Горячо — холодно

Прошлое.

***

— Молодец, Сурикова! — Геннадий Алексеевич улыбается мне, не снимая защитной маски, и я киваю, устало, улыбаясь в ответ. Стаскиваю сеточку с головы и выдыхаю. Сегодняшняя операция не была моей первой, но уж точно была самой тяжёлой. Оскольчатый перелом позвоночника в результате автомобильной аварии — в целом, ничего нового, рядовой случай для врача-нейрохирурга, и всё-таки шестичасовое ассистирование одному из опытнейших врачей больницы далось мне с большим трудом. — Спасибо, Геннадий Алексеевич. Грибоедов давит ухмылку, и я уже знаю, что он скажет через секунду. — Сможешь заполнить отчёт? Ну, я прямо Кашпировский, ей-богу. Неуверенно киваю. Врачи не любят бумажную работу, а ординаторам нужна практика, в том числе и в делах бюрократических. — Отлично! Тогда не буду препятствовать, — он легко касается моего плеча и ободряюще сжимает, — Это только начало, Машунь. Привыкай. Снова киваю. Я всю жизнь хотела быть врачом. Не знаю, почему, но мечтала об этом, сколько себя помню. Менялась только специализация, но всегда она так или иначе была связана с хирургией. Когда на одной из вводных лекций на первом курсе меня спросили, почему именно врач, я даже не нашлась, что ответить. Хочу помогать людям? Хочу заниматься общественно-полезным делом? Хочу приносить стране пользу? Наверное, всего понемногу, но, кажется, ни одна из этих эфемерных причин окончательно не раскрывает всей истины. Наверное, правда в том, что тяжелее всего мне даётся умение ждать. Сидеть, сложа руки, или мерить шагами комнату в муторном ожидании — когда кто-нибудь зайдёт и ответит на все вопросы. Вопросы, с которыми я и сама уже сталкивалась. Как там мама с папой? Им больно? Что-то ещё можно сделать? Запах больничных палат и коридоров всегда напоминает мне детство. Когда родители попали в аварию, мне было восемь. Если честно, я мало, что помню о том времени, но ярче всего в корни памяти въелось именно ожидание — вечное сидение, как на иголках, и показательное молчание Ольги, которая, кажется, вовсе не испытывала мучений от недостатка информации о том, что с ними. Я всегда была неусидчивой, нетерпеливой, непоседливой и непослушной. Обо всех этих «не» мне регулярно старалась напоминать бабушка, темперамент которой идеально соответствовал темпераменту Оли — обе могли часами напролёт смотреть в одну точку и ждать, ждать, ждать-ждать-ждать. Я этого не хотела и не умела. Поэтому выбрала быть по другую сторону баррикад — теперь мне не хватает времени на то, чтобы ждать. Иду по коридору медленно, провожу по взмокшему лбу тыльной стороной ладони и развязываю узел хирургического халата. Всего один отчёт, и я смогу поехать домой спать. Всего один отчёт, я уже почти в кровати. Надо потерпеть. Захожу за поворот тянущегося кишкой коридора и натыкаюсь на открытую дверь палаты, из которой доносятся приглушённые голоса — в реанимацию посетителей пускают редко, но этих визитёров я знаю прекрасно. Пчёлкин выходит из помещения за секунду до того, как я миную дверной проём — столкновение не происходит только потому, что я иду очень медленно, а Виктор, наоборот, куда-то спешит. — Марья? — первые несколько мгновений он смотрит на меня, как на привидение, явно не ожидая встретить в таком месте. Потом цепляется взглядом за полы хирургического халата, медицинскую форму и безжизненный взгляд, — Не знал, что ты в этой больнице работаешь. — Пока всё ещё только учусь, — еле слышно отвечаю я и продолжаю свой марш-бросок до комнаты отдыха — мне бы присесть на диванчик всего на пару минут и влить в себя чашки две крепкого кофе. — Ну да, точно, — отвечает Виктор, теребя сигарету за ухом, — И когда выпуск? — Этим летом. Не знаю, зачем он спрашивает. Я слишком устала, чтобы включить привычную тактику самообороны и начать огрызаться. Пчёлкин, кажется, тоже не в духе, и я прекрасно знаю, почему. Валера Филатов вот уже месяц, как в коме, и кто бы из друзей к нему ни заглянул — все выходят с каменными лицами. Хуже всего, конечно, его жене Тамаре — с ней я стараюсь вообще не пересекаться, потому что каждый раз, когда вижу её, по спине пробегает рябь мурашек. Она всегда выглядит какой-то потерянной, будто не до конца понимает, где в точности находится. Это кажется странным и пугающим одновременно, потому что мы все, и она тоже, знаем, что вероятность того, что Фил когда-нибудь проснётся, близка к нулю. Тем не менее, никто из его родных не желает этого признавать. Наверное, на их месте я бы вела себя также. — Ты