Горячо — холодно

Приезжать к Виктору после ночного дежурства уже вошло в привычку. Я пытаюсь скрыть зевок, проходя через пост охраны у забора — после случившегося с бригадой Пчёлкина и Олю охраняют не хуже первых лиц государства — и вжимаю голову в плечи, кутаясь в объёмный шерстяной шарф. — Вы к Виктору Павловичу? — спрашивает один из амбалов, когда я оказываюсь уже у лестницы на второй этаж. Съязвить мешает исключительно усталость, и я молча киваю. Что может быть глупее, чем этот вопрос? Я ежедневно последние два месяца приезжаю в этот дом с одной-единственной целью. Пора бы уже понять, что встречи с сестрой у меня в меньшем приоритете. — Он сейчас занят, — строго отвечает второй. Я перевожу на него взгляд, выражающий весь спектр испытываемых мной эмоций, и бугай нервно усмехается, дёрнув плечами. Я понимаю, что у него, вероятно, «приказ», но меня дешёвая выслуга перед Виктором мало волнует. — Придётся отложить свои дела, — бурчу я, даже не пытаясь скрыть обуявшего меня раздражения. Ещё я буду под его планы подстраиваться. Как я и думала, никто всерьёз меня не останавливает. Сомневаюсь, что они меня побаиваются, вероятно дело в профессиональной принадлежности — вряд ли они решатся перечить человеку, который этими вот руками с того света Пчёлу достал. Поднимаюсь на второй этаж, чувствуя себя так, будто только что взошла на Эльбрус. Перевожу дух и иду вглубь коридора к самой крайней двери — входу в «палату» Пчёлкина. Захожу внутрь — без стука, — по инерции делаю несколько шагов и замираю. У кровати полукругом выстроилось человек пять, все в костюмах, с папочками документов на перевес. Виктор обрывается на полуслове, переводит взгляд на меня. Маскарад из офисных планктонов повторяет за ним, и я вдруг оказываюсь в самом центре внимания. — Доброе утро, — первая подаю голос, делаю ещё один шаг по направлению к постели Пчёлкина — Не могли бы вы отвлечься от своих дел, мне необходимо… — Марья Евгеньевна, выйдите из комнаты, — голос Виктора резко обрывает мою речь, я замолкаю, секунду смотрю на него так, словно вижу впервые, затем хмурюсь и качаю головой. — Виктор Палыч, у меня есть другие дела, кроме как нянчиться с вами, так что будьте добры — попросите ваших гостей подождать в коридоре, я вас надолго не задержу. — Выйди из комнаты, Марья, — его голос начинает звучать угрожающе, одновременно с тем, как я давлюсь едким смешком и закатываю глаза. Я прекрасно понимаю, что все пятеро невольно стали свидетелями нашей привычной «разборки», и, вероятно, не получают особого удовольствия от её созерцания. Только вот этой ночью у меня было две операции, проходивших с разницей в сорок минут. Обе с осложнениями. Мне совершенно не улыбается сидеть в «приёмной» у Пчёлкина ещё хер знает, сколько времени — я хочу просто осмотреть и обработать его рану, сменить компресс и уехать домой, чтобы лечь спать. Сон — это единственное, что сейчас меня по-настоящему волнует, и мне совершенно плевать на то, насколько важные переговоры я прервала своим появлением. Я собираюсь высказать всё это Пчёлкину в лицо. Открываю рот и набираю приличную порцию кислорода в лёгкие, чтобы пулемётной очередью обругать его за неуважение и обесценивание моего труда, когда впалые щёки Виктора с болезненно серого принимают чуть ли не бордовый цвет, и он истошно орёт, чтобы я «вышла нахуй из комнаты». Я вздрагиваю, словно под ногами взорвалась новогодняя петарда. Разворачиваюсь — стремительно, чтобы поскорее выйти и не придушить Виктора на месте. Сейчас я уверена, что смогла бы одним движением сломать ему шею. Жаль, что я не могу себе этого позволить — слишком много свидетелей и наличие очевидного мотива. Оказываюсь в коридоре прежде, чем сердце пропускает пару ударов. Хлопаю дверью так, что косяк издаёт болезненный треск, и, я почти уверена, где-то образуется трещина. — Маша? Что случилось? — Белова выглядывает из