Горячо — холодно

Моё утро начинается с очередного приступа ненависти к Пчёлкину. В принципе, ничего необычного, но в такой степени, как сегодня, её не было уже давненько. В десять часов я переступаю порог его «палаты» и натыкаюсь на пустую постель, затем провожу тщательный осмотр дома и суюсь даже в бывший Сашин кабинет, несмотря на протесты амбала-охранника в коридоре. Поиски Виктора оказываются провалены, и я понимаю, что курс лечения он решил самолично завершить. И предупредить об этом меня не потрудился. Действительно, ведь это же не я — его лечащий врач. На столе нахожу клочок бумаги с эффектным: «Вернусь к вечеру, искусница, не скучай». Очень вовремя. Внутри закипает раздражение, я сжимаю и разжимаю пальцы рук, прикрываю глаза, всего на секунду, потому что боюсь вырубиться от усталости прямо здесь, и вылетаю обратно в коридор. — Пчёлкину звони! — рявкаю я, метнув на охранника такой взгляд, что он тут же без вопросов выуживает массивную трубку из кармана пиджака и нажимает несколько кнопок. Передаёт аппарат мне, я прикладываю его к уху и жду ответа, нервно подёргивая ногой. Впрочем, и первый, и второй, и третий мой вызов остаются проигнорированы. Цежу крепкие ругательства под нос и направляюсь в спальную сестры. Больше мне тут на нерадивого пациента жаловаться некому. — Ты знаешь, где Пчёлкин? — строго спрашиваю я, ворвавшись в помещение без стука. Оля поворачивается ко мне лицом, методично затягивает талию поясом шёлкового халата, и качает головой. — Он передо мной не отчитывается, Маш, не знаю. — А стоило бы, раз уж он в твоём доме живёт, — я делаю шаг ближе и складываю руки на груди, изучая сестру таким взглядом, будто она передо мной тоже в чём-то провинилась, — Мог бы сообщить о том, что в моей помощи больше не нуждается, а не записку оставлять. Так, чтобы я её уже тут обнаружила. Белова усмехается. — А тебе то что? Ты же каждый раз, когда сюда приезжала, жаловалась на то, что нянчиться с ним приходится. Вот тебе и освобождение. Радоваться надо. — Ага, только вот он меня не предупредил, что пропадёт, и я после ночного дежурства, как дура, сразу сюда приехала. Не так уж и трудно было бы мне позвонить и сообщить, что я могу не тратить своё время на дорогу сюда и сразу поехать домой. Записальщик хренов. Ольга пожимает плечами и проходит мимо меня, на выход из комнаты. — Нам с Ванькой на мюзикл собираться надо, Маш, мне некогда. Если ты закончила, я пойду. Оставайся пока здесь, поругаешься с Витей, как только он вернётся. Ничего же не поменяется. Я киваю. Решаю, что это не такая уж и плохая идея. Я буду счастлива высказать Виктору всё в лицо, пусть мне и придётся пересилить себя и подождать пару-тройку часов. В лучшем случае. Пчёлкин у меня уже в печёнках сидит, и терпеть его скотское отношение я больше не намерена. К тому же, очевидно, он уже выздоровел, и беречь его нервы у меня нет никакой необходимости. Впрочем, не то, чтобы я с особым усердием занималась этим раньше. Кровать Оли служит мне прекрасным местом для «ночлега», я вырубаюсь, как только голова касается подушки, и не слышу ни шума сборов сестры, ни перекрикиваний охранников за окном, ни настойчивого лая соседской собаки. Разлепляю глаза только в шесть вечера, смотрю на время и первые пару секунд не могу осознать, где нахожусь. После ночного дежурства я обычно просыпаюсь не позже трёх, но сегодня организм, очевидно, решил отдохнуть с небольшим запасом — набирался энергии перед грядущей словесной баталией с Пчёлкиным. Умнó. Отдых