себя нормально чувствуешь? Бледная какая-то, — рука Пчёлкина бесцеремонно ложится мне на лоб, я пытаюсь отшатнуться, но запинаюсь, и он перехватывает меня за локоть, удерживает от падения, — Тихо ты. Из горячей точки что ли вернулась? Чё шуганная-то такая? Смотрю на него исподлобья и выпутываюсь из крепкой хватки. — Просто не надо меня трогать, Виктор Павлович, и я шугаться не буду. — У тебя жар. Касаюсь лба кончиками пальцев, пытаюсь прощупать температуру. Конечно, ничего не чувствую, и снова хмурюсь. — А ты врач? — А что, чтобы почувствовать, что ты кипишь, как чайник, мне обязательно врачом надо быть? — голос Виктора звучит насмешливо, я вздыхаю и закатываю глаза, ведь он прав. Захожу в комнату отдыха, Пчёлкин заходит за мной, я раздражённо цокаю языком и кивком головы указываю на дверь. — Надпись не видишь? Только для персонала. Он усмехается и продвигается вглубь помещения. Без какого-либо стеснения садится на диванчик у окна, откидывается на спинку и вытягивает ноги на кофейный столик перед собой. — Не ссы, Сурикова, если что скажем, что я тебя такую — больную, в полуобморочном состоянии, одну не мог оставить. Ничё тебе не будет, не переживай. Я сжимаю зубы, проглотив сразу несколько крепких ругательств. Прикрываю глаза на мгновение и качаю головой. Он просто невыносим. Молча иду к электрическому чайнику на подоконнике и нажимаю на рычажок кипячения. Комната заполняется характерным шипением, я облокачиваюсь о стол и приглаживаю рукой растрепавшиеся волосы — если кто-то узнает, что я ассистировала больная, уверена, моё личное дело пополнится длиннющей простынёй выговора. — Не говори никому. Сейчас я отчёт дозаполню и домой поеду. Виктор приоткрывает один глаз, на губах гуляет ехидная усмешка. — Нельзя собой жертвовать, Сурикова. Учёба-учёбой, но здоровье важнее. Тебе ли не знать? — Отстань ты уже со своими моралями, — бросаю я, наполняю одну из чашек кипятком и спустя секунду поворачиваю голову в сторону Пчёлкина, — Кофе будешь? Он кивает, продолжая улыбаться. Я его за эту улыбочку когда-нибудь пришибу, честное слово. Мы пьём кофе молча. Я изучаю Виктора затуманенным взглядом — странное получается соседство. Он переводит глаза на меня — я отворачиваюсь. Неловкость ощущается почти на физическом уровне, я вздыхаю и сажусь за стол — приступаю к заполнению отчёта. Пчёлкин встаёт с дивана и начинает мерить комнату широкими шагами — идёт к двери и обратно, медленно, вразвалочку, теребит в пальцах незажжённую сигарету, изучает прямым взглядом корешки медицинских книг на полках у стены. — Я понять не могу, Пчёлкин, тебе заняться нечем? Ты же вроде спешил куда-то, — раздражённо цежу я спустя пару минут. Из отчёта у меня готовы только фамилия и дата. Не могу из себя ничего родить, пока Виктор маячит перед глазами, неумело делая вид, что заинтересован в содержимом нашей «библиотеки». — Спешил. И заняться есть, чем. Но сейчас я тебя жду, чтобы домой подвезти. Не могу же я больную в таком состоянии бросить, в самом деле. Поднимаю на него иронический взгляд. — Ты шутишь? — А похоже? — отвечает он вопросом на вопрос. Смотрит, не мигая, прицельно, глубоко, забирается под кожу, и меня пробирает дрожь мурашек. Молчим ещё какое-то время, вперившись друг в друга с очевидным желанием убивать (ну, лично я, так точно, за Пчёлкина не ручаюсь). Сдаюсь первая — разрываю зрительный контакт и нервно щёлкаю шариковой ручкой, заполняя тишину характерным клацаньем кнопки на конце пластикового корпуса. — Что тебе от меня надо? — спрашиваю, наконец, отставив подальше опустевшую кружку из-под кофе. Виктор хмурится. — Не понимаю вопрос. Ничего не надо. С чего ты решила, что мне что-то нужно? — Вечно ходишь за мной, любезничаешь, будто из-под земли каждый раз вырастаешь. На машине подвозишь, о здоровье спрашиваешь, всё это как-то чересчур подозрительно и не пахнет альтруизмом. Может, ты маньяк, мне откуда знать? — Я, конечно, не святой, но в ряды ебанутых меня тоже записывать не надо, — глубокомысленно изрекает Пчёлкин, я открываю рот, чтобы его перебить, но он добавляет, — Все наши случайные встречи — действительно случайны, это я тебе обещаю. А что до моей, с твоего позволения, заботы — здесь всё очень просто. Нравишься ты мне, Сурикова. Нравишься, и всё тут. Мои брови съезжаются к переносице, я сжимаю губы в тонкую линию и издаю нервный смешок. — В каком это смысле нравлюсь? Пчёлкин смеётся. Благо не своим излюбленным раскатистым хохотом, а не то больничные стены бы не выдержали