяйской» манере. На губах гуляет наглая ухмылка, волосы зачёсаны назад, ворот рубашки расстёгнут до середины, открывая взгляду толстую цепь золотого крестика. В руках болтается рюмка с недопитым коньяком. Он тычет в меня стаканом и приглушённо смеётся, затягиваясь сигаретой, зажатой между большим и указательным. — Чё-ж ты не говорила, что ты петь можешь? Я-б тебя вместо Салтыковой на день рождения пригласил, — он опрокидывает остатки коньяка в горло и морщится от горечи янтарного пойла, — Марусь, ты мне скажи, есть хоть чё-то в этой жизни, что ты делать не умеешь? — Конечно, есть, — я снова перевожу взгляд на Виктора, непринуждённо пожав плечами, — Сырники готовить, например. Пчёлкин фыркает. — Сырники она готовить не умеет. В мозгах у людей ковыряться, значит, умеет, а сырники готовить не умеет. Тьфу-ты, блять, — он затягивается и отбрасывает сигарету за плечо, тут же перескочив на другую тему, — Ну чё, какие планы на вечер у новоиспечённой звезды российской эстрады? Я качаю головой, заранее предугадывая направление, в котором пойдёт диалог. — Даже не думай, я в компании не нуждаюсь. Пчёлкин медленно кивает, словно бы разочарованно, опускает взгляд себе под ноги и сплёвывает табачные смолы. — Жестокая ты баба, Марья Евгеньевна. — Это почему же? — я складываю руки на груди и облокачиваюсь о соседнюю от Пчёлкина колонну — поставили бы тут лавочки для удобства, ей-богу. — Ну, как же? — Виктор разводит руками, сигарета перемещается в уголок рта и пляшет факиром в такт его словам, — Я к тебе и так, и эдак, а ты — всё одно и то же. Отворот-поворот мне организуешь. Вот ты скажи, как с тобой можно по-человечески, если ты не даёшься? Я усмехаюсь. — А ты что, по-человечески умеешь? Пчёлкин хмыкает. Закашливается, делая очередную затяжку. — Умею, конечно. Ты бы наверняка знала, если б недотрогу из себя не корчила. — Никого я из себя не корчу, — упрямо отвечаю я, чувствуя, как к горлу подкатывает долгожданное раздражение, — Если я с тобой отказываюсь шашни крутить, ещё не значит, что у меня по жизни никого нет. Вот и первый промах, Сурикова. — Да ну? — издевательски тянет Виктор, — У тебя то? Да я скорее поверю в то, что Алиса Селезнёва реально существует, чем, что у тебя мужик есть, Марья Евгеньевна. Я замечаю, что стою практически вплотную к нему только, когда чувствую, как его глубокое дыхание колышет выбившиеся из пучка прядки волос. — Да плевать мне, во что ты веришь, а во что — нет. И убеждать ни в чём я тебя не буду. Просто попрошу продолжать радовать меня своим молчанием. А то я успела к хорошему привыкнуть за это время. — Так ли к хорошему? — спрашивает Пчёлкин, я готовлюсь ответить, так, чтобы звучало безапелляционно, когда он добавляет, — Вот ты скажи мне, Марья, где-ж твой рыцарь пропадает, когда он тебе так нужен? — Тебе какое дело? — сквозь зубы цежу я. И зачем чёрт меня дёрнул из-за придуманного парня вступать с Виктором в очередную перепалку? Три месяца вроде бы прошло, а мы будто и не расставались — так и хочется его наглой мордой асфальт причесать. Рот Пчёлкина прорезает издевательская ухмылка. — Перетереть мне с твои благоверным надо. Я хмурюсь. — О чём перетереть? Пчёлкин смотрит на меня таким взглядом, будто я получила пять, сложив два и два. — Я тебя, конечно, очень уважаю, ты не подумай, но мужские разговоры — не для бабских ушей, ты-ж понимаешь? Я многозначительно киваю и тушу сигарету о бортик мусорного бака. — Понимаю. Только вот не о чем тебе с «моим благоверным» перетирать. Кто ты вообще такой, чтобы с ним разговаривать? Беспредельщик неотёсанный. Виктор заговорщически хмыкает и глубоко вздыхает. — Марья, ты мне не хами, а то ведь я и разозлиться могу. Закатываю