настроя моего не меняет, и я тут же подрываюсь на поиски сбежавшего пациента, пребывая в кристальной уверенности в том, что уж сейчас-то домой он уже точно вернулся. У меня на него нюх. Прохожу через гостиную, шум телевизора в которой заглушает биение венчика о стенки миски — Наталья Александровна собирается печь блины. — Сегодня днём на территории стройки торгового центра «Плаза» были найдены тела двоих мужчин. Следствию удалось установить личность одного из них — жертвой оказался столичный бизнесмен Артур Лапшин, — я замедляю шаг и останавливаю взгляд на фотографии мужчины на экране «ящика». Лапшина я не раз видела в окружении Белова, он даже был приглашён на первый день рождения Вани. Потом Артурчик, как к нему без конца обращался Пчёлкин, куда-то пропал, и больше я его не видела. За исключением, конечно, того, что прямо сейчас таращусь на его чёрно-белое фото на экране телевизора. Для полной картины не хватает только рамки в уголке, — По словам свидетелей происшествия, мужчина был застрелен прямо на территории строящегося торгового комплекса. Личность преступника пока не установлена. Напомним, что ранее стало известно, что Артур Лапшин мог принадлежать к преступной группировке, которая в феврале организовала покушение на депутата государственной Думы — Александра Николаевича Белова. К другим новостям… Я перевожу взгляд на Наталью Александровну — она старательно игнорирует моё присутствие, с завидной энергией замешивая тесто. Ни капли не странное молчание. Иду дальше, хочу убедиться в том, что все мои подозрения — ошибочны, что Пчёлкин был на рядовой встрече с очередным бизнес-партнёром, что он к этому убийству никакого отношения не имеет, пусть даже я не верю в такие глупые совпадения — Виктор испаряется, никому ничего не сообщив, и в этот же день мёртвым находят человека, виновного в смерти его лучших друзей. Если, конечно, то, что говорят в новостях об его причастности к зачистке бригады — правда. Охранник слегка тушуется, снова увидев меня, и без вопросов отходит в сторону — судя по всему, сегодня босс в хорошем расположении духа, потому что не делает из меня персону нон-грата и не вносит в список лиц, коим запрещено его беспокоить. Первое, что я вижу, стóит мне открыть дверь — это то, как Виктор опрокидывает в себя грамм сто дорогущего коньяка, и, завидев меня, давит острую ухмылку — ни капли веселья в глазах, только свинцовая усталость. — Это правда, Пчёлкин? — Я тоже очень рад тебя видеть, Сурикова, — выделяет он, копируя мою излюбленную привычку обращаться к нему по фамилии, — Извини, что с утра не получилось — были дела. Можешь осмотреть меня сейчас — где угодно, — я не против. — Пчёлкин, это правда? — повторяю я, игнорируя его идиотские заигрывания, прохожу дальше и раздражённо бросаю сумку на диван. — Хорóш орать, башка и без тебя трещит, — он вздыхает, измождённо, стаскивает пиджак и вешает его на спинку кресла. Наливает себе ещё коньяка, болтает жидкость на дне стакана и разом выпивает, даже не морщась, — Правда — «что»? Глотаю комок матов и мысленно считаю до трёх. — Хорóш придуриваться. Ты убил этих людей? Артура Лапшина и ещё кого-то. По телевизору только что передали. Он отставляет стакан на край стола и смотрит на меня долгим взглядом. Я отвечаю своим — таким же, и неуютно переминаюсь с ноги на ногу. Часть меня сомневается в том, что хочет эту самую правду услышать, но другая, несоразмерно бóльшая, не привыкла останавливаться на пол пути и серьёзно намеревается Виктора