такого давления. — Марья, дурочкой не прикидывайся, тебе не идёт. В каком ещё это может быть смысле? Дверь комнаты отдыха открывается, спасая меня от необходимости отвечать, и внутрь заходит сразу несколько моих одногруппников, в числе которых Игорь Заславский и Катька Маслова, которые только пришли, чтобы заступить на дежурство. — Привет, Машка! — улыбка Кати тлеет, когда она переводит взгляд на Пчёлкина, который наслаждается всеобщим вниманием ещё полсекунды, затем подходит к моему столу и кивает всем в знак приветствия, — А это же?.. — А это Машкин жених, — отвечает он и улыбается ещё шире, когда я давлюсь слюной и принимаюсь унизительно хрипеть над бланком так и не начатого отчёта. Маслова приоткрывает рот, но уже через секунду его закрывает. Перехватывает Игоря за локоть и тянет на выход, бормоча себе под нос что-то о том, что отдаст меня на четвертование, когда увидит в следующий раз. Остальные также ретируются под всеобщее молчание, и я вскакиваю со стула со всей присущей мне в текущем состоянии грацией. — Ты с ума сошёл?! — грудь Виктора дрожит в такт глубоким смешкам, — Ты что себе позволяешь?! — Расслабься, Марья. Скажешь потом своим друзьям, что я пошутил. Предложение пока всё-таки рановато делать, эт-я погорячился. Надо хотя бы пару раз в рестик сгонять. От бессильной злобы издаю то ли стон, то ли рычание и хватаюсь руками за голову. Не верю, что это всё происходит на самом деле. — Ты просто больной. Блаженный, ей-богу. Мне что теперь делать? Маслова сейчас всем растреплет этот бред. Я как потом людям в глаза буду смотреть? Виктор пожимает плечами. — Значит придётся замуж за меня выходить, Сурикова. Ничего не поделаешь. Это судьба. Я ищу под рукой что-нибудь потяжелее, чем можно было бы в Пчёлкина от души метнуть, но, как назло, ничего, кроме ручки не нахожу. — Давай одевайся, я домой тебя повезу. Совсем уже захворала, старушка, на тебе лица нет, — продолжает ёрничать Виктор. Отмахиваюсь от его слов и хватаю бланк отчёта со стола. Допишу дома. Выхожу в коридор значительно быстрее, чем у меня получалось ещё пару минут назад. Дышу тяжело и с надрывом, чувствую, как ярость обжигает кончики пальцев. Если Пчёлкин рискнёт приблизиться ко мне прямо сейчас, я его просто ударю. Влеплю затрещину с размаху, чтобы на щеке оставался полыхать красный след. — Оленька! — Виктор выплывает из-за моей спины и делает несколько шагов вперёд — с другого конца коридора в нашу сторону идёт моя сестра. — Привет, — она тепло улыбается Пчёлкину и поправляет блестящие локоны, затем переводит взгляд на меня и хмурит аккуратные брови, — Маш, ты в порядке? Выглядишь не очень. — Я с ночного дежурства иду, — цежу я прежде, чем Виктор успевает вставить свои бесполезные пять копеек, и обхожу Олю полукругом. Пчёлкин подходит к ней ближе, не переставая улыбаться и легко касается талии кончиками пальцев — этот жест я замечаю случайно, почти по инерции, и резко отвожу взгляд. — Подожди меня, — бросает мне он, я киваю и ускоряю шаг. Ага, конечно. Размечтался. Задача передо мной стоит почти непосильная, учитывая текущее состояние — я заворачиваю к лестницам и спускаюсь на несколько пролётов почти бегом. Мне нужно успеть взять пальто из гардероба и запрыгнуть в маршрутку. Переодеться уже не успеваю, слишком высок риск того, что Виктор с Олей так долго любезничать не будут. Благо, гардеробщицы все на месте. Пихаю одной из них в руки свой сто четвёртый номерок, она шаркает тапками, отправившись на поиски моего пальто, и я с трудом сдерживаю себя от того, чтобы в нетерпении рявкнуть, попросить её ускориться. Голова раскалывается, я морщусь от боли, наспех заматывая шарф вокруг взмокшей шеи, и вылетаю на улицу. Наверное, бог всё-таки есть, потому что стóит мне перейти дорогу и поравняться с остановкой, как к ней подъезжает нужная мне маршрутка с полустёртым номером в боковом окне. Запрыгиваю внутрь и воровато озираюсь — вдруг Пчёлкин всё это время был где-то рядом и тоже успел забежать в «Рафик»? Передаю водителю горстку мелочи за проезд и опускаюсь на свободное кресло у окна. Мониторю взглядом крыльцо здания больницы — моя паранойя дошла до той степени, когда мне кажется, что Виктор только выйдя за дверь, сразу увидит меня и обязательно предпримет что-нибудь такое, свойственное только ему, что опять порушит все мои планы на побег. Но нет. Маршрутка отъезжает от остановки, и я выдыхаю, наконец, расслабившись. Спасибо Оле за её очарование, по-другому от Пчёлкина мне было бы точно не отделаться.