глаза. — Да пожалуйста, мне-то что до этого? — По тонкому льду ходишь, Сурикова, — в глазах Виктора мелькает такое выражение, что у меня по спине проходит волна дрожи и на мгновение я действительно думаю, что стоит сбавить обороты, — Повезло тебе, что я джентльмен. Фуфел твой в курсах вообще, где ты есть? Нет, всё-таки сбавить обороты не получится. — Да ты не переживай, джентльмен хренов. В курсах. Мне от него скрывать нечего. Пчёлкин выпрямляетя. Смотрит пристально, сверху вниз, словно загипнотизировать пытается. Я напряжённо молчу, не двигаюсь, твёрдо отвечая на его взгляд своим. — И чё, не против он, что ты по ночам в таких местах ошиваешься? А может по морде ему садануть? Вот прямо сейчас со всей силы мозги вправить и тут же побежать в сторону входа — в толпе он меня перехватить не успеет. — Не против. Мы друг-другу доверяем. Виктор смеётся — по-своему, искренне и громко, как умеет только он. Иногда мне кажется, что единственная черта, которая выдаёт в нём человека — это смех. — Ну да-ну да. Пословицу такую знаешь — доверять доверяй, да почаще проверяй? — Знаю, и что? — устало выдаю я, чувствуя, как от холода начинают неметь пальцы ног. Меня греют три стопки водки и злость на Пчёлкина. Морозит — пронизывающий, расчехляющий взгляд его же. Под прессом такого пристального внимания мне неуютно и жутко, как под люминесцентной лампой в кресле у стоматолога, и я отчаянно хочу сбежать. — А то, Марьюшка, что нормальный мужик свою бабу в «Метлу» одну на ночь глядя не отпустит, — Виктору, при всём его опьянении, вполне хватает проворства на то, чтобы ухватить меня за локоть, когда я всё-таки совершаю попытку по вправлению его мозгов, и придвинуть вплотную к себе, несмотря на мои активные протесты, — Неподходящий контингент у заведения, ферштейн? — Отпусти меня, — цежу сквозь зубы, пытаясь не поддаваться панике. Впервые по-настоящему прикасаюсь к Пчёлкину, уперевшись ладонями в сталь его груди в отчаянной попытке оттолкнуть. Я бы с радостью и дальше удерживала этот физический барьер, если бы Виктор не решил поступить иначе. Его пьяный взгляд обмасливает моё лицо и задерживается на плотно сжатых губах. Кончик языка непроизвольно касается уголка рта, Пчёлкин придвигает своё лицо к моей шее и тянет носом, впитывая шлейф Ультрафиолета. — Не бойся, Сурикова, я тебя пальцем не трону, — говорит он, когда я вся сжимаюсь, в попытке избежать его близости, — Если, конечно, ты сама не захочешь. — Убери руки, Пчёлкин. Я сейчас закричу. Он смеётся — снова, — и меня прошибает холодный пот. — Ты серьёзно думаешь, что тут найдётся хотя бы один человек, который вызвался бы тебе помочь? Разумеется, не считая меня. Я заношу кулак, чтобы влепить ему промеж глаз, но Пчёлкин оказывается шустрее — перехватывает моё запястье, заводит руку мне за спину, и между нами абсолютно не остаётся пространства. Изгибы его тела сливаются с изгибами моего, я бешено брыкаюсь, но Виктор непреклонен — держит меня в кольце своих рук так крепко, что мне становится трудно дышать. Грудной клеткой через ткань пиджака и платья я чувствую мерное биение его сердца и отвечаю ему своим — грохочущим с такой силой, что я практически ничего не слышу. Обездвиженная, я могу только тупо пялиться в его лицо напротив, старательно делая вид, что меня ни капли не тревожит то, как высоко задралась юбка платья и как плавится оголённая кожа запястья от касания его рук. Его лицо впервые оказывается в такой близости от моего, и сейчас, несмотря на вечерний полумрак, я могу досконально изучить каждую его частичку. Рассмотреть, словно бы под микроскопом. Виктора я никогда не считала не то, что красивым — даже симпатичным он мне представлялся с большой натяжкой. На