дожать. — Правда, — наконец отвечает он. Так просто, словно ему это ничего не стоит. Словно это нормально — взять и убить несколько человек. Словно это происходит не впервые и по праву считается тусклой рутиной. — И… Ты так просто говоришь мне об этом? — я замираю в оцепенении, смотрю на него и не верю, пусть даже знаю наверняка — он на это способен. — Да, так просто. Рано или поздно я бы всё равно сделал это, — он пожимает плечами, тянет руки к верхней пуговице рубашки, и выуживает её из петельки, открывая моему обзору квадратик голой кожи на уровне ключиц, — Я должен был. — Должен? — переспрашиваю, потому что всё ещё не верю. — Да, должен. И хотел. Между нами воцаряется натянутое молчание. Я по кругу несколько раз прокручиваю в голове всё услышанное, пробую каждую фразу на вкус и морщусь от отвращения — я стою лицом к лицу с убийцей, и теперь это не пустые подозрения, а правда, в которой он мне без стеснения признаётся. Кажется, в этом доме я была последней, у кого к этому моменту ещё сохранялись какие-то иллюзии относительно моральных устоев Пчёлкина. А иначе, не знаю, почему никто, кроме меня, не бьёт тревогу. Виктор наливает себе третью порцию коньяка, кладёт руку на раненый бок и тоже морщится, но от боли. Смотрю на него в упор и не понимаю. Я знаю, что он говорит мне правду. Я это вижу. Я это вижу, но всё равно что-то внутри снова и снова пытается оспорить простую истину — человек, чью жизнь ты спасла, посчитал, что имеет право забрать жизнь другого. — Ты больной, Пчёлкин! Ты просто больной! — отступив назад, кричу я, не заботясь о том, что под дверью на премьеру уже, наверное, собрались все возможные слушатели нашего концерта. Во главе с личной охраной Виктора. — Все вопросы к лечащему врачу, — Пчёлкин обжигает меня раздражённым взглядом и пихает сигарету в зубы, — Просил же не орать. Руки пробивает крупная дрожь, я опускаю взгляд, молча изучая узор ламината на полу. В голове крутится навязчивая мысль о том, что всё это — просто сон, я всё ещё сплю в Олиной постели и фантазирую, как буду выговаривать Пчёлкину за то, что он решил отказаться от моих услуг без предупреждения. С фантазией у меня всегда всё было в порядке, а уж в ставшем привычным для меня состоянии хронической усталости, пожалуй, приснится и не такое. Касаюсь запястья кончиками пальцев. Оттягиваю нежную кожу кромкой ногтей и морщусь — больно. Виктор наблюдает за мной — в тишине, с интересом. Нет, я не сплю. Тормоза срывает. — Я на это не подписывалась! Я… Я приехала тогда только потому, что Оля попросила. Потому что почувствовала, что это мой долг, как врача. Но… Ты перешёл все границы. Ты не Господь Бог, Пчёлкин, чтобы вершить судьбы других, и я… — Нет, Марья, я не Господь Бог, но это — справедливая плата за то, что у меня отняли, — чеканит он, угрожающе нахмурившись, — Все друзья моего детства лежат в земле, отец твоего племянника там лежит, не забывай! — тлеющая сигарета уставляется в меня тычком пальца, — Я по натуре не толстовец, Сурикова, чтобы это всё просто так оставлять. Извини, если разочаровал. Киваю. Делаю несколько широких шагов по направлению к дивану и беру свою сумку. Молча иду в сторону двери. — Куда ты собралась? — Пчёлкин хватает меня за плечо, больно, я шиплю, непроизвольно дёрнувшись ближе к нему, толкаю его в грудь и продолжаю попытки прорваться к выходу. Виктор снова цепляется за мою руку, сдавливает в широкой кисти локоть, буквально бросает меня в глубину комнаты, и я лечу прямо в стол. Ударяюсь поясницей, на