***

Моё мычание, созвучное «Пёрсонал Джизас» от Депеш Мод, прерывает звонок в дверь. Босые ступни соскальзывают на пол, я откидываю одеяло и выключаю магнитофон. Гостей я не жду, но предполагаю, что это может быть Оля — по телефону я говорила ей, что меня свалил сезонный грипп. Было бы странно со стороны сестры в подобной ситуации решить приехать, учитывая склонность Ваньки перенимать любую заразу, но других вариантов у меня нет. — Привет, Марья! — Пчёлкин протискивается в дверной проём ещё до того, как я успеваю осознать, что он стоит на пороге, и ставит на тумбочку у входа два пакета, полных продуктов, — Как здоровье? Я открываю рот, чтобы ответить, но захожусь в приступе кашля, и вся моя грозная натура резко и неожиданно сменяется на натуру больную. Виктор цокает языком и качает головой — наигранно до ужаса, что раздражает ещё больше. Я даже не предпринимаю попытки его выпроводить, просто шагаю в сторону кухни, молча насупившись. Поразительная навязчивость. — Я тебе тут витаминчиков привёз. Всё, как доктор прописал, — из пакетов на стол перебирается сетка апельсинов, два лимона, имбирь, гранат, виноград, орехи и ещё куча всякой всячины, которой мне одной не съесть и за месяц. — Что ты тут забыл? — спрашиваю, наконец, когда чувствую, что снова могу говорить. Пчёлкин смотрит на меня так, будто я больна, и не гриппом, а шизофренией, как минимум. — Я же сказал. Витаминчиков привёз. У тебя осложнения в виде частичной потери слуха? — В виде полной потери терпения, — раздражённо цежу я и устало опускаюсь на угловой диванчик у стола, — Вить, правда, зачем ты приехал? Он смотрит на меня, маскируя серьёзность за лёгким прищуром голубых глаз. — Мы с тобой не договорили, Марья, — выдаёт он, и я морщусь, потому что именно этого я и боялась, — Шустрая ты. Так и знал, что сбежишь, — он усмехается и садится сбоку от меня, сложив руки в замок. — Не о чем тут разговаривать, — голос срывается, и я давлю очередной приступ кашля внутри. Ему, может, и есть, о чём, но вот мне, так точно совершенно не о чем. Пчёлкин хмыкает и упрямо качает головой. — Давай так. В ресторан тебя сейчас никак не сводить, поэтому мы здесь всё организуем. Закуску я нам принёс, вместо шампанского — чайку сварганим. Тебе сейчас больше горячего нужно пить, ну, ты и сама знаешь. — Ты что, вроде как ко мне домой на свидание приехал? — бесцветным голосом говорю я и упираюсь взглядом в клетчатую скатерть на столе. Виктор выжидает пару секунд, затем улыбается чуть шире и кивает. — Вроде как да. Я вздыхаю. Откидываюсь на спинку диванчика и закрываю глаза. Сейчас я не в том настроении, чтобы спорить. Если бы он дал мне ещё хотя бы дня два, я бы, может, и начала упираться, зловеще шипя, плюясь привычным, запасённым специально для Виктора Палыча ядом. Но сейчас у меня на это нет сил — ни душевных, ни физических. Пчёлкин встаёт из-за стола и принимается хозяйничать на моей кухне — ставит чайник на плиту и поджигает цветок газа на ближайшей конфорке. — Можно? — спрашивает он, махнув пачкой сигарет у меня перед глазами. Нехотя киваю. Мне сейчас курить нельзя, хотя хочется безумно. Виктор подкуривает сигарету и открывает дверцу холодильника, заглядывая внутрь с видом опытного сыщика. — Ты хоть чё-нибудь тут ешь, Сурикова? Почему у тебя в холодосе мышь повесилась? Снова вздыхаю. Отвечать и не думаю. — Иди лучше спать ложись. Я тебя разбужу, — голос Пчёлкина вдруг звучит ближе, чем я думала, я открываю глаза и едва ли не вздрагиваю — он стоит прямо передо мной, смотрит сверху вниз, изучает проницательным взглядом. Прочищаю горло и чуть погодя качаю головой. Пчёлкин усмехается. — Да ладно, Марья Евгеньевна, ты мне что, не доверяешь? Идиотский вопрос. Конечно же нет. Тем не менее, когда мгновение спустя игра в гляделки меня утомляет, я поднимаюсь на ноги и медленно выхожу из кухни, справедливо рассудив, что с «профессией» Виктора он вряд ли решит что-то у меня вынести. А даже если и так, пусть хоть полквартиры забирает, лишь бы больше не появлялся у меня на пороге. Сон накрывает меня почти сразу, как я ложусь в постель, несмотря на ещё пятнадцать минут назад казавшуюся вполне реальной бодрость. Изредка я выпадаю из неги полудрёма — звон посуды и гудение вытяжки на кухне делают своё дело. Открываю глаза, когда за окном уже темно, и не понимаю, сколько время. На кухне тишина, а это значит, что Пчёлкин либо притаился в каком-нибудь тёмном углу, и наблюдает за мной с восторгом сумасшедшего, либо вполне благоразумно решил оставить меня в покое и уехал. Кухня заполнена приятным ароматом куриного бульона. Виктора нигде нет, и я с облегчением осознаю, что он действительно уехал. Открываю крышку кастрюли и принюхиваюсь к бульону — не