соседней комнаты, я делаю несколько глубоких вдохов, но упрямо не отвечаю. Боже, я бы просто убила его сейчас. Убила бы, не задумываясь. Выхватила бы у какого-нибудь амбала на первом этаже огнестрельное и всадила в него всю обойму. Топором бы зарубила. Подушкой придушила. — Маша? — Пчёлкин, — цежу я, сжав зубы с такой силой, что мне чудится треск эмали. — У него встреча какая-то важная. Уже больше часа что-то обсуждают, — говорит Оля, я киваю и иду к лестнице, — Ты куда? Оборачиваюсь. Сестра выходит из комнаты и обхватывает себя руками, вопросительно глядя на меня. Хотя бы ты — оставь меня в покое. — Домой. Кажется, если я сейчас постараюсь выдавать что-то, весомее одного слова, просто взорвусь на месте. — А как же Витя? Ты его осмотрела уже? Я даже не пытаюсь сдержаться — позволяю пламени ярости обжечь всё тело, скопиться в гортани и вырваться из меня потоком сплошного крика. — Оль, ты что, мама моя? Или Пчёлкина? Тебе заняться нечем? Что ты со своим контролем ко мне лезешь? — взвиваюсь я, давя сестру едкими, пропитанными злобой фразами так, словно это лично она виновата в том, что Виктор так со мной обошёлся. — Маш, ты чего? — она выглядит недоумённой, но меня уже не остановить — слова льются сгустком мокроты из обиды, разочарования, ярости и презрения. — Как же меня достала эта ваша беготня вокруг него. Витя то, Витя это. Вите нужно жопу подтереть. Я езжу сюда каждый день в любую погоду — до работы, после работы, каждый-блять-день, а он выставляет меня из комнаты, как служанку! Я ему в личные врачи не нанималась! Я не обязана сюда мотаться, мне плевать на то, что там с его раной, блять, честно, мне даже плевать, будет он жить или нет. Плевать с высокой колокольни! Похуй — слово такое знаешь? — возобновляю свои попытки уйти, Белова идёт за мной, смотрит ошарашенно, с недоверием, — Пусть только попробует мне кто-то ещё хотя бы раз позвонить и позвать на помощь к этому идиоту. Пусть хоть подыхает тут без меня, я ни за что не приеду. Мудак хренов! Дверь комнаты Пчёлкина открывается, и вся делегация офисных работников выходит оттуда стройным молчаливым маршем, когда я уже стою у самой лестницы, продолжая исходиться едкими проклятиями. — Виктор Павлович просил передать, что очень вас ждёт, — говорит мне один из них и давит слащавую ухмылку. Я не сомневаюсь, что они слышали каждое моё слово, и мне совершенно фиолетово, что они или Пчёлкин об этом думают. Разворачиваюсь и почти бегу обратно в сторону хоромов Виктора — Оля тяжело вздыхает и скрывается в своей спальной. Я знаю, что её наши разборки утомили, наверное, больше, чем кого-либо ещё, но эта её вечная преданность дружку покойного мужа меня откровенно и совершенно по-детски задевает. — Какого хера это было, Пчёлкин? — спрашиваю я, как только оказываюсь в комнате. Виктор переводит на меня усталый взгляд и вдруг усмехается. — Что, прям мудак хренов? — Это ещё слабо сказано. Он молчит, продолжая давить раздражающую усмешку. Я всё ещё слишком зла, чтобы сдерживаться. — Слушай, если ты думаешь, что мне в радость мотаться к тебе каждый день и справляться о твоём здоровье, то ты ошибаешься. Я приезжаю сюда просто потому, что меня попросила Оля, я делаю это ни капли не ради тебя, ясно? И… — И тебе плевать на меня, идиота, с высокой колокольни. Спасибо, искусница, я слышал, — он вздыхает и устало прикрывает глаза, — Сигареты не передашь? Там, на тумбочке лежат. — Тебе нельзя курить, — на автомате отвечаю я и подхожу чуть ближе к его постели — приборы транслируют повышенную частоту сокращений сердечной мышцы и учащённое дыхание, — У тебя сердцебиение зашкаливает. Неужели нельзя было со своими делами бандитскими подождать? Тебе покой нужен, Пчёлкин, что ты, как маленький? — Не жужжи, Марья. Сигареты мне подай, пожалуйста, и домой езжай. И… Ты это… Извини, что я… Вот так. Беседа с непростыми людьми нарисовалась. Не до больничной