мгновение замерев, из глаз сыпятся искры, и мне требуется пара секунд, чтобы прийти в себя. — Куда. ты. собралась? — членораздельно произносит он, я скалюсь, когда поднимаю глаза на его стальную фигуру, возвышающуюся надо мной с высоты своего роста. Я его не боюсь, хотя ни капли не сомневаюсь в том, что в ответ на то, что он сейчас услышит, получу по лицу. — В милицию. Я им всё расскажу. О тебе, о том, чем ты занимаешься, как на жизнь зарабатываешь. Как людей убиваешь, — мои губы медленно кривятся в нахальном изгибе, одновременно с тем, как его — сжимаются от бессильной злобы, — Будешь на нарах кантоваться до конца жизни, пёс проклятый, я тебе это обещаю. Он наклоняется ближе ко мне и резко хватает за горло, стискивает в крепкой хватке, лишая кислорода. Вена на лбу вздувается, глаза смотрят на меня со смесью холодной ярости и презрения, пальцы цепляются за мягкую кожу, намереваясь сдавить упругие мышцы, пережать их где-то посередине, сделать со мной то же самое, что и с теми, о ком сегодня трубили во всех Московских новостях. Я уничижительно хриплю, пытаясь сделать вдох, молочу руками по его плечам, стараясь дотянуться до лица, хватаю за прядь светлых волос на затылке, и он отпускает, выпутывается из моих рук, делает шаг назад. Замирает, изучая меня взглядом исподлобья. — Ты остаёшься здесь. — Да пошёл ты… — через силу выдавливаю я спустя секунду, держась за шею, прощупываю её на предмет травм, — Это не тебе решать, ясно?! Какое ты вообще право имеешь приказывать, что мне можно делать, а что нельзя? — Самое прямое. Ты, Марья Евгеньевна, жить хочешь? Молчу в ответ на его вопрос, Виктор усмехается и цокает языком. — Отвечай, искусница, а не то я за тебя решу. — А кто не хочет? — сцепив зубы говорю я, не глядя ему в глаза, отвожу спутавшиеся волосы от лица и давлю глубоко внутри истерический всхлип. Я уже давно не отношу себя к чувствительным особам, но всё это — просто выше моих сил. — Слишком много ты знаешь, Марья. Позволяешь себе. Не думаешь о последствиях, — хладнокровно перечисляет Пчёлкин, и я готовлюсь принять из его уст смертный приговор, потому что, что это, если не он, — Я защищаю тебя, твою сестру и её сына. С вами ничего не случится только пока я рядом, а ты хочешь, чтобы меня в Бутырку отправили? — Да хоть в Бутырку, хоть вслед за братьями твоими, мне плевать, — бросаю я, посмотрев, наконец, ему в лицо долгим, полным презрения взглядом. Раз уж он убивать меня решил, терять мне нечего, можно и подерзить в последние минуты жизни. Пчёлкин смеётся, искренне и глубоко, делает шаг ближе, я вздрагиваю и подаюсь назад, когда его рука невесомо касается моей щеки. Такие жесты от него мне принять будто бы даже сложнее, чем попытку удавить. — Если жить хочешь, женой моей будешь, Марья. Изо рта вырывается скомканный смешок, я смотрю на него с недоверием, жду, когда он начнёт ржать и скажет, что шутит, но он молчит, смотрит на меня с лёгким прищуром, изучает, и я медленно понимаю, что он, кажется, говорит серьёзно. Хмурюсь. — А не пошёл бы ты нахер? — Не пошёл бы, — его рука снова касается моей шеи, мягко обхватывает её сзади, как бы напоминая, как он только что чуть ли не переломил её пополам голыми руками, и я упрямо отталкиваю его, чтобы заставить отойти. Пчёлкин не реагирует, только гладит меня по загривку и смотрит — внимательно, неотрывно, — Я не шучу, Сурикова, ты же понимаешь. Если твоя жизнь для тебя ничего не стоит, подумай об Ольге. О Ваньке подумай. Мои брови изгибаются дугой, Пчёлкин