знаю, как я смогу понять, не отравлен ли он, если не попробую. Было бы странно со стороны Пчёлкина замешивать в суп ударную дозу цианистого калия, но я уже даже не знаю, чего от него ждать. Оборачиваюсь и оглядываю окружающее пространство — на столе, придавленная кружкой из-под чая, лежит записка. «Позвони, как проснёшься» Снизу криво нацарапан семизначный номер, я раздражённо выдыхаю и закусываю губу. С моей стороны, наверное, будет полнейшим свинством после того, что сделал Виктор, так и не перезвонить. Набираю номер на стационарном телефоне, зажав изогнутую трубку между подбородком и плечом. — Алё? — Пчёлкин отвечает почти сразу, и я закатываю глаза и нервно облизываю губы. — Ты просил позвонить, как проснусь. — А, Марья. Тебе лучше? — Да, немного. Спасибо за суп и… За продукты. — Да ладно, что уж там. Выспалась? — Да, вполне. Могу отключаться? Пчёлкин смеётся. — Как насчёт того, чтобы встретиться на следующих выходных? Ты тогда уже поправишься и сможешь свою темницу покинуть. — У меня смена. — Значит на неделе. Когда тебе удобно, Марусь. Я всегда готов. Мне хочется ответить, что мне всегда неудобно. Честное слово, с самооценкой у меня всё в порядке, и я ни капли не сомневаюсь в том, что несмотря на его неслыханную щедрость, доброту и заботу, по-настоящему Пчёлкину я ничего не должна. Боже, мы с ним даже не друзья. Я бы и знакомым назвала его только с натяжкой — в сущности, всё, что я о нём знаю — это ФИО и его наиболее яркое качество, с которым я успела познакомиться довольно близко — поразительную навязчивость. — Слушай, я… — Давай так, Сурикова. Я перезвоню тебе на следующей неделе, скажешь, когда у тебя будет свободный вечерок. Я не настаиваю, но я, если что, знаю и где ты работаешь, и где ты живёшь. Просто, чтобы ты не думала, что я просто так сдамся. — Вить, я тебе говорила уже, что это бесполезно. — А ты раньше времени выводы не делай, Марья. У нас будет возможность лично пообщаться, друг друга получше узнать, там и решишь, бесполезно всё это или полезно, — на той стороне линии слышится какой-то шум, Пчёлкин цедит ругательства и добавляет, — Ладно, Марусь, мне пора. Позже перезвоню. Выздоравливай. Я кладу трубку и тяжело вздыхаю. Смотрю на календарь на стене напротив и сразу цепляю взглядом нужную мне строчку дат — предпоследняя неделя января вырисовывается среди остальных пятидесяти двух будто какой-то особой формой чёрных чернил.

***

Я не вполне уверена в том, почему в итоге согласилась. Оказалось, что несмотря на нескрываемую неприязнь к Пчёлкину, первую линию моей обороны он преодолел практически без труда, чем, несомненно, удивил, если не нас обоих, то меня уж точно. Наверное, всё-таки это было глупо с моей стороны — соглашаться идти с ним «на свидание». По телефону он клятвенно меня заверил, что и пальцем не прикоснётся, как будто своим недоверием я его чуть ли не оскорбляла — голос, искажённый колебаниями катушки динамика, тут же приобрёл стальные нотки, словно я обвинила его в чём-то таком, чего он бы никогда не смог сделать. Совесть бы не позволила. Если бы была, конечно. Наверное, всё-таки это было глупо с моей стороны — соглашаться идти с Виктором на свидание, ведь мне не нужно было заявлять себя в кандидаты на получение Нобелевской премии для того, чтобы понимать — моя сговорчивость сейчас будет воспринята им, как ответное желание узнать друг друга получше. Теперь он будет думать, что я, как и подобает представительнице прекрасного пола, поморозила его пару неделек с целью проверить величину мотивации, и теперь с радостью прыгну прямо ему в руки, зачарованная его ко мне повышенным вниманием. Но правда состояла в том, что даже если бы Виктор свалил весь мир к моим ногам, я бы всё равно не согласилась на что-то большее, чем сегодняшний ужин — как благодарность за его, пусть и нежелательную, но всё же заботу во время моей болезни. Пчёлкин может и не зверь, но уж точно — не человек. Никакой хороший поступок не смоет с него позорное клеймо бандита, даже если бы всё награбленное он пожертвовал детям из детского дома. У него на лице написано — блатняк натуральный, рэкетир, браток, нелюдь чистой воды. Меня всегда учили держаться подальше от сомнительных личностей, а уж Виктор являл собой не то, что личность сомнительную, — ненадёжную совершенно, пугающую и по-настоящему опасную. Не знаю, кто в здравом уме позволил бы себе связаться с таким. На ум тут же пришёл подходящий пример — а как же моя старшая сестра Оля? — и я цокнула в ответ на собственные мысли — не уверена, что её можно отнести к здравомыслящим. И всё же, когда они познакомились с Сашей, он ещё не был тем, кем был сейчас, хотя, заранее предугадать, что он зайдёт на тёмную сторону, наверное, было