мой вкус, если отвлечься от криминальной повестки, из всех четырёх «бригадиров» Космос с его каштановыми волосами и двухметровым ростом выглядел гораздо привлекательнее. И всё же в голову вдруг ударяет шальная, непрошенная, по-настоящему пугающая мысль, от которой, как только я успеваю её осознать, я тут же пытаюсь откреститься даже перед самой собой, настолько мне мерзко и стыдно, что я вдруг об этом подумала — каково было бы прямо сейчас почувствовать, как он касается моих губ своими? Пчёлкин смотрит так серьёзно, словно глубоко внутри проводит какой-то анализ по взвешиванию всех «за» и «против» — я не хочу знать, какое утверждение на кону, но что-то подсказывает мне, что мы подумали об одном и том же. Я не могу больше чувствовать этот его взгляд — закрываю глаза, чувствуя дрожь в ногах, на глазах проступают слёзы — от страха и унижения, и я окончательно понимаю, какое всё-таки Пчёлкин чудовище. — Пожалуйста, — моя мольба срывается на шёпот, — Пожалуйста, отпусти. Его ладонь магматически горячо ощущается на сгибе моей кисти. Длинные пальцы ловко сдвигают рукав плотного клетчатого пиджака, касаются открывшейся кожи — я ощущаю в этом действии что-то интимное, глубоко личное — и снова вздрагиваю, потому что не понимаю, жар меня обжигает или холод. — Ну и врушка же ты, Сурикова, — тянет он, заговорщически тихо, довольно, как кот, наевшийся сметаны. Хмурю брови, открываю глаза и снова встречаюсь с ним взглядом — Пчёлкин отстраняется ровно на столько, чтобы заглянуть мне в лицо. — Врушка? — голос звучит непривычно хрипло, будто я его сорвала. Не знаю, в чём дело — в неподготовленности к импровизированному концерту или в близости Виктора. Логика говорит, что виноват всё же концерт, но собравшийся в области солнечного сплетения комок голых нервов будто бы против. Губы Виктора медленно расплываются в усмешке. Я слежу за этим действием взглядом, цепляюсь за каждую деталь, отмечаю границы его эмоций. — Делаешь вид, что меня ненавидишь, хотя на самом деле — врёшь нам обоим. Меня отрезвляет холод, резко проступивший в его пьяном взгляде. Принимаюсь дёргаться с новой силой, и он расцепляет руки, еле сдерживая в груди волну вибрирующего смеха. — Скучала по мне? Я влепляю ему крепкую затрещину и разворачиваюсь на каблуках — ещё не осознаю, но уже бегу в противоположном направлении. В панике плутаю между арок в поисках выхода к дороге, за спиной вдалеке раздаётся тот же самый приглушённый смех, и я ускоряюсь. Знаю, что Пчёлкин за мной не побежит, но в груди засел такой ужас, что впору бежать не домой, а прямо в Гиляровского. Поиски выхода кажутся мне вечными, но спустя пару секунд я нахожу себя в переулке у дороги, ведущем к Арбату. Насильно замедляю шаг в попытке восстановить дыхание. Роюсь в мыслях, но осознанно ни о чём думать не могу — снова и снова прокручиваю в голове, какими чужими и инородными казались касания Пчёлкина. После этой сцены я чувствую себя грязной, использованной, но хуже всего то, что на мгновение я позволила себе на это повестись, позволила себе такую жуткую мысль, что только за неё одну меня можно было бы четвертовать. Допустить, что Виктор мог бы меня поцеловать, я ещё могла. Но допустить то, что я этого захочу — выше моих сил. Это всё — просто шок и переизбыток эмоций. Это всё неправда, клевета, наглая ложь. Ни о чём таком я не думала. Всерьёз — не думала. Это была просто глупая, безосновательная мысль, потому что он оказался слишком близко, и я потеряла контроль. Это больше не повторится — уж кому-кому, а себе в этом я могу поклясться. Это больше не повторится, и если Виктор вдруг снова посчитает, что может переступить черту, я ему глаза выцарапаю, пусть не сомневается.