давит довольную лыбу. — Ты сейчас угрожаешь моим сестре и племяннику? — еле разжимая губы спрашиваю я. Пчёлкин пожимает плечами, по-свойски накручивая локон моих волос на палец. — Ни в коем случае, искусница. Я только говорю о том, что без меня и Оленьке, и Ванечке придётся ой, как тяжко. И если я вдруг исчезну из-за того, что у тебя язык слишком длинный… — он разводит руками, как бы признавая собственную беспомощность, — Сама понимаешь, Марья, долго они не проживут. — Сука. Он смеётся — громко, запрокинув голову к потолку, и прямо сейчас мне хочется его убить. — Надеюсь, я доступно тебе объяснил, почему не стоит сейчас делать глупостей? — кончиками пальцев он скользит по моему плечу, и меня ощутимо передёргивает. Его касания для меня, словно лезвием по коже. Пчёлкин качает головой, делает шаг назад и продолжает, налив себе ещё коньяка: — Мне нужно имидж в обществе поддерживать, я-ж теперь честный бизнесмен, как-никак. Жену бы заиметь, семью собственную, чтобы народ верил. А ты как раз подходишь — красивая, врач хороший. Меня знаешь и пиздеть не по делу не будешь, — я корчу лицо в гримасе отвращения и поворачиваю голову вбок — не хочу видеть его довольное, улыбающееся лицо, — Не так уж и плохо быть моей супругой, Марья, правда. Обещаю, всё у тебя хорошо будет. Сильно много от тебя не требую — не упрямься только и паинькой будь. Моё сердце пропускает удар, когда глаза нащупывают гладкий чёрный ствол, торчащий из-под пачек документов у ближайшего ко мне края стола. Я бросаюсь к пистолету быстрее, чем до конца понимаю, что собираюсь сделать, выхватываю его из-под угловатой папки и направляю прямо на замершего в нескольких шагах от меня Пчёлкина. Он хмурится, глядя на меня в упор, медленно поднимает руки, словно сдаваясь, и мягко улыбается. — Положи пистолет, Маша. Я не реагирую, просто смотрю на него в ответ, наслаждаясь тем, как веселье окончательно сходит на нет, и он собирается, вытягивается в ровную линию и роняет руки по швам, глядя на меня исподлобья. — Положи. пистолет. Бесит этот приказной тон. Пчёлкин делает шаг по направлению ко мне, и я резко спускаю курок — комнату оглушает громкий хлопок, я вздрагиваю, и роняю пистолет на стол, хватая разряженный воздух ртом. Перевожу взгляд на Пчёлкина, он делает шаг назад и оседает на диван, схватившись за плечо. Рубашка чёрная, и я не вижу, как быстро по ткани расплывается пятно густой крови. Понимаю это только когда судорожно дёргающиеся пальцы Пчёлкина пачкаются в ней, как в мазуте, и он переводит ошарашенный взгляд на меня. Подлетаю к нему, одним резким движением дёргаю рубашку в разные стороны — рой маленьких пуговиц рассыпается по сверкающему чистотой ламинату — и вижу рваную полоску в верхней точке плеча — пуля прошла по касательной и не задела кость. В комнату врывается сразу трое рослых бугаёв во главе со Шмидтом, они сканируют пространство помещения ошалелыми глазами и натыкаются на нас. — Кто стрелял? — спрашивает Шмидт, глядя на то, как я мечусь по комнате в поисках аптечки. — Я, — бросаю в ответ, не обращая внимания на то, как все трое угрожающе замирают, с опаской изучая меня, — Аптечка есть? Секунду спустя один из них вылетает в коридор, через минуту — я уже обливаю плечо Виктора перекисью водорода, рана тут же начинает шипеть и пузыриться от контакта с антисептиком. Пчёлкин рычит от боли, дёргается и бьётся затылком о спинку дивана, то ли случайно, то ли специально, мне разбираться некогда. — Стол освободите, — продолжаю командовать