возможно. Я стою под козырьком подъезда и смотрю на уже знакомый мне чёрный мерседес, когда затонированное стекло со стороны водителя опускается вниз, и из салона высовывается голова Пчёлкина. — Долго мёрзнуть тут собираешься? Я топлю внутри раздражённый вздох и иду к машине. — Привет, Марусь, — с сияющей улыбкой выдаёт Виктор, когда я сажусь на пассажирское сидение. Я улыбаюсь в ответ вполовину не так энергично и пристёгиваю ремень безопасности. — Куда едем? — спрашиваю, будто мне в действительности интересно, перехватываю смеющийся взгляд Пчёлкина своим и разрываю зрительный контакт — по спине в ту же секунду бегут неуютные мурашки. — Говорил же, в ресторан. Ты плов любишь? О ресторане «Узбекистан» я слышала от бабушки — он открылся после войны и практически сразу стал местом сборища московской богемы. Впрочем, попасть туда было сложно даже представителям элиты, что уж говорить о семье простой воспитательницы и преподавателя в музыкальной консерватории. Вот и сейчас у входа в заведение выстроилась внушительная очередь из людей разных слоёв и мастей. Я обречённо вздыхаю и поправляю плотную юбку шерстяного платья — хорошо, что я не отказалась от идеи с двумя парами колготок, потому что стоять на морозе нам, судя по очереди, придётся минут тридцать, не меньше. — Ты чё, Марусь? — Пчёлкин хмурит брови, когда я останавливаюсь в самом конце цепочки и принимаюсь ковырять снег под ногами носком сапога. — Как чего? В очереди стою. Виктор смотрит на меня ещё секунд пять, словно старается понять, серьёзно ли я. Потом выдаёт кашляющий смешок, берёт за руку — я морщусь от недовольства, но послушно следую за ним, — и подводит к самому входу, нарочито неспешно обходя всех столпившихся в очереди. Люди провожают нас недовольными взглядами, даже не стараясь скрыть заговорщических шёпотков за нашими спинами. Я оборачиваюсь, в попытке испепелить взглядом шпану, бросившую в меня «Киской залётной». Пчёлкин, кажется, этого не слышит, останавливается у двери, охраняемой рослым бугаём под стать Валерию Попенченко, и салютует в знак приветствия. — Здарова, Гриша! — Виктор жмёт ему руку и уверенно заходит внутрь, не обращая внимания на парочку особенно смелых протестов в толпе за спиной. Замяться в нерешительности мне мешает крепкая сцепка с ладонью Пчёлкина — он тянет меня за собой, мы проходим через арку, поднимаемся на несколько ступенек наверх и движемся по длинному коридору по направлению к залу. На стенах висят праздничные гирлянды — то ли остаток новогодней атрибутики, то ли постоянный декор. В зале — шумно и людно. Столы стоят практически вплотную друг к другу, между ними ловко лавируют официанты, угощая гостей тарелками с ароматным пловом, шашлыком, люля и беляшами. Пчёлкин тут точно не впервые — он проводит меня сквозь скопление посетителей прямиком к неприметной двери — ВИП зал исключительно для самых авторитетных гостей ресторана. — Виктор Павлович, рады приветствовать вас и вашу прекрасную спутницу, — как только мы усаживаемся за большой стол, в комнату заходит улыбчивый официант с лёгким узбекским акцентом. — Нам, пожалуйста, две порции плова и ваш фирменный чай. Марусь, ещё чего-то хочешь? Я откладываю меню и медленно качаю головой. Аппетита нет от слова совсем, особенно рядом с Виктором. Пчёлкин закуривает — не сомневаюсь, что его тут за это никто не отчитает, — облокачивается о спинку стула и впивается в меня твёрдым взглядом. Без стеснения гуляет по чертам моего лица, опускается к шее и широкому вороту платья. Я чувствую себя словно бы под микроскопом, отворачиваюсь и делаю вид, что меня крайне впечатляет узор на стене. — Чё смурная такая, Марусь? — нарушает неловкое молчание Пчёлкин, я фыркаю, искривляю губы в издевательской насмешке и качаю головой. — Ты серьёзно сейчас? — Абсолютно. У тебя проблемы какие-то? Перевожу на него колючий взгляд и копирую напускную расслабленность позы. — Моя единственная проблема — это ты. Пчёлкин усмехается. — Везёт тебе. Вот у тебя житуха беззаботная выходит. Я прям завидую. Закатываю глаза и давлю внутри глубокий вздох. — Ты понял, что я имею в виду. Виктор пожимает плечами, не переставая улыбаться. — Понял. Ты не руби с плеча, Сурикова. Не такой уж я и чёрт, каким ты меня считаешь. Нам приносят чайник зелёного чая и две порции плова — комната заполняется тягучим ароматом зиры и барбариса. Хоть голодной я себя и не ощущаю, на вкус этот плов — лучший, что я ела, на «радость» бабушке, которая, если бралась за его готовку, то обязательно строго следуя рецепту из книги женских премудростей, потому что считала, что так точно будет вкуснее. Прикрываю глаза от удовольствия и делаю глубокий вдох — на мгновение даже забываю, что напротив