темы было, сама понимаешь. Я вздыхаю — тяжело — и наливаю в стакан немного воды из кулера у входа. — На, выпей. Успокойся. Тебе нужно пульс в норму возвращать. А не то я тебе снотворное в капельницу загоню, будешь знать. Пчёлкин усмехается. Откидывается на спинку кровати и делает глубокий вдох. — Ну ты цербер, Сурикова. Ни капли жалости в тебе. — К тебе — ни капли. Сам виноват. — С этим не поспоришь. Между нами воцаряется напряжённая тишина. Я с удивлением для себя замечаю, что почти успокоилась, и по-настоящему на Виктора уже даже не злюсь, скорее специально держу лицо, для поддержки имиджа. А вот Пчёлкину лучше не становится — пульс колеблется между ста тридцатью и ста тридцатью пятью ударами в минуту. Открываю рот, чтобы пригрозить ему ещё чем-нибудь, когда Виктор вдруг выдаёт: — У меня они до сих пор перед глазами стоят. Мы на секунду всего вышли… Космос слева от меня упал. Умер сразу, я это по глазам видел. Стеклянные такие стали, как у куклы. Он ничего сделать даже не успел, просто свалился замертво, и всё, — Пчёлкин прерывается на мгновение, собирается с мыслями и добавляет, — Прикинь, был шланг двухметровый, и нет его. Я на него смотрел, сказать что-то пытался, но не получалось, только хрип какой-то слышал, знаешь, такой, как у астматиков, — он закашливается, словно пытается продемонстрировать, выдыхает и прикрывает глаза, — Потом вижу, что Сашка тоже свалился. Но ещё барахтался, шипел, живой был. К машине полз. Я и ему хотел крикнуть, мол, Саня, Космоса убили, но эта гнида его добила — как пса порезала. Я даже не до конца понял, что сам тоже получил. Всё встать пытался, пока Шмидт не подбежал. Рожа у него была такая смешная, испуганная. Тогда-то я и подумал, что херово дело, и я скоро тоже коньки отброшу. Даже обрадовался немного, что мне не придётся ребят хоронить. Что я с ними пойду. Что всё это закончится наконец-то, — он переводит затуманенный от воспоминаний взгляд на меня и усмехается — дико, пугающе, — Но нет. Вытащила меня с того света. Лечить пытаешься. Перевязки делаешь. А мне это всё нахер не сдалось, понимаешь? — он резко отворачивается, но я успеваю заметить в голубых, прозрачных почти глазах что-то такое, что заставляет поёжиться, и шумно сглатываю, — Не хочу я этого всего больше. Не могу. Ты домой езжай, Марья. Не приходи сюда больше. Мы тут сами как-нибудь… Разберёмся. Я хочу подойти ближе и спросить, зачем он мне всё это рассказывает. Хочу прервать его, хочу сказать, что мне всё равно. Хочу рассмеяться ему в лицо, хочу кольнуть побольнее, но почему-то упрямо молчу. Не знаю, что ответить, поэтому секунду спустя подхожу ближе и чуть погодя касаюсь плеча кончиками дрожащих пальцев. Ободряюще сжимаю, Виктор опускает голову и кивает. Протягиваю ему сигареты. Я поддерживать не очень-то умею, но в данной ситуации выдаю максимум. — Дай рану посмотрю. Пчёлкин ёрзает на матрасе, принимая более удобное положение, я сдвигаю одеяло и проверяю шов. Методично накладываю свежую повязку с заживляющей мазью. — Завтра утром зайду, — перчатки издают щелчок, когда я снимаю их с заледеневших от холода рук и выбрасываю в мусорный контейнер. — Спасибо, — его голос хрипит, я закусываю губу и вздыхаю. — Ты их уже не вернёшь. Это жизнь, Вить. Он снова кивает. Я выхожу из комнаты под наше общее молчание и провожу рукой по волосам, приглаживая торчащие во все стороны тёмные пряди. Я знаю, что случившееся с Пчёлкиным — вполне справедливое наказание то, что он делал. Знаю, что он это, наверное, даже заслужил. Знаю, что не имею ни сил, ни права ему сочувствовать, знаю, что я не лгала, когда говорила, что мне на него плевать. Я всё это знаю, но почему-то всё равно давлю глубоко внутри неприятную горечь от осознания — если бы я могла, я бы сделала что-то такое, что дало бы им всем второй шанс. Если бы я могла, я бы… Постаралась всё исправить. Даже для такого, как Пчёлкин.