я, Шмидт тут же сметает все бумаги на пол и помогает Виктору встать на ноги, чтобы уложить его на ровную поверхность. — Ты чё, правда в меня стреляла? — отойдя от первого шока хрипит Пчёлкин, смотрит на меня диким взглядом, словно не может поверить, — Неужели убить хотела? Не отвечаю, только заставляю его лечь ровнее, смазываю область вокруг раны ещё порцией перекиси, обрабатываю руки и натягиваю латексные перчатки. — На бок повернись, — требую я, Виктор повинуется, но медленно, и я отгибаю рубашку дальше, чтобы в очередной раз убедиться в везучести Пчёлкина — вместо зияющей дыры в лопатке, раздробленной кости и пробития лёгкого, на плече тянется продолговатая, глубокая, кровоточащая царапина. Царапина, но на этом — всё. Повязку накладываю быстро — вкалываю в область ранения сразу две ампулы Новокаина и фиксирую плечо. Руки мелко дрожат, но я этого практически не замечаю. В голове друг за другом следуют стандартные инструкции по оказанию первой помощи. До сих пор не могу поверить в то, что своими руками Пчёлкина чуть не убила — Виктор родился то ли в рубашке, то ли в сорочке, но то, что он снова выживает — простая удача. Выползаю из кабинета час спустя — мне срочно нужно подышать и покурить. Выхожу на улицу прямо так — в свитере и перчатках, поджигаю сигарету и делаю глубокую затяжку, расфокусировав взгляд. Стою без движения минут пятнадцать, не меньше, судя по затёкшим конечностям, когда со спины ко мне подходит Шмидт и нервно откашливается в попытке привлечь к себе внимание. — Марья Евгеньевна… Виктор Палыч вас у себя ждёт. — Казнить, нельзя помиловать? — я коротко усмехаюсь и откидываю окурок в земляную насыпь у крыльца. Шмидт пожимает плечами и переминается с ноги на ногу — я его понимаю. Они все тут меня хорошо знают, знают, что я Виктора с того света в феврале достала, знают, что без меня он бы окочурился давно. И всё же, то, что я сделала — это покушение на убийство. Уголовно наказуемое, не говоря уж о том, что члены братвы мне такой фривольности простить не смогут. Поднимаюсь на второй этаж, как на эшафот, и иду в сторону знакомой и привычной мне комнаты — личной палаты Виктора Пчёлкина. Он сидит на краю кровати, одной рукой держась за предплечье, и пытается стащить с себя остатки полуразорванной рубашки. Молча подхожу к нему, помогаю снять залитую кровью одежду. Пчёлкио благодарно кивает, также без слов. — Ну, так что? Прикажешь своим упырям в лес за городом меня отвезти и порешать там по-быстрому? — спрашиваю, старательно маскируя волнение за будничным тоном. Пчёлкин хмыкает и тут же морщится от боли. — Нет, Марья, так радикально проблему пока что решать мы не будем, — он смотрит на меня из-под опущенных ресниц и рвано выдыхает, — Ты же знаешь, что за покушение на убийство дают лет десять, не меньше? Если принять во внимание тот факт, что ты сама мне первую помощь оказала — пару годков, может, и скостят, но не больше. Не говоря уж о том, что сесть в тюрьму после такого для тебя — положительный исход. Ребята ещё от смерти Сани и парней не оправились, а тут — такой сюрприз. Я упрямо молчу, закусив щёку с внутренней стороны. Понимаю, что сейчас лучше характер не демонстрировать, но вблизи от Пчёлкина мне это делать во сто крат тяжелее. — Думаю, ты помнишь, на чём мы остановились перед тем, как ты меня решила прихлопнуть, — продолжает Виктор и издаёт нервный смешок. Да, я тоже до сих не могу поверить, что это сделала, — Теперь точно не отвертишься. Либо ты выходишь за меня замуж, либо я завтра