меня сверлит взглядом вездесущий Пчёлкин и что пришла я сюда просто потому, что устала говорить ему нет. — Вкусно? — спрашивает Виктор, я молча киваю, предпочитая не отрываться от трапезы. Пчёлкину плов не так интересен, основное своё внимание он направляет то на меня, то на пиликанье бесконечно разрывающегося телефона. — Хули ты мне трезвонишь? — бросает он в трубку, когда устаёт слушать навязчивую трель вызова. Молча слушает слова собеседника по ту сторону провода, нервно покручивая в руках зажигалку, — Ну, а я-то тут при чём? Я ещё вчера всё отправил. Звони Сане тогда, пусть разбирается, — Пчёлкин снова переводит взгляд на меня, морщится в ответ на треск голоса в трубке и раздражённо бросает, — Всё, Кос, не до тебя щас. Потом перезвоню. Холмогоров говорит что-то ещё, но Виктор спешит сбросить вызов, возвращая громоздкую трубку на законное место во внутреннем кармане пиджака. — Извини. Рабочие вопросы. На чём мы остановились? — Да мы никуда и не разгонялись, — бурчу я, делаю глоток чая и возвращаю кружку на фигурное блюдце, — Вить, правда, я не хочу тебя обидеть, но… Пчёлкин выставляет руку перед собой, бесцеремонно обрывая меня на полуслове. Прикладывается к чаю, маскируя кривую ухмылку. — Давай договоримся, что сегодня вечером мы просто общаемся в спокойной обстановке, друг другу о себе рассказываем и мирно расходимся. Ты же ничё от этого не теряешь. Я тебя ни к чему не призываю. По-человечески же организовать всё хочу. Мне не хочется Виктора узнавать. Не хочется общаться с ним — ни в спокойной, ни в накалённой обстановке. Не хочется о себе рассказывать. И по-человечески ничего «организовывать» не хочется — я вообще сомневаюсь, что ему понятие человечности по-настоящему знакомо. Но, кажется, мой ответ в текущих обстоятельствах предполагает наличие компромисса. Или, по крайней мере, так думает Пчёлкин. Я слабо верю в то, что после сегодняшнего ужина Виктор от меня отстанет. За всё время, что мы с ним «знакомы», я успела понять, что он умеет быть настойчивым. Наверное, в каких-нибудь других обстоятельствах эту его черту можно было бы даже назвать положительной. Но не тогда, когда эта самая настойчивость проявляется в желании завоевать моё сердце. Хотя, если посмотреть правде в глаза, — речь тут идёт вовсе не о сердечных делах. Я для Виктора — просто трофей. И дело не в моей вселенской красоте. По сравнению с Олей я чуть ли не серая мышь, и это видно невооружённым глазом. В сестре чувствуется, как это говорят, «порода». Бандитский шик. Во мне — чувствуется разве что язвительное нутро и школа Пирогова. Я видела, какие девушки крутятся вокруг Пчёлкина. Длинноногие блондинки и брюнетки, навроде Саши Петровой. Изящные, титулованные красавицы, прекрасно дополняющие широкоплечих мужланов в малиновых пиджаках, кожаных плащах и фетровых пальто. Даже здесь, в «Узбекистане», стоило Виктору пройти через весь зал на пути к уединённой комнате для ВИП клиентов, его проводили взглядом как минимум две таких — я не следила за ними специально, проигнорировать сальную деталь не позволила природная наблюдательность. Я видела, какие девушки крутятся вокруг Пчёлкина, и я знаю, что до их уровня мне, как до края света. Для Виктора дело в моей принципиальности. Не могу утверждать, но мне кажется, будто от меня Пчёлкин впервые за долгое время услышал решительный отказ. Все эти провинциальные красотки, пусть даже своей ангельской внешностью они заслужили звания «Мисс родной город 1998», не отличались кроткостью, особенно в отношении богатеньких «бизнесменов», которые на самом деле, конечно, были обычными бандитами. Такими же, как Виктор, Космос и остальная бригада. И насколько же, должно быть, принципиально для такого азартного человека, как Пчёлкин, поставив всё на зеро, заполучить долгожданный выигрыш — одну из тех, кто посмел противиться его воле. Да мне впору памятник воздвигать. И даже то, что сейчас я сижу здесь, напротив него, по большому счёту ничего не значит — воспользоваться моей порядочностью Пчёлкин не преминул, однако, этот наш ужин — первый и последний, и другого способа меня удержать у него нет. И не будет. Потому что я с ним общих дел вести не собираюсь. Обязанной ему быть не собираюсь. И, конечно, чувствами к нему проникаться тоже не собираюсь — это было бы самой глупой вещью, которую я позволила бы себе допустить. Виктор, кажется, воспринимает моё молчание, как зелёный свет — рассказывает мне о том, что с детства хотел быть аквалангистом. Что его мама всю жизнь до выхода на пенсию проработала учительницей начальных классов, отец — на заводе по производству обуви. Что его любимая книга в школе была «Герой нашего времени», потому что от корки до корки прочитал он только её. Что с Белым, Космосом и Филом они общались уже лет двадцать. Что ему нравится группа «Алиса» и не нравится «Технология». Я не хочу узнавать Пчёлкина лучше, но ловлю себя на мысли — разговор больше не представляется мне каторжным, принуждающим и навязчивым. Я не хочу делиться с Пчёлкиным подробностями о себе, но без особых деталей рассказываю о нашем с Олей детстве до смерти родителей, о воспитании бабушкой, «Рок Островах» и «Анне Карениной». Слушатель из него достойный — он меня не перебивает, отвлекается только на очередную сигарету. Если этот интерес он играет, то я могла бы присвоить ему звание первоклассного актёра, хотя мой голос в театральной среде вряд ли возымел бы какой-то вес. Я не замечаю, как за стенкой становится тихо — большинство гостей «Узбекистана» расходятся по домам, и к одиннадцати часам вечера кроме нас внутри остаётся только услужливый персонал ресторана и тот самый охранник Григорий. — Нам лучше домой поехать, — говорю я, бросив взгляд на доставшиеся мне от мамы наручные часы на тонком золотом ремешке, — Смена у нашего официанта уже, наверное, давно закончилась. Да и мне завтра с утра на дежурство заступать. Виктор кивает, молча соглашаясь, и кладёт на край стола однотысячную купюру. По моим скромным подсчётам, ужин обошёлся нам максимум рублей в триста. Вот, как выглядит благодарность «нового русского». Мы едем домой в тишине, будто квота на разговоры исчерпалась в стенах «Узбекистана». Пчёлкин в задумчивости курит сигарету, сбрасывая пепел в маленькую щёлочку окна с водительской стороны. Я — изучаю глазами мелькающие вдоль дороги пятиэтажки и размышляю о том, как же всё-таки меня занесло в машину к бандиту. — Ну, чё, спасибо тебе за наш сегодняшний вечер, — говорит Пчёлкин, остановив мерседес у двери моего подъезда, — …Я скоро улетаю в Германию по работе. Не знаю, когда вернусь, но после — нужно будет обязательно нашу встречу повторить. Ты как, согласна? Перевожу на него вопросительный взгляд. — Я думала, мы с тобой всё решили, — отвечаю чуть погодя. Брови Виктора сводятся к переносице, и он склоняет голову вбок, еле заметно, практически неощутимо. — И что же мы решили? Актёрский талант Пчёлкина продолжает меня восхищать. — Вить, мы договорились, что сегодняшний ужин нас ни к чему не обязывает. Ты хотел мне больше рассказать о себе — я тебя выслушала. Хотел обо мне послушать — я тебе рассказала. Нас с тобой ничего не связывает и это то, что я пыталась до тебя с самого начала донести. Не будет у нас с тобой ничего и никогда, понимаешь? Считай, что это моя тебе благодарность за заботу. Но на этом — всё. Не приезжай ко мне больше, не звони, встретиться не предлагай. Потому что не соглашусь я, и ты об этом знаешь. Разные мы с тобой. Не гожусь я для тебя. Как и ты — для меня. Это ты тоже знаешь. Губы Виктора трогает мягкая улыбка. Он тянет сжатый, сухой воздух носом, кивает и опускает взгляд на свои руки. Цепляется за перстень с угловатым иссиня-чёрным сапфиром и замирает. — Я тебя понял. — Отлично, — щёлкаю дверной ручкой и выхожу на мороз. Наклоняюсь, чтобы заглянуть в салон машины и снова встречаюсь с Пчёлкиным взглядом, — Надеюсь, больше этот вопрос между нами не встанет. Но за ужин спасибо. Пока. — Бывай, Марья, — он салютует мне средним и указательным, продолжая улыбаться. По спине бегут неприятные мурашки, я выпрямляюсь, сознательно игнорируя засевшее в груди неприятное чувство и пробираюсь к подъезду сквозь свежие сугробы — снег продолжал идти всё время, что мы с Виктором провели вместе, и протоптанные за день дорожки покрылись новым слоем рыхлых снежинок. Мерседес за моей спиной отъезжает, скрывается за поворотом, и я позволяю себе выдохнуть только, когда мерный гул его мотора растягивается в темноте зимнего вечера и перестаёт щекотать барабанные перепонки ритмичным перебоем. За всё время, что мы с Виктором «знакомы», я успела понять, что он умеет быть настойчивым. После сегодняшнего ужина эта мысль внутри меня закрепилась только сильнее. Свобода, которую я ощутила, только выйдя из его машины, довольно быстро сменилась неприятным, липким чувством — Пчёлкин вёл какую-то свою игру, правила которой мне объяснять не собирался. Отпустил меня так легко и играючи, словно для него это ничего не стоит. Словно он вовсе не рассчитывал на то, что после этого «свидания» я соглашусь на следующее. Может, я себе всё придумала, и он на самом деле меня понял. А может — и скорее всего — я была права с самого начала, и не стоило мне соглашаться на этот ужин даже под страхом смерти. Теперь, пожалуй, мне оставалось только пожинать плоды своей вежливости — как этот вечер скажется на наших с Виктором отношениях мне ещё, вероятно, только предстоит узнать.