же еду в милицию, а ты себе сухари сушишь. И, на тот случай, если вдруг ты всерьёз думаешь, что у тебя тоже есть, что им рассказать обо мне — ты ошибаешься. Бизнес у нас теперь абсолютно законный, с какой стороны не прикопаешься. А по Лапшину у тебя на меня разве что чистосердечное, но и на него смотреть никто не будет — это же просто слова. Вдруг, я соврал. А вдруг, ты всё врёшь, и не было никакого признания? Пчёлкин давит усмешку — такую, на которую в этом состоянии способен, и скидывает обувь на пол. Здоровой рукой тянется к тумбочке у кровати и достаёт пачку сигарет. Звонкую тишину нарушает только щебетание птиц за приоткрытым окном и щелчок зажигалки. Он даже на смертном одре не смог бы без сигареты. — Зачем жениться на девушке, которая пыталась тебя убить? — спрашиваю я таким тоном, будто мне дали слово на похоронной процессии, — Это разве не глупо? Виктор хмыкает. — Может, ты и права. Но мы с тобой всё-таки не чужие люди. Давно друг друга знаем. На свидание даже ходили. Я-ж говорил тебе, что ты моей будешь. Говорил? — я киваю, опустив глаза к полу, потому что знаю, что именно этого он от меня и ждёт — молчаливого смирения, — Во-от. Говорил. А ты упиралась. Нос от меня воротила. А оно вон, как вышло. Пчёлкин откидывается к спинке кровати, выпуская порции смолистого дыма под потолок. Передохнув, наклоняется к тумбочке и цепляет бутылку коньяка. Неуклюже откручивает пластиковую крышку одной рукой, вливает в себя остатки пойла. Только при мне он выпил не меньше половины пузыря. Удивительная выносливость организма. Для полного счастья его только поездом осталось переехать. — Но, что важнее… — продолжает он, выдержав по истине театральную паузу, — …Так это то, что несмотря на сегодняшний, скажем так, эпизод, я перед тобой в долгу за то, что ты мне жизнь спасла. Справедливости ради, я этого делать не просил. Но мы имеем то, что имеем. А должным быть я не люблю, — он морщится от боли в попытке сменить положение и бурчит ругательства себе под нос, — Короче, искусница, если бы не ты, не сидел бы я сейчас на этом месте. Поэтому, хочешь верь, хочешь — нет, я тебе и Оле помочь пытаюсь. Вам же лучше, если вы будете рядом со мной держаться. На Олю теперь переписана часть нашего бизнеса, и её в покое точно не оставят. Про меня тебе и так всё известно. А если ты думаешь, что ты в безопасности, я хочу тебя огорчить — злые дяденьки бывают очень изобретательны, когда им нужно прижать кого-то к стенке. Через тебя они могут попытаться достать меня или Олю, а я этого допустить не могу. Вот и получается, Марья, что мне вас обеих нужно рядом держать. Но тебя всё-таки чуть ближе, учитывая твою склонность делать всякие глупости. Закатываю глаза. — Слишком много чести, Пчёлкин. — Ты меня услышала. Выбор невелик — тюрьма или кольцо на пальце. Можешь до завтрашнего вечера все «за» и «против» взвесить. Потом, уж извини, вынужден буду обратиться в соответствующую инстанцию. А я этого ой, как не хочу. Фыркаю и выхожу из комнаты, пихнув руки в карманы обтягивающих джинсов. Тюрьма или кольцо. В случае с Пчёлкиным разницы между этими вариантами нет — наша с ним свадьба всё равно, что пожизненное заточение в камере наедине с самым страшным моим кошмаром, но всё-таки, какой смелой бы я себе не казалась, на нарах я вряд ли долго протяну, а значит, на самом деле мне остаётся только научиться существовать с этим кошмаром бок о бок. Перспектива не из лучших, но, кажется, больше мне ничего не остаётся. Я выхожу замуж за Пчёлкина.